Сталин и его дипломаты

Мы публикуем фрагмент из книги Сабин Дюллен "Сталин и его дипломаты. Советский Союз и Европа- 1930-1939 гг." вышедшей в серии "История сталинизма" издательства РОССПЭН. 

Напоминим, что проект серии осуществляется при поддержке правозащитного общества "Мемориал" и Фонда первого президента России Б.Н. Ельцина.
Приводимые здесь проекты посвящены жизни советских дипломатов.

Советские дипломаты жили и работали в особой атмосфере, находясь под контролем партийно-идеологического характера, осуществлявшимся по крайней мере на трех уровнях. В наркомате и полпредствах партийные активисты следили за словами и действиями своих начальников. Идеологи из Центрального Комитета в Москве реагировали на кампании, которые проводили дипломаты с целью разъяснения внешней политики советским гражданам, в то время как рядовые и руководящие члены Коминтерна в Европе внимательно следили за выступлениями и разговорами дипломатов, порой критикуя их. Тем не менее влияние этого контроля было зачастую слабым или даже приводило к противоположным результатам, так как по меньшей мере до 1936 г. последнее слово продолжало оставаться за дипломатами.
Ограничения в повседневной жизни

Контролю за повседневной жизнью советских дипломатов способствовало то, что все они жили в одном и том же месте. В случае сотрудников, служивших за границей, это было достаточно логично: большинство из них проживало на территории полпредства. Трояновский, к примеру, описывал помещение полпредства в Вашингтоне, расположение квартир, рабочих кабинетов и залов для приемов и, ссылаясь на нехватку места, просил разрешения купить или снять дополнительное здание, чтобы разместить в нем новых военного и морского атташе с их заместителями. Но подобный порядок мы находим и в Москве. Многие сотрудники жили прямо в здании наркомата, на углу Кузнецкого моста и улицы Дзержинского. Другие проживали в расположенных неподалеку зданиях. Размер квартиры зависел от размера семьи; чаще всего речь шла о двух-пяти комнатах. Кроме того, в Москве существовало общежитие для молодых дипломатов. В 1934 г. НКИД предложил в рамках сталинского плана реконструкции Москвы собственный проект. Речь шла о постройке единого комплекса на улице Воровского, где бы работал и жил весь персонал наркомата. Вокруг центрального здания, отведенного под рабочие кабинеты, должны были расположиться три других здания. В первом из них находились бы помещения для приемов и квартиры руководства; во втором - культурные и социальные отделы и организации наркомата, а также подсобные службы; в третьем - жилье для всего дипломатического персонала. Этот проект, однако, показался слишком амбициозным Молотову и Госплану.
Проживая тесной группой, дипломаты располагали при этом слишком ограниченными финансовыми возможностями, чтобы вести более индивидуализированный образ жизни. Им приходилось, с одной стороны, придерживаться определенных правил, чтобы иметь подобающий вид в западных столицах, а с другой - соблюдать режим экономии, навязываемый Москвой. Советский Союз испытывал недостаток в иностранной валюте, и это накладывало отпечаток на стиль жизни полпредств и их сотрудников. С согласия Совнаркома, Наркомфин, возглавляемый Н. В. Гринько, из года в год уменьшал бюджет, отводимый НКИД; с этой точки зрения мы находим здесь немало сходства с западной моделью отношений между министерствами. В Советском Союзе, однако, требовался еще гриф Рабоче-Крестьянской инспекции или Центральной контрольной комиссии - двух близких к партии инстанций, на которых лежала задача борьбы с привилегиями. Нередко они навязывали еще большие ограничения, чем Наркомфин. В 1936 г., например, между этими учреждениями возникла дискуссия о том, следует ли продолжать покупать смокинги в Лондоне и нельзя ли их шить в СССР. Вопреки сопротивлению Гринько и Беленького, Литвинову удалось настоять на своем, и советские дипломаты продолжали одеваться «по-британски»!
При этом, однако, была увеличена продолжительность службы костюмов. Нормы, касающиеся одежды дипломатов, были определены с большой точностью, на основе иерархического принципа. Смокинг, полагавшийся только полпреду, следовало носить, как и фрак с визиткой, в течение четырех лет; строгий костюм, половина стоимости которого оплачивалась из зарплаты дипломата, был рассчитан на три года, как и цилиндр, который полагался четырем самым важным сотрудникам посольства: полпреду, советнику, консулу и первому секретарю. Один раз в два года сотрудники получали новые лакированные ботинки. Супругам дипломатов повезло больше: они имели право обновлять гардероб (одно вечернее и одно нарядное платье, одна пара туфель) раз в год.

В конце 1936 г. Литвинов обратился в СНК, чтобы поддержать просьбу Потемкина, хотевшего надстроить один этаж в парижском консульстве. В начале следующего года было получено согласие Наркомфина, но против этого решения выступила Центральная контрольная комиссия, которая после тщательного изучения имеющейся в распоряжении парижского полпредства площади предложила ограничиться реорганизацией пространства.
Советские дипломаты, бесспорно, не располагали большими средствами, но некоторым из них удавалось поправить дело путем хитростей и уловок. Так, они пытались компенсировать ухудшение своего материального положения, вызванное инфляцией, играя на валютном курсе. Эта практика вызвала возмущение Центральной контрольной комиссии, которая провела расследование в возглавляемом Я.М. Мартинсоном финансовом отделе НКИД. Опираясь на принятые в 1932 г. положения, предусматривавшие перечисление средств дипломатам в местной валюте напрямую из Госбанка, комиссия разоблачала деятельность некоторых полпредов: Б.Е. Штейна, который «лично наблюдал» за обменом французских франков «на итальянские лиры в других странах», и Ф. Ф. Раскольникова. Как писала комиссия, последний «для целей обмена франков или долларов на болгарские леи пользуется частными услугами болгарских купцов, от которых Раскольников получает леи по черному курсу, оплачивая якобы их обязательства в третьих странах в мировой валюте». Литвинов упорно защищал порядки, принятые в его наркомате, обвиняя членов Центральной контрольной комиссии в «дон-кихотстве» и полном незнании финансовых практик, принятых у дипломатов всего мира. Нарком считал, что менять деньги по заниженному официальному курсу означало «дарить немцам, итальянцам, румынам, болгарам, венграм, латышам, а теперь полякам и др. сравнительно большие суммы денег». Литвинов предлагал, напротив, систематически обменивать слабые денежные единицы за границей, где их можно было приобрести по более выгодному курсу. Ситуация еще больше усложнилась в 1937 г. в результате девальвации в Европе, которая в некоторых странах привела к снижению зарплаты дипломатов вдвое. В письме Микояну Литвинов просил повысить зарплату, утверждая, что некоторые сотрудники во Франции «буквально голодают».
В особо стесненном положении находились служащие, занимавшие нижние ступени дипломатической иерархии - структуры, отличавшейся большим внутренним неравенством. Существовало пять категорий окладов; согласно положениям, принятым в июле 1933 г., руководители от полпреда до 2-го секретаря имели право путешествовать в вагонах 1-го класса, тогда как всем остальным приходилось довольствоваться 3-м классом. Крестинский, который в бытность свою полпредом в Берлине всегда путешествовал во 2-м классе, считал новое правило несправедливым. Напоминая, что зачастую поездки длятся не один день, а в 3-м классе нет кушеток, что многие сотрудники путешествуют с семьями и маленькими детьми, он просил, чтобы все сотрудники могли ездить 2-м классом, кроме, возможно, полпредов и советников. Но даже если Крестинский ставил под сомнение отдельные проявления иерархичности, она оставалась весьма заметной характеристикой жизни полпредств.
Тем не менее, о ком бы ни шла речь: о советнике, секретаре полпредства или простом дипкурьере - жизнь советских граждан за рубежом имела много общих черт, и мир полпредства нередко представлял собой главное или даже единственное ее измерение. Во многих странах советским дипломатам приходилось жить в замкнутой среде, все контакты которой с внешним миром ограничивались официальными отношениями. Такие полпредства, как парижское, ряд сотрудников которого посещал светские салоны, оставались исключениями. Кроме того, во второй половине 1930-х гг. все поступавшие из Москвы директивы настаивали на необходимости свести к минимуму возможные контактные зоны. Так, проект резолюции от 2 января 1936г. вменял в обязанность полпредствам обустройство на своей территории комнат для временно приезжающих товарищей, которые, по соображениям безопасности, не должны были останавливаться в отелях.
Бдительное око партийцев

В каждом советском представительстве за рубежом и в самом наркомате в Москве существовала своя партийная организация; и Литвинову, и полпредам на местах необходимо было считаться с этим, присутствуя, в частности, на некоторых партийных собраниях. Литвинов, однако, никогда особенно не прислушивался к мнению партсобраний, что неоднократно ставилось ему в вину, прежде всего в ходе чистки в наркомате. В полпредствах все зависело от личности самого полпреда. Некоторые из них сочетали определенную аполитичность с уважительным отношением к парторганизации. Так, Майский регулярно выступал на партсобраниях с чисто профессиональными докладами на тему советско-британских отношений. Совсем иной была, разумеется, ситуация, когда речь шла о бывших членах оппозиции. По случаю десятой годовщины смерти Ленина Коллонтай выступила с речью о строительстве социализма в СССР, что вызвало критику со стороны парторганизации, обвинившей ее в отклонении от генерального курса. Наконец, были и такие полпреды, которые, как Потемкин, старались, отчасти из карьеристских соображений, заручиться поддержкой парторганизации. Приехав в качестве полпреда в Италию в 1932 г., Потемкин выступил с длинной идеологической речью о муссолиниевской Италии, в которой охарактеризовал фашизм как «вооруженную диктатуру буржуазии» и форму «борьбы и самообороны монополистического капитала, который борется с пролетариатом и социальной революцией». Тон его дипломатических сообщений о Муссолини был совсем иным. Как бы то ни было, в октябре 1932 г. Центральная контрольная комиссия с удовлетворением отмечала хорошие отношения между Потемкиным и партсекретарем полпредства.
Парторганизации, нередко отчасти забываемые дипломатами, играли, тем не менее, определенную роль, занимаясь, в частности, надзором, а порой и доносительством. Зарубежные партячейки напрямую подчинялись ЦК, а именно бюро заграничных ячеек, в 1934 г. переименованному в сектор экстерриториальных парторганизаций. Этот сектор, прикрепленный к возглавляемому Ежовым отделу кадров, занимался проверкой личных дел членов партии, находящихся на работе за рубежом. В Советском Союзе регулярно проводились широкие проверки партбилетов, сопровождавшиеся чистками. Серии таких чисток прошли, в частности, в 1929 и 1933 гг. В случае советских граждан, работающих за рубежом, проверки проводились всякий раз, когда готовилось новое назначение или возвращение на работу в Москву. Так, когда в 1934 г. Суриц покинул Турцию и отправился служить в Берлин, С. В. Васильев, отвечавший за зарубежные партячейки, проверил его личное дело, сделав на контрольной карточке отметку о том, что тот состоял в партии с декабря 1917 г., но до этого являлся последовательно членом Бунда, меньшевиком и сподвижником Бухарина и Пятакова в 1914-1917 годах.
Бюро заграничных ячеек собирало все письма от коммунистов, работавших в полпредствах и торгпредствах. Нередко в них содержалась критика в адрес полпредов и торгпредов. Например, в 1932 г. секретарь парторганизации в Праге доносил о связях с троцкистами и политических ошибках А. Я. Аросева, полномочного представителя СССР в Чехословакии. Коллонтай критиковали за ее речь на партсобрании в Стокгольме, которая «кишела политическими ошибками»; эта история дошла даже до Сталина, Кагановича и Постышева. В конце 1933 г. Ежов прислал Кагановичу докладную записку о полпреде во Франции В.С. Довгалевском, который, по свидетельству сотрудников полпредства, поручился за надежность трех советских поверенных в делах, отказавшихся затем вернуться в СССР. В первой половине 1930-х гг. эти доносы чаще всего еще не влекли за собой каких-либо санкций; в крайнем случае за ними следовал перевод на другое место. В качестве примера можно упомянуть Г. И. Петровского, бывшего секретаря Кагановича, который занимал должность представителя СССР в Австрии и Венгрии и был отозван в сентябре 1934 г. по доносу корреспондента ТАСС в Вене, обвинившего его в преклонении перед адмиралом Хорти. Эти свидетельства, являвшиеся в сталинской России политическим компроматом, были затем включены в следственные дела дипломатов, арестованных в момент Большого террора.

ЦК вмешивался в вопросы, связанные с персоналом полпредств, но преследуемые им цели носили не только идеологический характер. Порой речь шла о том, чтобы путем проверок гарантировать компетентность и эффективность сотрудников. В 1930-1933 гг. ЦК неоднократно поручал инспекторам Центральной контрольной комиссии провести чистки в советских зарубежных представительствах. Распространенными проблемами были недостаточная квалификация, алкоголизм, а также вопросы более политического характера, в частности опасность проникновения в советские зарубежные учреждения белогвардейцев и фашистов. За приездом инспектора следовали собрания персонала, в том числе с сеансами самокритики, а затем увольнения. Так, в ходе проверки в Париже в октябре 1933 г. было осуждено «преступное отношение» управляющих делами и руководства торгпредства, которые наняли на работу русских эмигрантов, не проводя расследования их взглядов и причин отъезда из России. После собрания, на котором прозвучала самокритика со стороны руководства, торгпред М. Г. Гуревич и второй секретарь В.А. Соколин получили задание укомплектовать аппарат французами «из местных организаций».
Работа проверяющих в значительной мере опиралась на институционализированную практику жалоб. Любой советский ответственный работник, служащий за границей, имел право информировать Центральную контрольную комиссию о действиях, которые могли отрицательно повлиять на функционирование советских учреждений за рубежом. 25 октября 1932 г. полпредство в Норвегии предупредило инспекцию о злоупотреблениях алкоголем со стороны двух сотрудников торгового представительства. Иногда ЦКК обращалась в Иностранный отдел ОГПУ с просьбой провести дополнительное расследование. Этот отдел, возглавляемый А. X. Артузовым, в любом случае получал информацию о результатах проверок в отношении сотрудников, чьи действия или манера держать себя подверглись критике. Жалобы могли подчас носить более личный характер. М. И. Розенберг, советник полпредства в Париже, 9 июня 1932 г. обратился с письмом к Ежову, жалуясь на интриги со стороны партийной ячейки и абсолютную несовместимость с первым секретарем полпредства В. Н. Барковым. В ответ на жалобу в Париж был послан проверяющий, который сообщил в Москву о раздирающих полпредство дрязгах и о развязанной Барковым антисемитской травле, жертвами которой были Розенберг, торгпред, его заместитель и сам секретарь партячейки. Баркова отозвали в Москву, а затем назначили советником полпредства в Китае. Тем не менее, его отъезд не привел к улучшению отношений между коммунистами и руководством полпредства в Париже, и потому было решено повысить политический уровень партячейки путем изменений в кадровом составе учреждения.
К этой системе внутреннего контроля добавлялись два внешних инструмента: наблюдение со стороны, во-первых, специалистов по агитации и пропаганде из ЦК, а во-вторых, рядовых и руководящих работников Коминтерна.
Дипломаты и профессиональные партработники

Отношения между советскими дипломатами и теми, кого они называли коммунистами, были непростыми. Советские дипломаты, чаще всего имевшие за плечами опыт революционной борьбы и являвшиеся членами ВКП(б), чувствовали, тем не менее, свое отличие от профессиональных партийцев. Дипломатическая служба заставила их стать прагматиками, и коммунистические убеждения превратились в стремление быть полезными своей стране.
Литвинов и его коллеги сталкивались прежде всего с теми, кого нарком называл «цензорами» из ЦК, - сотрудниками, ведавшими важнейшим сектором агитпропа, печати и издательской политики. Существовало своего рода разделение ролей между, с одной стороны, ЦК партии и его отделом культуры и пропаганды, возглавляемым А. И. Стецким, а с другой - Наркоматом иностранных дел и его отделом печати, которым в начале 1930-х гг. руководил К. А. Уманский, а затем Е. А. Гнедин. Этот отдел занимался издательской деятельностью, публикуя брошюры и книги, призванные разъяснять советскую дипломатическую линию широкой публике. Подобные издания содержали обычно менее ста страниц и выходили очень крупными тиражами. Так, например, были напечатаны сборники речей и предложений советских представителей на конференциях по разоружению 1928 и 1933 гг., написанная М. И. Розенбергом совместно с Е. С. Варгой брошюра об участии СССР в международной экономической конференции в Лондоне, две небольшие книги о вступлении Советского Союза в Лигу Наций. Авторами большинства этих публикаций были руководители отдела печати и информации НКИД, в котором работали такие молодые журналисты, как Е. А. Гнедин, Б.М. Миронов, К. А. Уманский, А. Ф. Нейман, а также дипломаты, например М. И. Розенберг и Б. Е. Штейн. Последний в 1920-е гг. опубликовал особенно много изданий подобного рода: он считал их хорошим способом познакомить широкого читателя с некоторыми документами и разъяснить советскую внешнюю политику в популярной, далекой от науки форме. Брошюра А. Кольского о Лиге Наций, изданная тиражом 80 тыс. экземпляров через несколько дней после вступления в эту организацию Советского Союза, была раскритикована за небрежность и ошибки.
Подобные издания, как и многочисленные публикации, посвященные внешней политике в советской печати, чаще всего на все лады восхваляли Литвинова и его дипломатов. Порой используя фотографии, они помещали советскую делегацию в Женеве в центр всей международной жизни. Речи Литвинова неизменно были «блестящими» и содержали «глубокие, фундаментальные мысли»; советские предложения находили поддержку у большинства делегатов и неизменно вызывали интерес, симпатию, а порой и энтузиазм.
Иным был тон в кампаниях по внешнеполитическим вопросам, которые готовил Карл Радек, в апреле 1932 г. возглавивший бюро международной информации ЦК. В отличие от Наркоминдела, Радек и его коллеги делали упор на враждебном капиталистическом окружении СССР и, когда речь заходила о дипломатической деятельности, подчеркивали роль не столько советских дипломатов, сколько правительства, партии и Сталина. Не случайно в 1934 г. их критику вызвали книги Гнедина, обвиненного в том, что он недостаточно настаивал на абсолютно противоположной природе советских предложений и буржуазныхпроектов. Когда 20 сентября 1934 г. Радек выступил с длинным докладом о вступлении СССР в Лигу Наций, его целью было прежде всего показать относительный характер важности этого факта: «Я не буду на этом собрании говорить, что это есть один из рычагов, и не самый важный. Самый важный рычаг - это организация отпора мирового пролетариата и колониальных народов против войны. У нас главный рычаг - это развитие Красной армии, усиление обороноспособности страны всякими мерами нашего хозяйства. Нечего здесь говорить об этом, хотя нужно очень настойчиво об этом говорить народным массам, чтобы не дать повода возникнуть иллюзии, что наше вхождение в Лигу Наций представляет серьезную гарантию против войны. Но на то мы величайшее государство, чтобы действовать десятками рычагов, и мы теперь, входя в Лигу Наций, попытаемся взять в руки еще один из этих рычагов - рычаг дипломатический, и поэтому уже не решающий».
Точно так же, когда 3 октября 1935 г. Радек выступал с объяснением сути и значения начинающегося конфликта между Италией и Эфиопией, можно было заметить - вопреки утверждениям дипломатов - его сомнения в эффективности международных санкций и его неспособность полностью согласиться с сотрудничеством СССР с империалистической Великобританией против Италии.

Это расхождение еще больше бросится в глаза, если мы обратимся к другому идеологическому полюсу, на сей раз отчасти внешнему по отношению к СССР, - Коммунистическому Интернационалу. Не может не поражать контраст между основанным на консенсусе дискурсом дипломатов, миролюбивый характер которого усиливался вплоть до 1935 г., и ультралевыми взглядами и оценками деятелей Коминтерна. Это расхождение отнюдь не смущало дипломатов, которые были рады подчеркнуть дистанцию между собою и Коминтерном; зато оно ставило в неудобное положение коммунистов, особенно по отношению к социал-демократам. Руководство Коминтерна не раз высказывало недовольство, чувствуя себя дезавуированным высказываниями и действиями дипломатов. Начиная с 1931 г. оно ставило в упрек «Известиям» публикацию слишком миролюбивых статей в отношении немецких социал-демократов. Во время конференции по разоружению, открывшейся в Женеве в феврале 1932 г., протесты Коминтерна зазвучали гораздо громче. В самом деле, трудно было найти что-либо общее между пацифистскими речами советской делегации и статьями издаваемого Коминтерном журнала «Корреснонданс интернасьональ», который продолжал обличать «спекулянтов пацифизмом». Участвовавший в конференции А. В. Луначарский, чьи просоциалистические позиции вызывали возмущение коминтерновцев, в августе 1932 г. был атакован швейцарской компартией.
В середине 1930-х гг. это противостояние было разрешено в значительной мере в пользу дипломатов с приходом Г. Димитрова на пост генерального секретаря ИККИ и переходом к политике единого антифашистского фронта в конце 1934 г. Последовавшая затем относительная инструментализация вызвала, однако, чувство разочарования у иностранных активистов, которым казалось, что ими манипулируют. Западным компартиям пришлось защищаться от нового обвинения - в том, что они являются простым орудием в руках советской дипломатии. Критике со стороны социалистов и значительной части западной прессы подверглись недостаточная автономия компартий и приоритет, отводимый защите государственных интересов Советского Союза под прикрытием антифашизма. 25 августа 1934 г. Пятницкий обращался в ЦК Французской коммунистической партии, предлагая аргументы, которые можно было использовать для ответа социалистам. Настаивая на по-настоящему мирном характере политики СССР, коренным образом отличающейся от политики всех империалистических стран, он приходил к такому выводу: «Необходимо разоблачать все лицемерие попыток противопоставить интересы Советского Союза интересам мирового пролетариата и показывать совпадение этих интересов».

Начиная с 1934 г. западным коммунистам нередко бывало трудно принять советскую внешнюю политику, так как, даже основываясь на справедливой борьбе с Гитлером, она ставила под сомнение два основополагающих принципа рабочего движения: антимилитаризм и антиимпериализм. В докладе Политического бюро ФКП, представленном на заседании Центрального Комитета этой партии 1 и 2 ноября 1934 г., Морис Торез напоминал о верности коммунистического движения лозунгу всеобщего разоружения и требованию сокращения военного бюджета. Сохранение лозунга о свободном волеизъявлении населения Эльзаса и Лотарингии особенно красноречиво свидетельствовало об отказе слепо следовать антигерманскому дипломатическому курсу Москвы. В октябре 1934 г. Гарри Поллит, руководитель Коммунистической партии Великобритании, подчеркнул верность английского рабочего движения лозунгу всеобщей стачки против войны, отметив при этом более чем сдержанное отношение членов партии к проектам акций против агрессора. Растерянность и разочарование западной коммунистической прессы перед лицом советской внешней политики вызвали реакцию со стороны руководства Коминтерна. 27 сентября 1934 г. состоялась дискуссия по вопросу о передовицах «Интернасьональ коммунист» в рамках подготовки к VII конгрессу Коминтерна. Подчеркивая совпадение интересов СССР и международного рабочего класса, Д.3.Мануильский выступил с критикой опубликованных в газете статей о внешней политике. Опираясь на два примера: вопрос о Версальском мирном договоре и вхождении СССР в Лигу Наций - он постарался продемонстрировать неловкий, «оборонительный» характер использованных в передовицах аргументов, за которыми проглядывали угрызения, совершенно напрасно мучающие коммунистов.
В ходе VII конгресса, открывшегося 25 июля при участии 510 делегатов, прозвучал доклад руководителя итальянской коммунистической партии П. Тольятти. Он свидетельствовал об инструментализации международного коммунистического движения советской дипломатией. Подчеркнув опасность, исходящую от Гитлера, Тольятти заговорил о советско-французском пакте о взаимопомощи, подписанном в мае 1935 г., и попытался следующим образом оправдать этот шаг: «Нашлись товарищи, которые могли подумать, что заключение пактов о взаимопомощи означает, что мы теряем из виду перспективы революции в Европе... Но эти товарищи лишь доказали свою неспособность отличить движение вперед от отступления. Можно ли вообразить себе более впечатляющий успех, чем тот факт, что великой капиталистической державе приходится подписать с Советским Союзом договор о взаимопомощи, цель которого - защита от агрессора, защита мира и границ родины диктатуры пролетариата?»
Димитров и Тольятти заняли позицию поддержки дипломатического курса Литвинова. Признавая, что Коминтерн не должен вмешиваться в дипломатические отношения между государствами, Димитров отстаивал необходимость влиять на общественное мнение в западных странах, чтобы оказывать таким образом давление на правительства, подталкивая их к подписанию пактов и увеличению роли Лиги Наций. Тольятти выступал за то, чтобы союз между Великобританией, Францией и СССР помог ликвидировать диктатуру в Германии, и упрекал польских коммунистов в том, что они недостаточно агитируют у себя на родине в поддержку предоставления советским войскам права прохода через территорию Польши.
В описываемый момент преимущество было на стороне советских дипломатов, чувствовавших себя защищенными от критики. Они располагали могущественными союзниками внутри самого Коминтерна. Тем не менее уже тогда существовала сеть «надзирателей», следящих за верностью марксистско-ленинской ортодоксии и готовых сыграть свою роль в момент Большого террора.

Как мы могли убедиться, сплоченность дипломатического корпуса обеспечивалась на нескольких уровнях. Прежде всего она проявлялась в биографических профилях сотрудников, за исключением «выдвиженцев», по отношению к которым всегда сохранялась дистанция (порой доходившая до отторжения). Эта сплоченность была тем более сильной, что у дипломатического стиля литвиновского наркомата имелись многочисленные противники как внутри партии, так и в Коминтерне. Но «корпоративный дух» обусловливался также особенностями государственной службы во времена Сталина со свойственным ей режимом мобилизации и более сильным, чем в других странах, развитием функциональной идентичности внутри каждого ведомства. Советские дипломаты обитали в замкнутом мире, проживая чаще всего в кооперативном доме наркомата. В то время как западные дипломаты могли принадлежать к различным кругам общения (основанным на связях семейного, религиозного, политического, светского и общественного характера), которые обусловливали их сложную и многогранную идентичность, их советские коллеги, мобилизованные на «дипломатический фронт», определяли себя главным образом на основе профессионального «габитуса». Тем не менее по крайней мере в старшем поколении они сохраняли и некоторые устойчивые индивидуальные черты. Разве смог бы В. А. Соколин так хорошо справляться с функциями заместителя Генерального секретаря Лиги Наций, если бы не провел детство в Женеве, в атмосфере абсолютной идеализации родины? Обладали бы М.М. Литвинов и Я. 3. Суриц той же прозорливостью в отношении нацизма, если бы за плечами у них не было опыта еврейского детства и раннего знакомства с антисемитизмом?