Вся правда абсурда

Володимир Діброва. Правдиві історії. Київ: Факт, 2010.

Странная вещь, но нынешним украинским читателям, - и тем, которые читают Марию Матиос, и тем, которые читают Евгению Кононенко, и даже тем, кто читает Жадана и Ирванца, имя «Володимир Диброва», как правило, ни о чем не говорит. И еще более странно, что этот неведомый широким читательским массам писатель, для масс не столь широких – автор, безусловно, культовый. Писатель для писателей? Так бывает. Года три назад, когда его предпоследняя книга  «Андріївський узвіз» получила профессиональную премию Би-Би-Си, рецензенты писали, что когда б не Би-Би-Си, никто б ее и не заметил.  (Кстати, характерная история для немногочисленных украинских премий: никто толком не знает ни о них самих, ни об их лауреатах).
Возможно, дело в том, что последние лет пятнадцать Диброва живет в Штатах (преподает в Гарварде) и не принимает участия в светской литературной жизни - его не знают в лицо, он не мелькает в медиа, не фигурирует в героическом ряду борцов с Комиссией по морали, не фестивалит на Львовском форуме или, прости господи, на «Коронации слова»? Отчасти да, но какая наша литературная жизнь? См. выше. Смех один. Не было бы Комиссии по морали, ее бы пришлось выдумать, чтоб хоть как-то оживить отсутствующий пейзаж. Между тем, книги у Дибровы выходят в Киеве - не часто, но регулярно: сначала его издавала «Критика» («Збіговиська», 1999 и «Вибгане», 2002), потом «Факт» («Довкола столу», 2005 и «Андріївський узвіз», 2007, наконец, – «Правдиві історії»). В конце концов, при нормальной коммуникации отсутствие писателя в метрополии еще никогда не было реальной помехой его популярности.

Я подозреваю, что проблема в другом. Диброва в самом деле писатель культовый, но, прежде всего, он писатель поколенческий. Если Жадан – плоть от плоти поколения 90-х: это его язык, его цвет и его размер, то цитатами из Дибровы окликают друг друга люди из киевских 80-х. Он был изустным в лучшем для писателя смысле: «Пісні Бітлз» и «Мукументи» в свое время здесь разобрали на цитаты как какие-нибудь «Москва-Петушки».  Я когда-то писала, что «Бурдик» Дибровы – первый поколенческий роман украинской литературы. Но у поколения «длинных 70-х» (начались в 1968-м, закончились в 1991-м) печальная судьба. «Шестидесятники» оказались «проявленными» в начале своего пути, они так или иначе, но «проявлено» существовали в 70-е, и снова вышли на авансцену в конце 80-х. А «семидесятники» как бы сразу ушли «в тень»: от непривычки вступать в какие бы то ни было отношения с властями они и в момент заведомой социальной эйфории из этой своей «тени» не вышли (как тот культурный герой-предтеча, что «как тень прошел и тени не оставил»). Здесь имеет смысл повторить одну из самых затасканных цитат из Дибровы: «Паpадокс: як комунізм був пpи силі, тоді й його опонент Буpдик, хоча і не пpоцвітав матеpіально, зате весь час pухався вгоpу. І як міг змагався з владою. Ваpто ж було пpогpесивному ладові занепасти, як Буpдик помеp».

Но вот что характерно: в самом романе о Бурдике не один, а два главных персонажа - герой и повествователь. Повествователь - отчасти alter ego, отчасти бренная оболочка, которая продолжает… жить после смерти. И не случайно эта «жизнь после смерти» «вынута» из своей привычной среды обитания. Повествователь обретается в потустороннем мире, этим потусторонним миром оказывается Америка, где он снова маргинал и живописует другого порядка маргинальных «типов». Эти американские персонажи в известном смысле - двойники или карикатуры прежних, тогда как Бурдик остается завершенной и органичной «историей в себе», его смерть «закрыла» эпоху, лишний раз обозначив ее как целое.

Это было длинное вступление к рассказу о последней книге «Правдиві історії», в обычной ситуации – не обязательное, но я давно заметила, что все статьи о Диброве (их не так уж много, но они есть) принято начинать с самого начала. С одной стороны – «писатель с историей», а с другой, - ну да, приходится объяснять, уж так сложилось… Но, похоже, есть еще третья причина. Киевский Диброва 80-х и нынешний американский Диброва – это две разные истории. Хотя писатель – один и тот же, причем, именно что – верный себе и ни в чем себе не изменивший. Проза Дибровы родом из 70-80-х, даже при том, что реалии там сегодняшние, и молодые некогда герои успели пережить «кризис среднего возраста», они «крутятся» по обстоятельствам и мотаются по миру. В каком-то самом простом смысле они осуществили свои заветные мечты 70-х. Но по большому счету все герои «правдивых историй» – лузеры, даже если они преуспевающие дипломаты или благополучные университетские функционеры. У них всегда что-то не так как надо (или все – не так), и не потому что писатель от природы унылый мизантроп. Просто этот мир полон абсурда, и самая правдивая история о нашей жизни – история обманутых ожиданий. Нам свойственно мечтать и строить планы в  законах логики - мы так устроены. А жизнь устроена иначе - здесь логики нет. Диброва верен себе, но если прежде он переводил Беккета и пытался сконструировать абсурдистский текст на уровне приема, то теперь все гораздо проще и сложнее.
Все в этих коротких повестях правдиво до невозможности, герои и обстоятельства – «из нашей жизни», язык такой простой и естественный, что его как бы и нет, пейзаж  – тот, что за окном и на соседней улице. Ложная яркость и «выразительность», стилистическая «изысканность», которую начинающие писатели и неопытные читатели принимают за «мастерство», - все это выносится за скобки. Ни сюжетного саспенса, ни словесного трюкачества, ни рок-н-ролльного драйва. И что остается? Неправильная жизнь и люди, которые живут сообразно с этой неправильной жизнью. Женщина, которая всю жизнь ждет автобуса и …чего-то еще, чего-то несбывшегося, как все женщины, - и вот наконец она покупает дорогой билет, садится в автобус и отправляется в путешествие, она доезжает до самого океана, ей чудится, что что-то непременно произойдет, но происходит не совсем то или совсем не то, какой-то дурной сон преследует ее всю жизнь. И логика происходящего похожа на логику дурного сна. Два друга – удачник и неудачник, и две женщины – удачница и неудачница (впрочем тут не разберешь, - они в какой-то момент меняются местами) совершают свои путешествия, чтобы в финале автор свел их в каком-то придорожном шалмане, а что будет дальше – додумывайте сами. Благополучная пара и внезапная болезнь, квартирный вопрос и безумная свекровь - эти истории трудно пересказывать, там не в сюжете суть, а в странно естественном и незаметном течении рассказа, когда понимаешь, что все неправильно, но что же не так, если все как в жизни?

В украинском литературном процессе вроде бы нет проблемы «нового реализма» (здесь, похоже, вообще, кроме «проблемы украинского бестселлера» и пресловутой комиссии по морали, нет проблем). Но если б была, т.е. если бы литературная критика существовала и придумывала сама себе какие-то «течения» и «направления», абсурдиста Диброву непременно записали бы в главные «реалисты». Подспудно он таковым и ощущается, и в этом его «старомодность». Он, в принципе, писатель из «старой жизни», в той жизни он был модным элитарным «абсурдистом», а в этой – реалист и консерватор. Хотя в главном, повторюсь, ничего не изменилось. Он остался верен себе, абсурд перестал быть словесным приемом, но остался в самом существе этой «правдивой» прозы.

А мой любимый рассказ из этой книжки называется «Каленик». У меня такое ощущение, что когда-то давно я его уже читала, впрочем, он – на все времена. Это рассказ про двух украинских писателей в Москве. Они приехали на какие-то «курсы», один, скажем так, «западник», городской и столичный молодой человек, а другой – «почвенник», такой себе «дядько», что называется, - тип. Очень характерный, такими областные «спилки» переполнены. Он нелепый, без конца поминает Григора Тютюника, чудовищно храпит и досаждает своему столичному соседу. Когда тот, вконец очумев от храпа, выливает на Каленика бутылку с водой, тот долго откашливается, пытаясь прийти в себя:

- «Чуєш, - стогне він нарешті, не розплющуючи очей, - як буде українською мовою “по крайнєй мєре”?».