Бруно и порно

Мы публикуем материалы с официального сайта "Шульц-Феста", как оригинальные, так и переводные. Первым выходит перевод  текста Юрия Андруховича "Бруно и порно", впервые увидевший свет на страницах книги "Лексикон интимных городов".
Перевод с укр. Веры Холмогоровой
 
Нефть не является даром Бога, но его наркотиком. Какими бы неизмеримыми не были ее залежи, они обязательно иссякнут в самый неподходящий момент. И настанет всепоглощающий паралич или нечто, очень на него похожее.
 
1/
 
Нефть развращает экономику, а вместе с ней (поверить что ли на секунду Марксу?) и всю надстройку с ее фантомными образованиями. В этом смысле нефть - это действительно золото, причем черное. В этом же смысле белое золото - не соль, но кокаин.
 
Приближение к Дрогобычу рождает видение его нефтяного расцвета: молниеносно наполненное капиталом и просто неконтролируемым, по-калифорниски, бешеным баблом местечко, внезапно решившее превратиться в город (некоторые сказали бы - в полтора): дорогие эклектичные дома, виллы, дворцы, театрики, рестораны, клубы, публичные дома. И рядом - Борислав, который смеется, вполне сардонически. О нем известно прежде всего то, что он - это ад. Поэтому он и никак не может перестать смеяться. Ну, а что еще остается аду?
 
За этим видениями - несколько первоисточников. Скажем, эмиль-золяевская проза Ивана Франко, но не столько она сама, сколько мое о ней представление, испорченное старым кинематографом.
 
Есть и объективные свидетельства.
 
В 1914 году (еще не после, еще до - так как после это уже не имело бы ровным счетом никакого значения) увидело свет очередное переиздание большущего путеводителя с подзаголовком "Восточная и Центральная Европа (Россия, Австро-Венгрия, Германия и Швейцария)". Автор этого в высшей степени добросовестного труда доктор Мечислав Орлович, посвятив Дрогобычу один-единственный абзац среди среди полутысячи страниц, умудрился написать в нем о 38 тысячах жителей, «преимущественно евреев», об отеле "Рома" да о ресторации с не слишком удачной фамилией владельца - Леперд. Далее в этом абзаце говорится о "большой промышленности" и нефтеперерабатывающей заводе (для него в польском языке существует гораздо более красивое, чем в нашем, слово "рафинерия" - будто он действительно сахарный). Этот завод, крупнейший в Австрии, открыт для посещения туристами. Справка Орловича завершается упоминанием о культовых, как их теперь называют, сооружениях (не путать с культовыми фильмами или книгами!) - готическом костеле XIV в. и «трех красивых, стильно выстроеных деревянных церквях Св. Юра, Св. Креста и Св. Параскевы». Странно, но нет ни слова о крупнейшей в Галичине синагоге.
 
Помню, как мы зашли в ее полуразрушенный свод. И как над нашими головами тревожно вспорхнула в небо стая невиданных доселе птиц.
 
Но не о них здесь речь. О них в "Птицах" Бруно Шульца.
 
Здесь  отметим другое: во времена Нефти Дрогобыч вместил в себя самую большую в Австрии рафинерию и крупнейшую в Галичине синагогу. И обе эти реалии были теснейшим образом связаны между собой.
 
2/
 
Статистические данные относительно этнического состава населения оказываются иногда скрытой за цифрами эпитафией. Иногда - остановленным в груди криком. "Иногда" - тут не столько обстоятельство времени, сколько пространства. "Иногда" - это действительно в Центрально-Восточной Европе.
 
1869 год - своеобразная дрогобыческая цезура между эпохой соли и эпохой нефти - население города достигает почти 17 тысяч жителей, из них украинцев 29%, поляков на 5% меньше, а евреев - почти 48%, то есть едва ли не половина жителей. Ровно семьдесят лет спустя, в 1939-м (разумеется, не после, а до), населения вдвое больше (34,5 тысячи жителей), но этнические пропорции в целом сохранены. Правда, украинцы и поляки почему-то поменялись вторым и третьим местом. Употребляя здесь слово «почему-то», я, как и вы, в действительности знаю почему. При этом процент украинцев немного уменьшился (26,3%), а поляков - существенно увеличился (33,2%). Уменьшение процента евреев можно считать существенным, но еще не драматическим (40%). Они все еще представляют собой многочисленную этническую общность. И совсем другое пропорцию мы находим три десятилетия спустя, в переписи 1970 года. Среди 56 тыс. жителей украинцы отчетливо доминируют (70%), на второе место по-танковому прорвались ранее не известные в здешних краях русские (22%), что же до поляков и евреев, то их примерно одинаковое число и оно вполне соизмеримо несколько жалобному, а порой и весьма пренебрежительному термину «нацменьшинство».
 
Три процента поляков и три процента евреев по состоянию на 1970 год - это безусловный результат сразу нескольких катаклизмов, о которых здесь нет особой нужды долго и много рассказывать. Все и без того понятно: война, смена режимов, горе побежденных, точнее, беззащитных, и горе победителей, точнее, убийц, несколько параллельных и перпендикулярных этнических чисток, для которых у мирового сообщества еще не существовало строгого слова "геноцид", депортации, депатриации, спецоперации, расширение жизненных пространств для своих через массовые убийства чужих, облавы, разбои и другие мародерские репрессии, наконец - планомерное и хорошо продуманное наверху заполнение демографических пустот и дыр привезенными издалека и не очень людьми, - и вот результат всего перечисленного.
 
Не имею никакого основания сомневаться в том, что оба процентных показателя, польский и еврейский, к концу прошлого века упали еще больше и, скорее всего, говоря языком математическим, стремятся к нулю.
 
Но можно ли считать, что потеря Дрогобычем своих поляков и евреев равняется потере им своего Бруно Шульца, поляка по языку и еврея по крови? То есть по состоянию на 1970 год Шульца в Дрогобыче оставалось ровно 3 процента? (А по состоянию на 2001 год вынесли и их, как настенные росписи, уже никому здесь не нужные, в городе чужих привезенных людей).
 
И если навсегда прервана генетическая преемственность, то как начать какую-то другую? И на основании чего? И какая преемственность вообще возможна в этом постнефтяном уголке "между Востоком и Западом»?
 
3/
 
В действительности Шульц и Дрогобыч - не такая уж и непосредственная реляция.
 
Больше непосредственности наблюдается разве что на биографической поверхности. Несмотря на все вояжи своей жизни - в Вену, Варшаву, Краков или Закопане, он неизбежно возвращался. Это не столько сознательный выбор, сколько именно неизбежность. И Шульц не собирался хоть как-то восставать против нее. Шульц не только родился и жил в Дрогобыче - он еще и умер в нем.
 
Никто другой не умирал с такой прозрачной топографической подробностью, с таким пронзительным эффектом присутствия в своем городе и месте. Никто другой не лежал, уже замученным, в самом что ни есть центре, на пересечении улиц Мицкевича и Чацкого, несколько дней и ночей, пока его небольшое, птичье, окоченевшее на ноябрьском холоде тело не бросили в общую еврейскую яму, на самое дно другого, подземного Дрогобыча. Никто из тех, кому сейчас в Дрогобыче есть памятники, здесь не умер.
 
Дрогобыч - место удивительного собрания памятников, своеобразного экуменизма памяти. Как свидетельствует справка, в городе открыты памятники Юрию Дрогобычу, Степану Бандере, воинам-интернационалистам, к 2000-летию христианства, Маркияну Шашкевичу, Василию Стефанику, Ивану Франко, Тарасу Шевченко, Папе Иоанну Павлу II. По этому поводу можно и сострить, желание всегда найдется. С Юрием Дрогобычем, как говорят в таких случаях, все понятно - сам Бог велел. Неплохо сочетаются между собой и все четыре украинских классика, хотя на стотысячный город их, возможно, и многовато, в некоторых миллионниках даже и двух не наберется. Памятники Папе и к 2000-летию христианства тоже вроде бы не противоречат друг другу. Но как быть тому же Папе со Степаном Бандерой? Как быть Бандере с воинами-интернационалистами? А как воинам-интернационалистам быть с Папой?
 
А никак не быть. Они уже есть и они сосуществуют в едином пространстве, это уже примирение - может, и непроизвольное, но оно произошло.
 
Зато у Шульца нет памятника (интересно, как он выглядел бы?), только плита на своем месте - там, где несколько дней лежало, наливаясь трупно-серой желтизной и коченея, его маленькое, щуплое тело. Лишь карман его пальто неуклюже топорщился - от только что добытой буханки хлеба; и когда тот эсэсовец уже начал в него стрелять, Шульц успел запихнуть буханку в карман, чтобы при падении она не выскользнула из рук на грязную осеннюю мостовую.
 
4/
 
Биография биографией, а написанное написанным. Насколько шульцовская проза является "описанием Дрогобыча», стоит еще поспорить. Да, в ней повсюду чувствуется местоположение - глубокая василианская провинция, последние задворки мира. Но обязательно ли именно дрогобычские, может галицкие? Да, в "Гениальный эпохе" есть немного дрогобычской топографической конкретики - я даже читал вслух некоторые куски о площади Св. Троицы на этой же площади [1]. Но как же ее в действительности мало, как же не хочется Шульцу тянуть лямку добросовестного местечкового хроникера, литературного авторитета местного значения!
 
И даже географические реалии, мелькнувшие в названии какой-нибудь реки Солотвинка или города Болехова, или в "теплых молдавских ветрах", являют собой скорее его маниакальную потребность в экзотике, в причуде, в сложности. Молдавия - это не просто зона Румынии, это где-то на юге, это, возможно, как Африка. А упоминание о ее теплых ветрах - почти как о горячем сирокко, время от времени засыпающем римские улицы красным песком из Сахары.
 
Шульц - экзот, и ему до болезненного кривляния мало Дрогобыча как он есть. У него, если даже и Дрогобыч, то какой-то намного больше настоящего. Слово "больше" в данном случае, конечно, не касается физического пространства. Читать Шульца - это распознавать какой-то крупный (глубокий? тайный? воображаемый?) Дрогобыч. В последней части "Трактата о манекенах" встречаем один из ключей понимания: "Вам известно, сударыни, - говорил мой отец, - что в старых квартирах бывают комнаты, о которых забыли. Не посещаемые месяцами, они прозябают в забвении  меж старых своих стен, случается даже, самозамуровываются, зарастают кирпичами и, раз навсегда утраченные для нашей памяти, теряют заодно понемногу и свою экзистенцию, Двери, ведущие в них с какой-нибудь лестничной площадки черного хода, могут быть столь долго незамечаемы домашними, что  врастают, уходят в стену, каковая затирает следы их фантастическим рисунком царапин и трещин".
 
"Фантастический" у Шульца - почти всегда "фантазийный". Реальный Дрогобыч - это, возможно всего лишь серая личинка, бесцветная куколка, которую Шульц причудливым жестом демиурга превращает в фантазийно-редкую бабочку. Фантазии Шульца рождаются словно сами собой, он плетет их непринужденно и безответственно, как наркоман-подросток: "Я знавал одного капитана, в каюте которого висела лампа-мелюзина, сделанная малайскими бальзамистами из тела его убитой любовницы. На голове у нее были огромные оленьи рога". [2]. В Большом Дрогобыче, который, в отличие от нормального, во времена Нефти получил статус одного из крупнейших океанских портов, могли встретиться все сокровища мира. Ведь кто-то наполнял эти виллы и дворцы сукном и вином, шелком и атласом, атласами и книгами, картинами и слоновьими бивнями, коллекциями моллюсков и минералов, птичьих яиц и невиданных птиц, музыкальными инструментами, граммофонами, гардеробами, манекенами и светильниками!
 
5/
 
Фантазия не может жить без эротики, а эротика без порнографии. Что за идиотизм-пытаться провести границу и отделить вторую от первой!
 
Асту Нильсен, датско-немецкую звезду немого кино, которая тонкой мальчишечьей тенью вползает в густую, душную атмосферу шульцовской "Июльской ночи", в тогдашних Штатах строго и жестоко цензурировали. Линия, по которой резали пленку, была призвана обозначить грань между дозволенным и недозволенным. На самом же деле резали по живому.
 
Порнография Шульца представляет собой "целую безмерность метод, еретических и греховных" [3]. "Метода" - именно то, весьма показательное слово. Порнографические практики являются в целом постоянным поиском нового, еще не приспособленного метода для достижения одного и того же эффекта. Иначе говоря, устойчивым поиском новых вариаций (и вариаций, и девиаций) на одну и ту же тему. Это одна из форм нашей инстинктивной защиты от скуки общепринятого. "Последний побег отца", это кафкианское "Превращение" наоборот, является победной песней несокрушимого порнографа.
 
Шульц порнографичен в самой своей сути, а не только тогда, когда рисует бесчисленными порциями все новые и новые вариации на тему садисток и мазохистов. То есть сенатор Максимилиан Тулли, что в 1928 тщетно пытался запретить шульцевскую выставку в Трускавце, наверное, и сам не догадывался, насколько он прав в своем глупом и публично высмеянном решении. Шульц порнографичен в своей избыточности, в своей фантазийной передозировке, в своей онанистичной расточительности и в доведенной до тупика совершенства своей художественной рафинированности. Он - сам себе рафинерия.
 
Или он и сам себе синагога? Как у него, иными словами, с религией? Порнография как одна из форм ереси и, наверное, греха - это осознанный нигилистический вызов или слабость и бессилие порабощенного?
 
8 февраля 1936 г. Шульц воплощает в жизнь свой персональный исход - он покидает еврейство ради будущего брака (которого, добавлю, так и не произошло) с католичкой. Вряд ли продолжением этой пластической операции должно было стать крещение. Но даже если так, то и оно не имело б ни малейшего значения для его убийц. Можно утверждать, что своими выстрелами в Шульца эсэсовец Карл Гюнтер [4] снова загнал его в синагогу. Не обязательно в ту же, крупнейшую в Галичине. Но обязательно в ту, полуразрушенную, где до сих пор прячутся испуганные стаи невиданных птиц.
 
6/
 
Шульц, его тело, упал на углу улиц Мицкевича и Чацкого. Он лежал там еще несколько дней и ночей, застывая и мертвенея - будто всем назло внезапно захотел опровергнуть собственный тезис о том, что "мертвенность - это только видимость, за которой кроются неведомые формы жизни". Теперь вся надежда исключительно на эти "неведомые".
 
Текст опубликован в книге Юрия Андруховича „Лексикон інтимних міст” (Черновцы: Meridian Czernowitz, 2011)
 
 
1. Бруно Шульц. "Гениальная эпоха".
 
2. "Трактат о манекенах. Завершение".
 
3. На русском цитаты даны в переводе Асара Эппеля
 
4. Если это был именно Карл Гюнтер, а не кто-то из его разгоряченных спонтанной стрельбой по случайным евреям приятелей.