Магический историзм. От романов к non-fiction

Автор замечательных книг – «Эрос невозможного. История психоанализа в России» (1993), «Хлыст. Секты, литература и революция» (1998), «Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах» (2001), «Non-fiction по-русски правда. 

Книга отзывов» (2007) – Александр Эткинд работает в Кембриджском университете, где руководит международным и междисциплинарным исследовательским проектом «Войны памяти: Культурная динамика в Польше, России и Украине». Предлагаемый Вашему внимания текст был впервые опубликован в бюллетене «East European Memory Studies» (March 2011), издаваемом в рамках этого проекта (http://www.memoryatwar.org/). Перевод сделан с любезного согласия Автора и авторизован им.

Современная русская литература – область странная и неизученная. Естественно, что воображение писателей стремительнее реализует их фантазии, чем ученые разрабатывают свои концепции. Пора, однако, заняться переустройством наших представлений в этой, как и во многих других областях. Фантазии постсоветских авторов выглядят неограниченными, но темы их творчества схожи. Больше всего их интересуют две области человеческого бытия, - религия и история, - которые они комбинируют разнообразными и часто шокирующими способами. Они меньше интересуются такими вещами, как психология или реалистический анализ социальных явлений. Они погружаются в прошлое, чтобы через него постичь настоящее. Иногда они конструируют будущее, которое пугающе похоже на прошлое. Тогда становится сложно провести грань между горем в отношении прошлого и предостережением в отношении будущего; их слияние оказывается именно тем, чего авторы хотят добиться.
В постсоветской литературе есть истории о вурдалаках и лисах-оборотнях («Священная книга» Виктора Пелевина); о сектантах, которые совокупляются с землей, и биофилологах, которые клонируют великих русских писателей («Голубое сало» Владимира Сорокина); о возрождении викингов и хазар и о войне, которая начинается вследствие падения цен на нефть из-за некоего техно-магического изобретения («ЖД» Дмитрия Быкова); о всемирном диктаторе российско-китайского происхождения, чей учитель, сектант-старообрядец, наставляет его, цитируя Зигмунда Фрейда («Укус ангела» Павла Крусанова); о реставрации монархии, публичных казнях и опричнине в России XXI века («День опричника» Сорокина); о воскресении отцов, крестовых походах и мистических сектах, - и все это преимущественно в ранней Советской России (романы Владимира Шарова); о древнем финском племени меря, выжившем в современной России как секта, отличающаяся необыкновенными брачными и похоронными ритуалами («Овсянки» Дениса Осокина); и о вампирах, что претворяются людьми, но на самом деле правят россиянами, пьют их кровь и определяют ход русской истории то под видом древних масонов, то советских коммунистов, то постсоветских олигархов (несколько романов Сергея Лукьяненко, «Empire V» Виктора Пелевина). Эти произведения не обязательно принадлежат к популярной литературе, скорее охватывая весь ее диапазон, от массовой (Лукьяненко) до интеллектуальной (Шаров). Одно можно сказать с уверенностью: данные авторы имеют успех у российского читателя. Они издают свои романы в крупнейших коммерческих издательствах, провоцируют литературные скандалы и получают национальные премии.
Рассказывая о прошлом или будущем, эти авторы с их разнообразными фантазиями акцентируют внимание на понимании основной травмы, точнее катастрофы советского времени. После катастроф, будь то нацизм или сталинизм, работа памяти и горя становится основополагающей для национальной культуры. В постсоветских условиях, которые весьма отличны от немецких, повествовательные жанры высокой культуры, такие как роман и фильм, играют важнейшую роль в обоюдно направленном процессе горя и предостережения. Как постравматическое сознание, посткатастрофическая культура постоянно возвращается к болезненным событиям прошлого. Мы возвращаемся к ним, когда хотим и возвращаемся, когда не хотим. Эти переосмысления цикличны, но, безусловно, не вечны. У межпоколенческой памяти, как и любой другой, есть предел, но мы не знаем, когда работа горя будет завершена. Я думаю, что мы пока лишь в середине этого процесса.

Историк чувствует понятный дискомфорт, когда память, материализуясь в публичном пространстве, влечет за собой вымысел, а не правду, аллегорию, а не факт. Однако эти аллегорические картины сохраняют свою зависимость от прошлого. Эта связь не может быть описана в терминах, привычных для российской литературной критики, скажем, как «реалистическая», «мифологическая» или «ностальгическая». Созданная по аналогии с концепцией магического реализма, моя концепция магического историзма одновременно и схожа и с ней, и отлична. Обе придают широкое значение использованию магии в сюжетных конструкциях. В обеих присутствует неявная критика современного общества, направленная на пересмотр его исторических оснований. Но магический историзм отличается от магического реализма, поскольку он сознательно дистанцируется от традиций реалистического романа, которые критически важны для магического реализма. Постсоветский роман не анализирует социальную реальность; то, с чем он соперничает и борется – это история.
В своей трилогии «Лёд» (2002–2004) Владимир Сорокин рассказывает историю студента Снегирева; астроном, он интерпретирует свою науку как историю вселенной. В 1928 г. Снегирев отправляется в Сибирь, где застревает в болоте. Погибая, он находит осколок волшебного льда, который полностью меняет его сущность. Он становится всемогущим основателем непобедимой общины, но совершенно особого рода. Вместо того, чтобы заниматься любовью при помощи подходящих к тому слов или органов, он может говорить непосредственно сердцем, получая от этого сходное удовольствие. К тому же он может делать это с любым из себе подобных, а не только с тем, кого любит. Родившись вновь благодаря своему куску льда, Снегирев создает новое братство, вербуя людей ударом ледяного молота. Некоторые полностью трансформируются, как положено в утопии, но многие погибают в процессе. Люди Льда пробиваются в самые недра советской системы для эксплуатации ее в своих интересах. Они проникают в НВКД и принимают участие в строительстве лагерей ГУЛАГа, которые используют как своего рода плантации для отбора и воспитания себе подобных.

Фантазия Сорокина сильно отличается от фантазии Пелевина, однако оба автора схожи в изображении своих центральных персонажей как сверхлюдей. В отличие от вампиров из «Empire V» Пелевина, Люди Льда не пьют кровь; наоборот, они вегетарианцы и они смертны. Однако они, подобно вампирам, паразитируют на людях, которых используют с максимальной жестокостью. Фикция Сорокина ищет отчаянное обоснование смыслу террора. В этом она похожа на фантазию Дмитрия Быкова в его «Оправдании» (2001), где современный москвич, кандидат исторических наук, в поисках своего репрессированного деда разрабатывает нехитрую теорию сталинизма. Он рассуждает, что люди подвергались пыткам и другого рода мучениям, для того, чтобы можно было отобрать тех немногих, способных выжить. Те, кто сдались и признались в преступлениях, которых не совершали, предали Сталина и должны были погибнуть; тем же, кто выстоял до конца, сохраняли жизнь, лечили, обучали и использовали на ответственной работе. Вдохновленный этой теорией, он отправляется в Сибирь в надежде найти своего деда на секретной базе, сохранившейся с советских времен. Не найдя деда, он находит смерть в сибирском болоте.
Вот другой пример из произведений Владимира Шарова. Автор семи романов и кандидат исторических наук, он является отличным источником для моих умозаключений. Я буду говорить о «Репетициях» (2008), но и другие романы Шарова не менее релевантны. Рассказчик «Репетиций» - историк, занимающийся в Сибири, в Томске, в 1965 г. исследованием церковного раскола на Руси. Сам Шаров, кстати, защитил диссертацию по истории Смутного времени. Рассказчик не имеет степени, но по некоторым признакам мы можем догадаться, что мы читаем его кандидатскую. Конечно, он не имел шансов защитить эту странную работу ни в 1965 г., ни позднее. От своего друга, прошедшего лагеря и являющегося последним членом мистической секты, рассказчик получает манускрипт, написанный около 1666 г. основателем этой секты, который к тому же был директором французского театра, - Жаком де Сертеном. Взятый в плен русскими войсками в Ливонии, Сертен жил при дворе царя Алексея Михайловича и работал с патриархом Никоном в его монастыре, Новом Иерусалиме, недалеко от Москвы. Сертен документировал свои изыскания в заметках, написанных на бретонском языке, и рассказчик пытается перевести, обновить и осмыслить историю Сертена.

По ходу повествования мы узнаем, что во время строительства Нового Иерусалима, любительской копии памятников Святой Земли, где каждая деревня и речка были переименованы в соответствии с их палестинскими оригиналами (и это является исторически достоверным), Никон попросил Сертена поставить там полномаштабную мистерию, театральное действо, воспроизводящее проповеди Иисуса Христа и его страсти, описанные в четырех Евангелиях и некоторых апокрифах. Все герои евангельской истории игрались местными крестьянами, кроме Христа, который должен был явиться позже, как Мессия. Когда Никон попадает в опалу, сотни крестьян, принимавших участие в постановке, ссылают в Сибирь. Сертен умирает в дороге, но его актеры остаются верными его учению и создают секту, где продолжают репетиции в надежде на пришествие Христа. Окруженные сибирскими топями, они передают свои  роли из поколения в поколение. Но между ними вспыхивают конфликты. Самые серьезные ссоры возникают между теми, кто играет христиан и кто играет евреев. Наивысшей точки конфликт достигает тогда, когда первые начинают истреблять вторых. Уже в советское время в деревеньке возникает лагерь, бывшие апостолы становятся надзирателями и продолжают репетиции как форму атеистической пропаганды. Единственный еврейский мальчик, переживший местный холокост, знакомит рассказчика с историей своей секты.
Мое исследование сосредоточено на художественной литературе и кино, но я вижу не менее яркие, достойные изучения примеры магического историзма в нехудожественной литературе. 10 декабря 2010 председатель Конституционного суда Российской Федерации Валерий Зорькин опубликовал в правительственной газете статью «Конституция против криминала» [1]. В ней Зорькин проводит тонкое различие между криминализованным государством, в которое, по его мнению (и, стоит отметить, под его надзором) превратилась нынешняя Россия, и государством криминальным, которое остается для нее непосредственной опасностью. Удивительно, что для подкрепления своих доводов Зорькин пользуется не языком российской Конституции, но языком пелевинской «Empire V». Судите сами: «[В криминальном государстве] граждане наши тогда поделятся на хищников, вольготно чувствующих себя в криминальных джунглях, и «недочеловеков», понимающих, что они просто пища для этих хищников. Хищники будут составлять меньшинство, «ходячие бифштексы» - большинство. Пропасть между большинством и меньшинством будет постоянно нарастать».
Перебирая литературные метафоры, Зорькин еще описывает «недочеловеческое» большинство россиян, какими они станут в криминальной стране,  при помощи цитаты из стихотворения Пушкина 1828 г.: «их надо резать или стричь». Он полагает, что это большинство «недочеловеков», они же «ходячие бифштексы», тоскуют по некоему «спасителю», который придет, по мнению Зорькина, как диктатор. Председатель Конституционного суда предсказывает, что социальная база для этой будущей диктатуры побудет оставаться криминальной. Это не антиутопия, утверждает Зорькин, продолжая осваивать филологический словарь, но «негативный сценарий». Поучительно наблюдать за тем, что пока мы, литературоведы, раздумываем над использованием нашего мягкого языка для описания юридических или политических феноменов, один из главных юристов России использует этот язык энергично и без лишних опасений. Не надо быть филологом, чтобы почувствовать отчаяние много видевшего судьи, героя 1993 года, в этой статье, которая писалась в последние недели процесса Ходорковского. 

В нынешних дебатах о «модернизации», объявленной президентом Медведевым, один из самых скептических голосов принадлежит Симону Кордонскому, социологу, в 2000–2004 гг. работавшему главным экспертом в администрации президента, мыслителю крайне консервативному и столь же хорошо информированному. В статье «На полпути к шарашке» [2], написанном как реакция на круглый стол прокремлевских интеллектуалов «Россия, вперёд!», состоявшийся в январе 2011 г., Кордонский проводит системную аналогию между нынешним проектом строительства нового научного центра в Подмосковье и шарашками, -- секретными лабораториями ГУЛАГа, где ученые были заключенными, а их начальники офицерами НКВД. Обосновывая свою точку зрения, Кордонский цитирует письмо Сталина 1930 г., с которого началось пресловутое Дело Промпартии, а потом и первая шарашка. Он проводит аналогию между Леонидом Рамзиным, главной жертвой этого дела, и вновь осужденным Михаилом Ходорковским. Автор недвусмысленно предлагает создать шарашку, в которой Ходорковский сможет реализовать свой талант модернизатора. Неразличение прошлого и настоящего, меланхолическая примета магического историзма, питает сочинения Кордонского так же, как сочинения Сорокина. Разница, конечно, в том, что сочинители пишут иронические вымыслы, а эксперт выдает свои фантазии за правду. 

Глеб Павловский, дававший советы президентам Ельцину и Путину и послуживший возможным прототипом Татарскому из «Generation «П» Пелевина, - скорее всего, политический союзник обоих наших рассказчиков, Зорькина и Кордонского. В недавнем интервью своему собственному изданию [3], «Русскому журналу», Павловский рассказывает свою версию истории. Россия вошла в «период турбулентности». Вне зависимости от того, что мы хотим сделать, все выходит иначе, с видимым отчаянием говорит патриарх постсоветских политтехнологов. Это признаки сбоя нашего контакта с реальностью, признает он. Вот цитата из характерного бормотания Павловского: «Одним из непонятных феноменов современной России оказывается власть. <…> Государственные люди в России ведут своего рода партизанскую войну. Они пробираются в приватизированные «властью» места и пытаются в них закрепиться. Причем никогда непонятно, где удастся закрепиться, а что даже трогать опасно. Вот например, отряд «государственных партизан» под руководством министра юстиции Коновалова прокрался в гулаговские дебри ГУИН, где они пытаются рационализовать и очеловечить мир Зоны».
В соответствии с этой инсайдерской информацией, в российских тюрьмах по-прежнему царят гулаговские порядки, хоть эта институция и была ликвидирована 50 лет назад. Российская власть, со всей ее бюрократией, охраной и миллиардами, является партизанским отрядом, продирающимся сквозь дебри неопределенности, сопротивления и опасности. Обращаясь к неприкрытому мифотворчеству, Павловский перекладывает ответственность с беспомощных или коррумпированных чиновников на анонимные, фантастические силы. Без тени иронии, он сетует: «В мире действуют полуприродные существа со своей нечеловеческой политикой», и сравнивает эти вредоносные силы, мешающие трудиться российским чиновникам и политтехнологам, с акулами и вулканами. Наконец, он обнаруживает источник своего вдохновения: нынешняя ситуация в России, говорит он, «как картины в некоторых романах: хмурое утро, и из лесу выходят непонятные, опухшие люди, сбиваясь в кучки. С какой целью – неясно». Павловский не называет этих романов, но они определенно принадлежат к жанру магического историзма.

[1] Валерий Зорькин, "Конституция против криминала"
[2] Симон Кордонский, "На полпути к шарашке"
[3] Глеб Павловский, "Ватная ситуация с живыми акулами"