Это было в Гималаях

В разделе "Короткая проза" мы публикуем второй рассказ Альфреда Коха.

Текст был размещен автором на стене в Фейсбуке и публикуется с его разрешения.
 
... Из Амритсара, штат Пенджаб, меленький десятиместный самолётик вылетел в долину Кулу, что уже в самой глубине Гималаев. Самолётик был двухмоторный, винтовой, и, прежде чем взлететь, он долго бежал по взлётной полосе. В нем было то жарко, то холодно, его бросало, как грузовик на просёлочной дороге, и недолгий двухчасовой полет показался мне вечностью. 
 
Целью моего путешествия была, как я уже написал, долина Кулу в Гималаях, где находится дом-музей Рериха. Почему-то мне захотелось его посетить и посмотреть на те вершины, которые я видел на его картинах. На отблески солнца, на рериховское небо, на всю эту романтику, дух Шамбалы и прочие прибамбасы, о которых ещё студентом я читал в книжках о его путешествиях.
 
После приземления, я долго трясся в джипе. Мы медленно поднимались в горы по разбитой грунтовой дороге, которая петляла через индийские деревни. Знаменитые индийские коровы валялись прямо по середине колеи и почти не реагировали на звуки клаксона. Дома здесь были выложены из серых валунов, довольно плотно подогнанных друг к другу так, что почти не видно было раствора. Только что прошёл дождь и было влажно и прохладно.
 
Этот регион Индии был границей, где буддизм встречается с индуизмом, и то те, то другие храмы встречались иногда в десяти метрах один от другого. Местные жители здесь невысокого роста, смуглые и худощавые. От остальных индусов они отличаются тем, что у большинства из них пронзительно голубые глаза. Это потомки тех самых ариев, которые именно от этих гор и отправились в далёкий тысячекилометровый и тысячелетний путь через Иран туда, на запад, чтобы сотворить великую европейскую цивилизацию, почти все народы которой говорят на индо-европейских языках. 
 
Я разместился в маленькой гостинице, сложенной из таких же валунов, что и все остальные дома. В центре чистого номера с каменным же полом горел очаг, дрова лежали рядом. В углу стояла низкая деревянная кровать. Санузел был вполне приличным: унитаз-компакт и душ. Правда, горячей воды – не было. Не знаю, надо ли сообщать, что о телевизоре не могло быть и речи? К вечеру сильно похолодало. Мы были на высоте 3500 м. В окно было видно, что пошёл снег. Он похожими на свастики снежинками падал на землю в лучах заходящего солнца. Огромные восьмитысячники на горизонте закрывали ущелье с севера. Они сверкали, как рафинад.
 
Вечером я выбрался в деревню, которая стояла на крутом склоне огромного, поросшего лесом хребта. Зашёл в пару храмов, во дворе одного из них искупался в каком-то квадратном бассейне, наполнявшимся из горячего источника, а вернувшись в гостиницу, поужинал варёной бараниной, приправленной с чем-то, похожим на аджику, заел все это пресной лепёшкой, напился крепкого чая и лёг спать. 
 
Уснул я мгновенно и проснулся рано, свежим и бодрым. Приняв холодный душ и огласив окрестности соответствующим ему воплем, я вышел на улицу. Ночной снег дотаивал по обочинам дороги. Слева от неё я увидел тропинку, плавно поднимающуюся в вверх по лесистому склону. До экскурсии в дом-музей Рериха у меня было часа два, и я решил прогуляться в лес. Я бодро пошёл по тропинке и вскоре очутился высоко над деревней на опушке соснового леса. Уже высоко поднялось солнце и передо мной открылась долина Кулу. 
 
Гималаи производят странное впечатление. В принципе, это горы как горы. Я много был в горах. В Альпах, на Кавказе, в Скалистых горах, в Андах. Гималаи такие же, да не такие. Что я имею в виду? Сейчас поясню. Когда стоишь на склоне горы, то привыкаешь в некому масштабу высоты. Ты знаешь, что стоит тебе вот так поднять голову – и ты увидишь гребень, вершину, распадок, перевал. Короче – горы кончаются и начинается небо. А в Гималаях привычно (на уровень трёх-четырёх тысяч метров) вскинешь голову, а у тебя перед глазами – склон. Ого! - говоришь ты себе и поднимаешь голову ещё выше, на уровень пяти тысяч. Опять – скалы. Шести – ледник. Семи-восьми! Шапка падает с запрокинутой почти вертикально головы, и только тут тебе в глаза бьёт яркая синева неба. Это горы, увеличенные вдвое, по сравнению с обычными горами. И в обычных-то горах ты чувствуешь себя маленькой букашкой, а тут… микроб на дне стакана, что ли… 
 
С такими мыслями я брёл по гималайскому лесу и, пройдя минут сорок и думая уже повернуть назад, услышал нежное пение. Тонкий девичий голос выводил какую-то незамысловатую мелодию. Что-то совсем простое, типа ти-та-та, ти-та-та… Буквально три ноты. Я двинулся вперёд, на голос, и через тридцать метров вышел на полянку. На другом её краю спиной ко мне стояла девушка. Она собирала хворост в большую высокую корзину с лямками. Корзина стояла рядом с ней, и она то наклонялась за хворостом, то выпрямлялась и клала его в корзину.
 
Я сам не заметил, как начал любоваться девушкой. Ей был едва пятнадцать-шестнадцать лет. Совсем ещё маленькая, чуть больше полутора метров, она была на удивление хорошо и пропорционально сложена. Ровная спина, прекрасная осанка, круглые ягодицы начинались сразу после лопаток. Этот крутой, эротичный выгиб позвоночника создавал ощущение какой-то невероятной пластики. Высокая, небольшая грудь была абсолютно уместна на этом маленьком совершенстве. Одета она была в длинную юбку и шерстянную обтягивающую кофту. Под юбкой были шаровары. Все это было кирпично-шафранового цвета, и лишь на кофте был вывязан какой-то тёмный узор.
 
Я стоял неподвижно и смотрел на неё. Юная девочка пела песенку и собирала хворост. Я смотрел – она собирала. Я стоял – она пела. Её лица я не видел. Она стояла почти спиной ко мне и лишь изредка поворачивалась боком. Я был уверен, что она не видит меня, и поэтому без стеснения любовался ею. Впечатления были очень странные. С одной стороны, я не мог не восхитится свежестью юной девушки. С другой стороны, я не мог не понимать всю глупость того, что я пялюсь на незнакомого человека. Но я не мог оторваться: она просто светилась невинностью. Она была в хорошем настроении, бодра, пела от избытка сил и чувств, и все-все у неё было ещё впереди. 
 
Впереди будет сватовство. Гордый отец с улыбкой в чёрной бороде долго и заботливо будет отвергать притязания родителей всех деревенских женихов и выберет для любимой дочки самого, как ему кажется, лучшего. Самого сильного и работящего парня, известного своим спокойным нравом и основательностью.
 
Впереди будет её новый дом, где она доверчиво отдастся своему первому мужчине-мужу. Он будет очень ласков и заботлив. В благодарность за это она его искренне полюбит.
 
Впереди будут первые роды. Хлопоты по дому. Вторые роды. Третьи роды. Смерть младенца от скарлатины. Похороны. Слёзы. Много работы. Четвёртые роды. Они с мужем надрываясь построят новый дом, больше прежнего. Потом нужно будет сватать старшего. Потом пойдут внуки. А работы меньше не делается. Вот уже и сил нет. И глаза почти не видят. Остаётся только варить на всю семью, да рассказывать внукам старые сказки…
 
Потом умрёт любимый муж. Который был мудр и ласков. Который был первым и единственным. Который был самым дорогим и близким. Его сожгут на большом костре. Тогда она тоже захочет себя сжечь по старому обычаю но её скрутят, спрячут керосин и спички. Будут плакать и уговорят остаться с ними. Ей будет ужасно стыдно за то, что она не смогла уйти вместе с ним. Но собравшись с силами, она опять начнёт варить и рассказывать сказки.
 
А потом она тоже умрёт, её сожгут и их души наконец соединятся… 
 
Все это представил я, глядя на юного ребёнка. Вдруг она обернулась и увидела меня. Без страха она взглянула мне в лицо. В этих краях нет ни преступников, ни насильников. Люди все знают друг друга и поэтому не боятся. И она тоже совсем не боялась меня. Она весело посмотрела  прямо в глаза, по спине у меня побежали мурашки, ноги ослабли, и я чуть не упал от её взгляда, как от удара в лоб. 
 
Синие-синие, огромные глаза с маленькими зрачками внимательно смотрели мне прямо в мозг. Казалось, они светились на смуглом лице, на котором, тем не менее, просматривались милые веснушки. Лицо было совершенным овалом с остреньким подбородком, великолепными бровями и милым, чуть вздёрнутым носиком.
 
За одно мгновение, как-то одним куском, сразу, целиком в моем мозгу появилась мысль, для описания которой нужно несколько абзацев. Попробую описать поточнее. Вот смотрите: когда ты молод и полон сил, то ты можешь все. Ты можешь пойти в космонавты, можешь стать учёным, вором, госчиновником. Ты можешь написать великую книгу, сочинить прекрасную музыку. Ты можешь все бросить и уйти в тайгу. Можешь завести сразу три романа, переплыть Волгу, забраться на Эльбрус. Но со временем твои возможности сужаются. Ты постепенно теряешь опции. И вот уже ты понимаешь, что можешь далеко не все. 
 
Ты уже не станешь архитектором, физиком-теоретиком, танцором балета или президентом. Как бы ты ни старался, ты не станешь рок-музыкантом, и тебя не ждут изнурительные гастроли и вечерние концерты в переполненных залах. Тебя уже не полюбит Моника Белуччи, и ты не сможешь завести детей от Анжелины Джоли. Тебе никогда уже не поговорить с Джоном Ленноном, потому, что он мёртв, и твой отец уже не пожурит тебя за какие-то твои промашки потому, что он мёртв тоже.
 
И вот, если бы я был молод, то я несомненно взял бы эту девушку за руку и пошёл сейчас с ней в деревню. Я бы пришёл в дом её отца и смиренно попросил её руки. Я бы остался здесь жить и построил красивый каменный дом. Я бы любил её, и у нас было бы много детей. Я ходил бы в горы на охоту и приносил бы домой много мяса диких черных яков. Мы были бы счастливы и умерли бы в один день. Нас сожгли бы на одном костре и наши души соединились бы наконец вместе…
 
Я точно бы все это сделал. Если бы я был молод. Но мне было тогда уже сорок пять лет. Я был женат. У меня было трое детей и седая борода. Я был располневший дядя с потухшим взглядом, плохой печенью и дурными привычками. Я не смог бы уже черными ночами напролёт наслаждаться её юным телом, я не смог бы уже построить большой красивый дом из каменных валунов, я не смог бы убить ни одного дикого чёрного яка. Я попросту ей не нужен. Поэтому я этого не сделаю. Поэтому я сейчас повернусь и пойду обратно в гостиницу. Чтобы вместе со ждущим меня экскурсоводом сделать то, ради чего я сюда приехал: посмотреть дом-музей Рериха.
 
Я еще раз взглянул ей в глаза. Она улыбнулась мне милой детской улыбкой. Я тоже невольно растянул губы и помахал ей рукой. Она повернулась спиной и продолжила собирать хворост. А я пошёл назад, в гостиницу…
 
Я твёрдо уверен, что это была любовь. Я это знаю. Просто она длилась десять секунд. Но, тем не менее, эта была настоящая большая любовь, ничуть не хуже всех остальных, что длились годами. И об этой своей любви я помню до сих пор.