Высшее образование после перелома
«Полiт.UA» публикует полную расшифровку лекции профессора Центрально-Европейского Университета (CEU), декана факультета экологии и экологической политики Р. Мнацаканяна, прочитанной 13 января 2010 года в Киеве, в «Доме ученых» в рамках проекта «Публичные лекции «Політ.UA», а также предоставленные лектором статистические материалы, на которые опирались основные положения выступления.
«Публичные лекции Політ.UA» — ближайший родственник «Публичных лекций «Полит.ру». В рамках проекта «Публичные лекции «Політ.UA» проходят выступления ведущих ученых, экспертов, деятелей культуры России, Украины и других стран.
Прежде всего, я хотел бы поблагодарить организаторов нашей нынешней встречи. Мне очень приятно находиться в Киеве, я всегда люблю приезжать в ваш замечательный город. И в данный момент я приехал потому, что у нашего университета проект с Киево-Могилянской академией, в которой есть магистерские программы по экологии и экологической политике, мы консультируем их, у меня рабочий визит, и так совпало, что удалось в это же время встретиться и поговорить с вами. Я давно слежу за сайтом, сначала это был «Полит.ру», буквально несколько месяцев назад начался сайт «Полiт.ua». Некоторые мои коллеги, я знаю, очень популярны, например, Алексей Миллер, профессор нашего университета (ЦЕУ), специалист по русско-польским и русско-украинским отношениям, часто выступает в Москве, Николай Дронин, мой коллега по Московскому Университету, был недавно у вас в Киеве, я по его, так сказать, стопам иду. Прежде чем начать, я хотел бы уточнить, что я с трудом могу назвать свое сегодняшнее выступление лекцией, меньше всего мне хотелось бы читать какую-то лекцию в данной аудитории. Я хотел бы, скорее, пригласить вас на разговор и на совместное обсуждение проблемы, которая, как я понимаю, является очень острой. Все мы в ней «специалисты» — есть несколько тем, по которым каждый из нас считает себя специалистом, — это образование, медицина, ведь все так или иначе сталкиваются с этим. Но прежде чем я начну говорить, я хотел бы, во-первых, спросить аудиторию, скажите, кто из вас профессионально, как профессора, как преподаватели связан с высшим образованием? Кто связан с Болонским процессом как профессора? А теперь те, кто как студенты связан с этим? Ну вот, я так думаю, что три четверти аудитории «в теме», как принято сейчас говорить. Поэтому я меньше всего претендую на какое-то универсальное знание и понимание, я, скорее, поделюсь своим видением этой проблемы.
Прежде я скажу буквально два слова о себе, откуда я вообще взялся и почему я могу, как я думаю, рассуждать на эти темы. Я коренной москвич, несмотря на свое такое армянское имя и фамилию, я армянин «московского розлива», как говорится, учился и работал в Московском университете, до 1991 года был сотрудником географического факультета МГУ, защитил диссертацию, с той же кафедры, что и Николай Михайлович (Дронин), потом у меня два года (когда развалился Советский Союз — 1991-1992) были такие, довольно сумбурные… ну, я самые разные вещи делал. У меня было несколько исследовательских грантов. Я работал по ним в Англии, во Франции, потом я работал в Москве — тогда организовался новый, очень любопытный институт, называется «Институт культурного и природного наследия», я там был завсектором пару лет, но, потом, с 1993 года я сотрудничаю с Центрально-Европейским Университетом в Будапеште. И я хотел бы два слова сказать об этом университете, потому что это очень необычное учебное заведение, я бы сказал, уникальное. Я много ездил, бывал в разных местах, но мало мест, которые можно было бы сравнить с Центрально-Европейским Университетом. То есть, с одной стороны, мой опыт довольно длительный, потому что я занимаюсь преподаванием для магистерских программ с 1994 года, но с другой стороны, я прекрасно отдаю себе отчет в уникальности того места, где я работаю, и понимаю, что этот опыт малоприменим к государственным вузам, связанным с министерствами, с министерской сертификацией и так далее.
Ну, как вы знаете, наверное, Центрально-Европейский Университет был открыт в 1991 году на денежки Сороса, к которому отношение очень неоднозначное везде, и в Венгрии в том числе, и в Украине, и, тем более, в России. Но, основная идея людей, которые стояли за созданием Центрально-Европейского Университета, заключалась в том, что в момент отказа от старой социально-экономической системы нужно помочь молодым людям, специалистам в тех областях, преподавание которых так или иначе страдало от идеологии. То есть не шла речь о том, чтобы в Центрально-Европейском Университете создавать факультеты математики, физики, химии, биологии, потому что не было нужды в помощи Восточной Европе в этих дисциплинах. Ощущалась острая необходимость помочь в тех областях, которые так или иначе были идеологически искажены. Политология, история, экономика, международные отношения, юридические науки. Вот в этих областях. И наш факультет экологии и экологической политики попал туда только потому, что в то время, в конце 80-х — начале 90-х годов, как люди старшего поколения помнят, были очень мощные социально-экологические движения, и считалось, что это такой важный момент общественной и политической жизни, который тоже должен быть представлен в этом университете. Наш университет, он изначально задумывался как Postgraduate, то есть, мы бакалавров не учим, только магистров и выше. До 1994 года в ЦЕУ существовали только летние школы, потом начались магистерские программы.
Идея была такая: брать выпускников, которые уже получили первое высшее образование, и за один год или за два года, как в случае с экономическим факультетом, давать им степень магистра, чтобы они с этой степенью магистра могли уже дальше строить свою карьеру и получали какие-то знания на самом современном уровне. Университет, в общем-то, не ставил своей целью готовить только ученых.
Слайд 2. Выпускники ЦЕУ в правительственных и международных организациях
Вот слайд просто покажу, я извиняюсь, качество, может быть, не очень хорошее, это распределение выпускников Центрально-Европейского Университета, как они работают в разных международных организациях. Вы видите, что они работают и в кабинетах министров своих стран, и в парламентах, в Организации объединенных наций, в институтах Европейского союза и так далее. То есть это говорит о том, что университет выполняет свою функцию — мы готовим специалистов, магистров, которые работают в области, как говорят по-английски, public service. Это в основном общественные, административные должности, но есть и наука, и образование.
Слайд 3. Трудоустройство выпускников экологического факультета ЦЕУ (02/07)
Вот это наш факультет, тоже очень показательный слайд. Примерно треть — вот этот зеленый сектор — это те, кто остается в науке и в образовании. Остальные идут в другие места — это могут быть международные организации, могут быть органы власти, какие-то консультационные фирмы. То есть мы с самого начала примерно представляли себе профиль наших выпускников, кого мы будем готовить, кто будут эти люди. В основном это те, кто будут задействованы в сфере практической экологии решать какие-то практические задачи.
Слайд 4. Опыт работы ЦЕУ с магистерскими программами по экологии:
Здесь такой краткий перечень истории нашей программы. С 1994 года началась наша одногодичная программа и тогда, когда мы только создались, в Венгрии вообще не было такого понятия, как «магистр». Венгерская система очень похожа на нашу, центрально-европейская, немецкая система. Магистров не было. Единственное, как мог существовать наш университет — все наши программы прошли аккредитацию в английских и американских вузах. В частности, наша программа была аккредитована университетом Манчестера. То есть по отношению к нам университет Манчестера выступал как министерство образования. И это была программа одногодичная, как я уже говорил. Но с 2005 года после всех многочисленных решений Европейского союза о введении Болонского процесса и двухлетнем магистрате началась программа Erasmus Mundus, наверное, многие из вас слышали про нее. Это программа, где Европейский Союз дает большие деньги для того, чтобы университеты формировали такие двухлетние магистерские консорциумы. И, допустим, в одном университете есть одногодичная программа, в другом университете есть одногодичная программа, если каждый из этих университетов будет делать свою двухгодичную программу, это будет очень долго, дорого и тяжело. Но если они между собой организуют какую-то группу студентов, которая один год проведет в одном университете, другой — в другом университете, то для каждого из студентов это будет двухгодичная программа, а для университетов останется одногодичная программа. Вот такое было изящное решение проблемы Болонского процесса, чтобы ускорить и стимулировать такие двухгодичные программы, они были профинансированы. Мы вступили в один из таких консорциумов, я потом расскажу о проблемах, которые были с этим связаны.
Слайд 5.
Это просто средний возраст наших студентов. Вот интересно, что пока существовали летние школы, и не было магистерской программы, видите, средний возраст был достаточно высокий. Это были молодые специалисты. Многим было за тридцать, даже за сорок, и потом, когда началась магистерская программа, естественно, люди стали приходить помоложе. Но, все-таки, среди наших студентов тех, кто непосредственно со студенческой скамьи приходит на нашу программу, таких, я бы сказал, меньшинство. Большинство людей, которые уже имеют два-три года опыта.
Слайд 6.
Этот слайд всегда демонстрирую, чтобы показать ту степень сложности, с которой сталкивается наша магистерская программа, — это первое образование наших студентов. То есть тот background, как говорится, та база, с которой они к нам приходят. И тут есть все, как говорится, есть и биологи, и медики, и зоологи, и журналисты, и физики, и математики, и... кто угодно. И, конечно, ни одна министерская аккредитация такого не выдержит — вот мы пытались зарегистрировать нашу программу в Венгрии, когда они увидели этот список, они говорят: «Как, вы и журналистов, и математиков берете на вашу программу, и вы что хотите, чтобы мы вас официально аккредитовали? Так не бывает!» Тем не менее, это обычная практика в англо-саксонском, так сказать, случае, ведь экология, окружающая среда включает в себя все, она включает помимо науки и прессу, и умение работать с масс-медиа, и знания в области биологии, и знания в области моделирования. То есть все эти специальности с нашей точки зрения вполне уместны для нашей программы. Конечно, когда мы отбираем людей, на интервью, мы беседуем с каждым человеком, смотрим, чего он стоит, но такая у нас практика.
Слайд 7. MS Students by Country of Origin (1992-2006)
Это совершенно «нечитабельный» слайд, просто только так он поместился на одной страничке… Это те страны, которые представлены на нашей одногодичной магистерской программе. На первом месте Россия, потом — Венгрия, Украина там есть, на пятом месте. Болгария, Румыния. Ну, короче говоря, то, что мы в Венгрии находимся, вовсе не значит, что у нас там есть какое-то преобладание венгерских студентов. Вот в этом году из 44 студентов у нас только двое венгров. Мы с таким же успехом могли бы сидеть, я не знаю, ну где угодно. То есть мы по-настоящему международный университет, и, конечно, мы сталкиваемся с невероятным вызовом. Мало того, что у нас там 35 стран представлено и еще 20 специальностей. И вот из такой группы нужно сделать единую магистерскую программу.
Слайд 8.
Как я сказал, в 2005 году мы получили грант на развитие программы, которую мы назвали Master of Environmental Science, Policy and Management (MESPOM), (Магистерская программа по экологии, экологической политике и менеджменту) которая поддерживается программой Евросоюза Erasmus Mundus.
Слайд 9. MESPOM mobility scheme
Вот схема, как работает такая программа. Вот группа студентов приезжает к нам и первый год проводит в нашем университете, а дальше они едут, на втором году (третий семестр), в университеты-партнеры стран-участниц программы, в Лунд, это южная Швеция, и в Манчестер. И дальше у нас есть еще один член консорциума, это Эгейский университет в Греции. Когда дело доходит до написания диплома, то студенты могут писать диплом в любом из членов консорциума. Вот так эта схема работает между университетами.
Слайд 10. Our Masters classroom (2005-2007)
А это те студенты, которые приезжают к нам по программе Erasmus Mundus. И вот тут уже интересные изменения. Если вы посмотрите на график, то вы увидите, что здесь уже первые места занимают индусы, китайцы, американцы и так далее. То есть это был приоритет Европейского союза. Когда они создавали эту программу, Erasmus Mundus, там были целевые стипендии специально для индусов и китайцев, то есть если вы такую стипендию не используете, никого не берете, то вы не можете на эти стипендии брать студентов из других стран.
Реплика из зала: Какой процент таких студентов?
Рубен Мнацаканян: У нас было 26 стипендий. Из них 13 стипендий было общих, которые мы могли распределять так, как мы хотели, а другие 13 стипендий были привязаны к странам. Из этих 13 стипендий пять доставались индусам, три китайцам, две стипендии другим азиатам, например, индонезийцам, малазийцам, и так далее.
К чему я это все говорил, это чтобы просто вам показать, что я немножко варюсь в этом процессе с той стороны, со стороны Европейского Союза и более или менее понимаю, зачем это нужно, как это работает и какие выгоды от этого имеет Европа. Иногда эти выгоды бывают не сразу поняты самой Европой. Ну вот, например, когда европейцы начинали программу Erasmus Mundus, то основная идея была — привлечь в Европу студентов из стран третьего мира, чтобы они не в Америку ехали получать образование, а в Европу. Но они думали только о магистерской программе. И что получилось — студенты приезжают в магистратуру, заканчивают, молодые, энергичные, блестящие студенты из Индии, Китая. Оглядываются в Европе: что делать дальше? Нужно делать PhD. А где PhD? PhD в Америке. Они и едут в Америку. В результате получалось так: вместо того, чтобы замкнуть поток этих студентов на себя, очень часто Европа готовила просто более высокого класса специалистов для американских аспирантур. Но сейчас они исправили это положение. Уже с нового цикла предусмотрены деньги и для докторов и для постдоков (postdoctoral) разных.
Довольно о ЦЕУ, теперь давайте поговорим немножко вот об этом переломе в системах нашего высшего образования, который произошел. Я думаю, что я ничего нового не скажу, но хотелось бы напомнить какие-то основные моменты, которые, как мне кажется, важны для понимания того, что же все-таки происходит, и куда мы движемся. Какие были сильные стороны нашей старой советской системы. Многие здесь присутствующие прошли через нее.
Слайд 11. Сильные стороны старой системы
Во-первых, это, конечно, фундаментальность образования, которое давалось и на инженерных специальностях, и на научных специальностях и так далее. То есть пять лет обучения, две курсовые работы, диплом, производственные практики, это все, конечно, было сделано как надо. Это, действительно, было фундаментальное образование. Я сам географ по специальности. Когда я начинаю объяснять своим английским или американским коллегам, какие у нас были практики обязательные… что мы на втором курсе, например, за два месяца пересекали всю Русскую равнину, там, с Кольского полуострова до Крыма или до Кавказа, на грузовике, 12 человек с палатками, и мы пересекали все природные зоны, останавливались в каждой, проводили полевые исследования, описывали разные ландшафты. Готовили отчет, и это было обязательно, и вообще в каждый год из этих пяти была обязательная двухмесячная практика — то мне никто не верит. Говорили, что это невозможно, что это безумно дорого, но так было, и не только МГУ мог себе такое позволить, практически все вузы.
Вторая сильная сторона — это то, что был гарантированный спрос на профессию со стороны государства. И, конечно, «кто платит, тот и заказывает музыку». Если государство решало, что ему нужно такое-то количество инженеров, то, пожалуйста, оно оплачивало это образование. И конечно, еще очень важно, мы забываем уже об этом, но все-таки нужно отдать должное коммунистам с их таким подходом, эгалитарным. Все-таки высшее образование было более или менее доступно для всех слоев общества. Я прекрасно помню наш факультет, из двухсот человек сорок были люди с рабфака, многие из них были из очень простых семей, и ни при каких обстоятельствах при нынешней, например, общественной системе им бы не светило такое высшее образование. Тем не менее, они могли учиться, закончили МГУ, и прекрасные специалисты из многих получились. Но это значит, что существовали за этим какие-то организационные вещи. Были эти рабфаки, были общежития, стипендии были достаточными для того, чтобы студент мог прожить на эти деньги. То есть была какая-то за этим инфраструктура. Короче говоря, старая советская система, когда начинаешь сравнивать ее с нынешней Болонской, то неожиданно выясняется, что мы оказываемся в положении господина Журдена, был такой «мещанин во дворянстве», помните? — пьеса Мольера. Там он с изумлением обнаружил, что, оказывается, всю жизнь говорил прозой, не подозревая об этом. Так же и мы. Всю жизнь советская система, по сути, готовила магистров. Вот все люди, которые проучились пять лет, написали две курсовые, диплом… Если вы сравните те требования, которые предъявлялись к этим людям, и требования, которые предъявляются к современным магистрам в рамках Болонской системы, то, грубо говоря, мы готовили магистров, просто мы их так не называли. Но, по сути своей, можно сказать, что это были люди с достаточным образовательным уровнем, чтобы соответствовать современной категории магистра.
Слайд 12. Слабые стороны старой системы
Недостатки. Ну, конечно, ничто не бывает без обратной стороны. Давайте подумаем, какие же были недостатки старой системы, почему, собственно, ее решили менять? Что за этим стояло? Ну, во-первых, очень большие трудности были сопряжены с изменением образовательной траектории. Вот что делать, например, в такой ситуации? Человек поступил куда-то в 16 лет и думает, что хочет стать физиком, к примеру, вот он учится три года — и вдруг понимает, что уже не хочет он стать физиком. У нас был такой случай. Пришел молодой человек на наш первый курс. С третьего курса МИФИ (Московский инженерно-физический институт). Ну не хочет он, не может там учиться. Ему пришлось бросить эти три года, и он пришел к нам на первый курс. Он был счастлив, в итоге, что он 8 лет учился вместо пяти, конечно. Но с точки зрения государственной, с точки зрения потери времени вот эти три года для него просто вылетели в трубу. Он их никак не мог себе зачесть квалификационно. Что он учился там, что он не учился, это, так сказать, никого не волновало. Конечно, были единичные такие случаи, мало кто мог себе позволить такое изменение траектории. И получалось, что часто человек становился заложником решения, которое принимает 16-17-летний юнец (или девушка). Потом что-то изменилось, а обратного хода нет — или его сделать очень сложно.
Второе, конечно, — это то, что начальству всегда было виднее, что именно вы должны были учить. Возможности выбора курсов практически не было. Я помню, что у нас только особо того желавшим отличникам (на них все показывали пальцем, на курсе один-два таких человека было) давали так называемый индивидуальный план и они могли выбирать себе курсы. Для того чтобы получить такое право, это нужно было действительно очень-очень захотеть. То есть отсутствие выборности и отсутствие понимания того, что студент сам, в принципе, человек с мозгами и может что-то такое решить для себя, — это тоже был фактор.
Ну и, конечно, третий пункт, он тоже представлял собой очень большую проблему. Способ построения науки в Советском Союзе был такой, что наука, основная наука все-таки не делалась в университетах, за малым исключением. Были, конечно, научно-исследовательские центры Академии наук, были центры министерств разных, очень сильный был запрос со стороны военных ведомств, естественно. И, собственно, главная, так сказать, такая стабильность и фундаментальность кадров тоже во многом объяснялась запросами военной промышленности. Как шутил один мой приятель, который заканчивал физтех (физтех, кстати, это один из тех редких вузов, где попытались соединить науку, настоящую науку и обучение, они там уже с третьего курса проходили стажировку в базовых институтах), вот он в шутку говорил, что «...у нас в физтехе четыре факультета. Один факультет знает, как построить ракету, другой — как сделать боеголовку, третий — как сделать материал для её начинки, и наконец, как рассчитать траекторию полета ракеты». Вот такие были факультеты в физико-техническом институте. Вторая такая, довольно известная попытка соединить науку и образование — это было Сибирское отделение Академии наук СССР, ну многие из вас знают этот эксперимент, который принес довольно яркие плоды во многих областях науки. Но вот как раз наличие физтеха и опыта Cибирского отделения Академии наук показывало существовавший чудовищный разрыв между наукой и образованием, хотя, по идее, так должно было быть везде, а это были вроде как исключения, на которые все показывали пальцем. Хорошо, если университет был типа Московского университета, у которого была достаточно большая собственная научная база, но таких университетов были единицы, а в целом образование и наука существовали в параллельных мирах.
Слайд 13. Высшее образование и общество
И, конечно, невозможно рассматривать, как мне кажется, высшее образование в отрыве вообще от государства и общества. Не может такого быть, что у государства нет никаких целей, общество раздергано, вообще не знает, что ему делать, а образовательная система там замечательная и производит очень высоких специалистов. Такого, к сожалению, не бывает. Образование — это такая же часть, такой же элемент общественной жизни, как и все остальное. И поэтому, во-первых, мы должны понимать, что высшее образование, вот эта цепочка, она начинается не в вузе, она начинается в школе. И качество школьного образования во многом влияет, естественно, на то, какие люди приходят в вузы, и что с ними дальше происходит. Например, в Англии, где, собственно, родилась идея «бакалавр, магистр, доктор», образование в школе занимает 12 лет. Хотя у них бакалавриат часто бывает трехлетний, но люди приходят на этот трехлетний бакалавриат после 12 лет школы. И фактически 12 класс, вот этот вот А-level, английский А-level, он соответствует, грубо говоря, первому курсу вуза. То есть это очень важный момент — качество школьного образования. Потом, конечно, — востребованность профессии. Совершенно по-другому и люди настроены, и институты, если известно, что мы, например, готовим инженера, через пять лет он гарантированно получает профессию и будет спрос на него. Если же мы не знаем, что через пять лет будет со страной, то уж какие тут инженеры, как говорится. Совершенно другие вещи в приоритетах, настрой в обществе и у людей другой.
Вот ещё то, что называется «поддержка образования», это возможность осуществлять, например, эту самую пресловутую мобильность. Мы все говорим — основа Болонской системы — мобильность, мобильность, мобильность, люди должны иметь возможность ездить, учиться в разных странах и так далее. Ну а что за этим стоит? Допустим, в Европейском союзе для того, чтобы обеспечить мобильность есть система грантов, есть система, где на магистратуру, например, легче получить грант, чем на бакалавриат; на PhD легче получить грант, чем на магистратуру. Чем выше уровень, тем легче получить поддержку, существует вся инфраструктура для этого. Если этой инфраструктуры нет, если государство не в состоянии этого обеспечить, то само право на эту мобильность, оно, конечно, замечательно, но иногда оно стоит не очень много. Должна быть какая-то осмысленность действий со стороны государства. То есть оно должно четко понимать, чего оно хочет от этой образовательной системы. Во-первых, чего оно хочет от страны, какая траектория должна быть движения страны, и, соответственно, в зависимости от этого, какое образование должно быть встроено в эту траекторию. Ну, условно говоря, когда товарищ Сталин начинал свою индустриализацию, он понимал, что нужно столько-то инженеров, столько-то учёных, столько-то врачей, столько-то учителей. Это все было как-то заложено, стратегическая цель государства была вот такая, движение вот такое, а образование — это часть, элемент вот этой системы. Когда же непонятно, что делать, то это, конечно, не может не сказаться на образовательной политике.
Слайд 14. Что даёт Болонская система
Я, конечно, понимаю, что описание Болонской системы навязло у всех в зубах, и я не хочу очень долго на этом останавливаться, просто напомню, что дает эта Болонская система. Это попытка унифицировать образовательную практику... Зачем нужна Болонская система Европейскому союзу — это совершенно ясно и понятно. Как раз укладывается в то, о чём я говорил на предыдущем слайде — о целях государства. Совершенно понятный общественный запрос — нужно обеспечить мобильность рабочей силы в пределах Европы. Зачем это им нужно — это уже другой вопрос. Как было принято считать, мобильность рабочей силы — это хорошо. То есть Европа смотрела на Америку, в Америке люди меняют место жительства шесть или восемь раз в течение жизни, они переезжают с побережья одного океана на другой океан, и вроде как экономика процветает (ну, до кризиса так казалось). То есть если есть мобильная рабочая сила, которая следует за местами, куда идет капитал, значит, это должно быть хорошо. В Европейском союзе, понятно, ситуация совершенно другая. Это национальные государства, разные языки, разные культуры. Значит, необходимо создать систему, при которой люди будут готовы ездить в другую страну и работать там по специальности. Как этого добиться? Легче всего начать со студентов. Обеспечить студентам возможность приезжать в другую страну и получать образование. Болонской системой в Брюсселе ведь рулят бюрократы. А бюрократы не лезут, я просто сужу про программе Erasmus Mundus, они не очень лезут в смысловую часть вашей программы. По большому счету, университеты сами между собой должны договориться, чему и как они будут учить, но вот за чем чиновники в Брюсселе будут следить, и будут следить очень жестко, — это чтобы все условия мобильности выполнялись. Чтобы студент, если один год он провел в этом университете, другой год он должен провести в другом университете. Совершенно не волнует, может быть, студенту, чтобы действительно получить качественное образование, хорошо бы оба года провести в одном университете. Нет-нет, деньги даются на мобильность. Вот это вот нужно четко уяснить себе, что это такая стратегическая цель. Благородная цель, хорошая цель, но унификация должна быть вот такая.
Слайд 15. Бакалавр
Болонская система позволяет человеку, как я уже говорил, сменить траекторию своего образования. Первый бакалавриат три-четыре года может быть. Может быть разный бакалавриат. Можно говорить о бакалавриате более общем, таком, что называется по-американски системой liberal arts, когда они слушают лекции на самые общие темы, и вообще бакалавры получают очень общее, неспециализированное образование. Может быть, в области там... Ну, в Америке вот называется arts. Что такое arts? Можно понимать это очень широко. И дальше специализация уже идет на уровне магистра или PhD. Чем хороша эта система? Тем, что если человек сам платит за свое обучение, с ним не могут поступить так, как поступили с моим другом, про которого я говорил, который зачеркнул три года своей жизни и начал учиться с нуля совершенно по новой специальности. Конечно, государство за него платило, для него это было хорошо, потому что он продлил свои студенческие годы. Но представьте на секунду, что он платил бы за образование, и платил бы большие деньги. Значит, эти три года, которые он провел в МИФИ, он должен был бы как-то компенсировать, что-то он должен был получить взамен. Вот система бакалавриата позволяет получить первую квалификационную степень, первую часть своего образования закрыть юридически, так сказать, получить какой-то сертификат, диплом, и дальше уже смотреть, в какой области человек хочет специализироваться. Болонская система позволяет также сделать и вторую очень важную вещь, это перерыв между первой и второй ступенью образования. Мы как-то это упускаем часто из виду, но вот в нашей старой системе, пятилетней, не было этого перерыва. Человек учился с первого по пятый курс и получал свой диплом... А здесь это ведь важный момент. Человек поучился, более или менее понимает, что ему надо, пошел работать. Потом опять решил учиться. Мы работаем с такими студентами, мы понимаем, насколько они осознанней, осмысленней подходят к образовательному процессу, чем люди, которые приходят к нам прямо со студенческой скамьи. Совершенно другой уровень понимания вещей, проблем, и так далее.
Как я уже сказал, Болонский процесс, прежде всего, ориентирован на то, чтобы молодые люди могли учиться в разных странах и взаимодействовать с разными культурами, с разными образовательными системами. Что такое бакалавр, я думаю, объяснять долго не нужно. Там три или четыре года. Но в основном в Болонской системе принято 3+2 (три года бакалавриат и два магистратура), но иногда можно встретить и 4+1, и 4+2. Тут есть разные варианты, хотя общий тренд идет к тому, чтобы бакалавриат был трехлетний, но есть, конечно, очень сильные аргументы за то, чтобы по целому ряду специальностей иметь четырехлетний бакалавриат.
Слайд 16. Магистр
Болонская система определяет магистратуру как двухлетнюю программу. Хотя мой опыт работы с англичанами и, в общем-то, понимание того, как это все крутится, говорит о том, что, конечно, и одногодичная магистратура имеет право на существование. Если человек проучился четыре года в бакалавриате, если он пару лет поработал по специальности, если у него есть опыт, два года очень часто даже многовато для таких людей. Они все-таки специалисты уже... Одного года интенсивного образования, в принципе, бывает достаточно. Надо сказать, что все страны, для которых эта система была внове, автоматически приняли Болонскую двухгодичную магистерскую систему. В Венгрии два года магистр, в Украине, я знаю, два года магистр, в России два года магистр. Англичане же, родоначальники этой системы, не торопятся переходить на двухлетнюю систему. У них, если вы посмотрите английские программы, доминирует одногодичная магистратура.
Слайд 17. Кандидат наук или PhD?
Теперь следующий уровень — кандидат наук или PhD. Если, так сказать, смотреть в корень проблемы, по большому счету это, конечно, одно и то же. Можно только спорить о том, что у PhD чуть больше можно сделать классов, связанных со специальностью, меньше философских, но по большому счету это одно и то же. Просто звучит посолиднее — доктор философии! Там кандидат, а тут сразу доктор. Уровень диссертаций в хороших вузах примерно одинаков. Вот американская схема, конечно, она немножко отличается, американская схема часто включает пятилетнюю программу PhD. Первые два года там очень большой упор делается на обучение. Человек, который учится в американской PhD, часто ведет программы, преподает, это как бы идет подготовка к тому, чтобы он сам, в свою очередь, стал профессором. И на американские PhD, те, которые пятилетние, могут принимать бакалавров. То есть первые два года своей аспирантуры они делают магистерскую диссертацию, потом делают программу PhD. Европейский уровень — это три года, это как наша аспирантура, то есть три года интенсивных исследований.
Слайд 18. Хорошо это или плохо?
Ну и теперь — что для нас реформа эта, хорошо это или плохо? Уже бессмысленно на эту тему рассуждать, да? Как говорят по-французски, “fait accompli” — дело сделано, законы приняты. И я хочу сказать, что, например, мое общение с немцами показало, что они тоже не понимали, зачем это, как они будут это все делать. Конечно, Болонский процесс во многом ломает сложившиеся национальные системы, но, с другой стороны, его система общепринята, она работает. И мне кажется, что сейчас продуктивно смотреть не на слабые стороны этого процесса, а попробовать посмотреть, каковы его сильные стороны, что можно из него извлечь осмысленного для нас. Есть такое английское выражение: “I can not beat them, so I join them”, — то есть «если я не могу их победить, значит, я должен к ним присоединиться». И вот мы сейчас оказываемся в такой ситуации. То есть что бы мы ни думали о Болонском процессе, он уже навалился на нас, и, безусловно, у него есть какие-то положительные стороны. Значит, нужно попытаться позитивно подойти и посмотреть, что можно из этого положительного извлечь. Вот одной из таких сильных сторон, которые, как я уже говорил, безусловно, имеет смысл развивать и как-то думать об этом, является смена направления. Я общаюсь с Киево-Могилянской Академией, и я знаю, что у них это уже происходит, это когда, например, физик хочет сделать степень по экологии, юрист хочет сделать степень по социологии. То, что в рамках старой системы было практически невозможно себе представить. Она открывает такие возможности, Болонская система. И в наш век неопределенности экономического будущего кто знает, что будет завтра с нашими странами? Когда началась перестройка и начался этот перелом, у нас был переизбыток инженеров и ученых и был жуткий недостаток юристов, экономистов и всяких бизнесменов. Если двумя словами охарактеризовать, к чему готовили, допустим, выпускников в советское время, то это будет: «толково сделай». Не всегда получалось делать толково, но людей настраивали на то, чтобы они что-то делали толково — строили самолеты, ракеты, машины. Потом, нынешняя система, она характеризуется другим лозунгом: «выгодно продай», причём неважно что. Совершенно другой набор опыта, skills, да? Но тут есть одно маленькое «но», конечно, из инженеров и ученых могут получиться юристы и экономисты, а вот обратный процесс значительно более затруднен.
Лиза Сурначева: Неправда.
Рубен Мнацаканян: Неправда? Ну хорошо, подискутируем.
Эта перемена направления может обернуться преимуществом, если речь идет о междисциплинарных исследованиях. Вот мы занимаемся междисциплинарными исследованиями и видим, каким колоссальным преимуществом обладает наша программа, когда в одном классе сидят юрист, экономист, ученый, журналист. Если они решают какую-то экологическую проблему, каждый говорит, исходя из своего опыта, и мы действительно получаем тот комплексный взгляд на предмет, который невозможно получить, если бы масса была однородная. То есть если бы все были биологи, или все были бы физики.
Еще один очень важный момент, я бы сказал даже, важнейший момент преимущества, которое дает Болонская система, — это возможность выбора курсов, особенно на магистерском уровне. Когда вы имеете дело с человеком, которому уже 25-27 лет, который получил первую степень, отучился четыре года, поработал пару лет, такой человек, в общем-то, понимает, чего ему надо. По большому счету он может как-то сам определить свои приоритеты. Конечно, есть какая-то обязательная часть программы, есть какие-то вещи и навыки, которые вы обязаны преподать. Но в то же время есть такая область, где человек может сам выбрать, сказать: «Вот это мне надо, вот это мне не надо», это тоже сильная сторона. И вот тут есть несколько слайдов, но нет времени, поэтому я, наверное, их пропущу. Несколько слайдов посвященных академическим кредитам, европейской системе передачи кредитов, если будут вопросы, я готов буду на них ответить, просто у меня сейчас уже нет на это времени. Давайте пропустим этот, этот... Тут просто я привожу примеры, как мы рассчитываем эти кредиты, что такое кредиты, что такое модульная система.
Слайд 26. Пример выбора кредитов в семестре в рамках модулей
Просто я объясню, как, например, строится наша программа. У нас программа называется “Science, Policу and Management”, то есть наука, политика и менеджмент. И у нас, например, есть три тематических блока, четвертый блок — это методы. И вот эти блоки мы называем модули. Вот есть модуль «наука», модуль «политика», модуль «менеджмент». В рамках каждого модуля есть какие-то лекции, которые группируются в кредиты. Загрязнение воздуха, биоразнообразие, например, — это все идет в рамках «науки», Science, допустим, какие-то курсы идут в рамках «политики», Policу, и так далее. И мы говорим, что каждый студент должен набрать минимальное количество кредитов из каждого из этих модулей. То есть после того, как он наберет минимальное количество кредитов из каждого модуля, дальше он сможет сам для себя еще дополнительно выбрать. Ну, примерно так дается выбор, но есть какая-то обязаловка. Она заключается в том, что студент не может вообще проигнорировать этот модуль, не может ни одного кредита не взять отсюда и сконцентрироваться только на другом модуле, но, тем не менее, это сочетание как бы жесткости и flexibility, мягкости.
И еще один очень важный элемент Болонской системы, который, я знаю, вызвал шок, например в Московском университете, — это оценка студентами лекторов. Лекторы привыкли давать оценки студентам, а тут студенты оценивают лекторов и часто дают им весьма нелицеприятные комментарии. И это очень увлекательное чтение, и ты не очень хочешь, чтобы твои коллеги это посмотрели, и это заставляет немножко так себя встряхивать.
Давайте теперь подумаем, что мы имеем в виде сухого остатка от этого перелома? Ну, это затравка для спора. Это, по сути, приглашение к дискуссии, это такой последний слайд, как я думаю.
Слайд 30. Что в балансе?
Конечно, я думаю, что произойдет снижение общего уровня, если брать в целом по стране. Потому что, положа руку на сердце, ну не будет 100% бакалавров поступать в магистратуру, не будет, это статистика. То есть если раньше 100% студентов учились пять лет, писали курсовую третьего курса, писали курсовую четвертого курса, писали диплом, ездили на практики, то теперь таких студентов будет не 100% а 50-60%. Не знаю сколько, это, кстати, хороший вопрос.
Реплика из зала: 50%
Рубен Мнацаканян: 50? Ну вот. Минус и плюс вхождения в европейское образовательное пространство. Почему плюс — понятно, почему минус — тоже понятно. Направление совершенно однозначно. От нас на Запад. Это хорошо для многих молодых людей, но хорошо ли это для страны в целом, давайте обсуждать. Безусловно, плюс то, что это возможность на понятных, внятных, разумных условиях принимать студентов из третьих стран — из Китая, из стран СНГ, из стран Азии. И им, и нам будет понятно, что они будут получать, какие кредиты, эта вся система взаимозачета, то есть для международного обмена студентами это положительный момент. Но своих студентов потерять легко, а за рынок студентов из третьих стран надо бороться.
Кроме того, я говорил уже, это возможность корректировки образовательной траектории без потери времени при переходе от бакалавра к магистру, т.е. можно менять направление. И вот это очень важный момент, который мы тоже забываем, что на магистерском уровне легче и проще делать междисциплинарные программы. На уровне бакалавра, если вы физик — вы физик, если вы химик — вы химик, если вы географ — вы географ. Если же вы специалист, например, по экологическому менеджменту и политике, иметь такой диплом на уровне бакалавра — это как-то... ну, не очень понятно... На уровне магистра же это возможно. То есть магистратура — это более гибкий инструмент, она позволяет более тонкую настройку специализации… Есть магистратуры, которые могут оставаться в рамках традиционной науки, а есть такие магистратуры, которые могут открывать и какие-то новые направления при бакалавриатах, обычно укоренённых в традиционных дисциплинах и фундаментальных в своей основе. Ну, ещё у меня есть соображение, что, может быть, при этом переходе, при введении Болонской системы имеет смысл подумать о том, что вряд ли возможен какой-то один универсальный рецепт для всех вузов. Что вот есть только формула 3 года + 2 года, что на уровне 3 года мы учим бакалавров каким-то общим вещам, а потом они 2 года в магистратуре специализируются и становятся специалистами. Принимая во внимание специфику нашей образовательной системы, историю и традиции, может быть возможен и другой вариант, когда есть 4-х летний бакалавр, который очень приближается к специалисту. В принципе, пятилетнюю программу советского специалиста можно ужать до четырех лет, сократить какие-то непрофильные, допустим, направления, но в целом подготовить человека, который мог бы быть профессионалом в какой-то узкой области, за четыре года. А в магистратуре дать ему более широкое видение проблемы. То есть вы берете геолога, и он превращается в эколога-менеджера, грубо говоря, за два года магистратуры. Может быть, такая схема подошла бы больше к традиционным университетам, которые обычно учили по пятитилетней схеме. А вот эта новая схема 3+2, возможно, приложима к тем новым многочисленным вузам, которые народились после перестройки, которые имеют какие-то облегченные схемы. Может быть, им бы как раз имело смысл готовить трехлетних бакалавров с общим образованием для последующей специализации в магистратуре. Но это, опять же, в порядке затравки для разговора, это совершенно мои бредовые предложения, если угодно, я не специалист в теории образования, я профессионально никогда не работал в системе образования постсоветских стран, я гляжу на это немножко со стороны. Но мне кажется, что это такой выход из ситуации. Потому что я смотрю на английскую систему и вижу, что они вовсе не рвутся строиться под новые правила, у них там свои приоритеты... Оксфорд и Кембридж вообще всех «посылают», они сказали: «Мы восемьсот лет учим вот так, и идите вы все, мы знаем, что мы делаем». Поэтому мне кажется, что тут самая большая опасность — это менять одну жесткую унифицированную схему на другую жесткую унифицированную схему. Если система позволяет проявлять какую-то гибкость и, опять же, подходить к реформе образования с позиции здравого смысла, то, мне кажется, этим можно воспользоваться. Вот на такой ноте я хотел бы завершить свое выступление. Надеюсь, я вписался в отведенный мне час. Спасибо за внимание.
Рубен Мнацаканян: Ну, это как раз очень хорошая иллюстрация того, о чем я говорил, о социальном заказе, о государственном заказе. Это сейчас студент четвертого курса должен выживать. Давайте вернемся, так сказать, в славные, ну, «славные» в кавычках советские времена. Что есть? Есть социальный заказ, условно говоря, есть военный завод, которому нужен инженер, который может делать ракету. Человек учится, он доходит до четвертого курса, его посылают на этот завод, на практику, его ждут там, он свою ракету там винтит, крутит и так далее. Он востребован, он знает, где он будет работать, что он будет делать дальше. Возьмем постсоветскую ситуацию, ракет не делают, ну, не нужны ракеты. А институт есть, инженеров он готовит, я утрирую, конечно, это не обязательно должна быть ракета, но вы понимаете смысл. Нет социального заказа на такого специалиста. И что дальше? Он должен «корячиться», должен упираться, должен все делать — и что? И вот он выходит за ворота института, где его никто не ждет, государственной системы распределения нет, завода нет, или на заводе давно делают иголки или кастрюльки. А есть что-то совсем другое, к чему он не готов, чему он не учился, потому что оно возникло совсем недавно и не было предусмотрено учебной программой. То есть советская система изжила себя, какая бы хорошая она ни была, вместе с тем типом общества и тем типом социального заказа, который существовал в том обществе. И поэтому в каком-то смысле можно сожалеть по этому поводу, что нет такой образовательной системы, или она не приносит больше тех образовательных продуктов, которые она когда-то приносила, но это совершенно закономерный итог конца того типа общества, так что этот вопрос, мне кажется, вполне соответствует тому, что я говорил.
Дмитрий Ицкович: Второй вопрос мой, и у меня такой вопрос-реплика. Виталий Аркадьевич Найшуль в последнее время любит задавать такой вопрос всем, вопрос на знание: через сколько лет основали Гарвард после высадки? Знаете?
Рубен Мнацаканян: Думаю, что очень скоро.
Дмитрий Ицкович: Через шесть. То, что Англия не отказывается от своей образовательной системы, тоже ведь понятная вещь. То, что делают китайцы со своей образовательной системой, как они ее строят агрессивно, с одной стороны посылая учиться, с другой стороны агрессивно забирая обратно, огромного уровня гранты выплачивая западным, мирового уровня ученым, чтобы приезжали и учили, мы это тоже видим. Ваше место работы, Центрально-Европейский Университет, — одно из самых интересных и продуктивных с точки зрения интеграции европейского образования и разрушения советского образования, ну такого включения и разрушения одновременно, в некотором смысле трактует ваш опыт и вашу позицию сегодняшнюю, но ведь она может быть и другой, правда? Потому что без собственной национальности... Вот, например, есть такая страна Филиппины, куда один наш знакомый сейчас ездил, занимался изучением, у них там есть такая стратегия, они миру поставляют работников. Да, они лет тридцать назад приняли такую стратегию, у них там большой, не знаю, процент валового продукта национального это дает, все в порядке. Они для этого, например, переходят на английский язык в образовании своем, практически отказываясь от собственного языка, потому что такой способ производства. И для постсоветских стран, которые празднуют старый Новый год и, празднуют, вообще, Новый год два раза в год, и у который есть собственная идентичность, связанная, в том числе, с национальной системой образования, когда-то немецкой, как-то переваренной в советскую и так далее, это вопрос не только интеграционный, это вопрос еще и разрушительный. Есть ли какие-то альтернативы? Видите ли вы какие ростки и возможности Болонскому процессу и сохранению какой-то образовательной идентичности, скажем так?
Рубен Мнацаканян: Ну, конечно, есть, понимаете, ведь ужас-то в чем? Что сами же и разрушаем собственными руками альтернативы, и все, что есть. Посмотрите на нашего российского министра образования Фурсенко, ну что он делает? ЕГЭ это навязывает, это же все идет откуда? Это идет сверху. Образование само по себе, образовательная система сама по себе не в силах сохраниться, если общество, если государство играет против нее. Что делать? Ну, нет тех заводов, которым нужны были инженеры. Государство не поддерживает студентов, не платит им стипендии, как в советское время, я помню. Я сам, ну, я жил с папой и мамой в Москве, я не был таким уж нуждающимся человеком, да, но мои друзья, которые были иногородние, которые жили в общежитии, они получали стипендию 40 рублей, а, если они были отличниками, то получали 50 рублей и на эти деньги они могли месяц прожить. И, конечно, должна быть цельная система в масштабах страны, если вдуматься. Давайте посмотрим, как функционировала та, старая, система. Что, не было обменов студентами между университетами? Обменов было очень много...
Лиза Сурначева: Можно чуть-чуть уточняющий вопрос? А Болонская система дает достаточно денег для жизни студенту?
Рубен Мнацаканян: Болонская система как таковая не может дать деньги, деньги дает государство, фонды...
Лиза Сурначева: Чем это может повлиять на стипендии студентов, на то, чтобы студенты стали лучше или хуже жить?
Рубен Мнацаканян: Тем, что, понимаете... Ну, как объяснить.... когда у нас принимают какое-то заимствование с Запада, очень часто это принимает такую форму... ну вот был такой анекдот, я извиняюсь, я расскажу, это короткий анекдот, просто он в тему. Советское время. Тогда, как и сейчас, была большая смертность на дорогах, большое количество аварий. Вот собирается Политбюро, и Брежнев говорит: «Дорогие товарищи, надо с этим что-то делать, давайте решать». Встает какой-то член Политбюро и говорит: «Давайте изучим зарубежный опыт и посмотрим, в какой стране меньше всего смертность, поедем туда, посмотрим почему, переймем опыт». Поднимают статистику, смотрят, меньше всего смертность в Англии. Прекрасно, посылают туда делегацию гаишных генералов, они едут в Англию. Приезжают, докладывают: «Мы все поняли, почему там смертность маленькая. Они ездят по другой стороне дороги». Надо, значит, сменить сторону. Политбюро думает: «Да, действительно, но будет как-то… сменить, но... Ладно, сразу как-то стремно, давайте, в порядке эксперимента, сначала только грузовой транспорт запустим, пусть едет по другой стороне, а потом и с остальным посмотрим...». Вот это мой ответ на ваш вопрос.
Да, Болонскую систему мы приняли, а где система грантов для студентов? Вот студент-бакалавр-геолог из Владивостока хочет приехать учиться на магистра-эколога в Москву. Он может получить на это грант? Ему зачтут его образование? Куда ему обратиться? Студент из Белгорода хочет приехать в Харьков, студент из Николаева хочет приехать в Киев, есть государственная система поддержки этих студентов? Они могут, как наши студенты ЦЕУ, приехать, которые получают грант от Европейского союза? Они могут приехать и получить деньги, чтобы на них жить и учиться? Нет. А чего тогда вводить эту систему, если она не подкреплена соответствующими материальными ресурсами?.. Я не зря показывал вам пункты «общежития», «стипендии», это же все элементы общей образовательной системы. Это элементы, которые государство должно вложить в эту систему, чтобы она работала. Система сама не в состоянии этого сделать, она подает только механизм.
Ну и кроме того — вы понимаете, ведь проблема наших обществ во многом заключается в том, что мы потеряли цель, у нас нет цели развития. Какое общество мы строим? Мы как-то так бултыхаемся, чего-то там делаем, какие-то телодвижения, наши правители издают (помните, была такая рок-группа «Звуки Му»?), вот они издают какие-то звуки «му» иногда, например: «инновации», доносятся иногда такие слова мистические. Или вот, например: «надо приглашать иностранных специалистов или наших, работающих за границей, и платить им хорошие деньги». Я когда первый раз это услышал, подумал: «О, наконец-то и о нас вспомнили — замечательно!» А потом вторая мысль: «А почему только иностранным надо платить хорошие деньги? А что, своим, тем, кто здесь работает, не надо, значит, платить хорошие деньги?» Заплатите своим нормально, и иностранные тогда сами к вам приедут. Понимаете, то есть отсутствие целей, отсутствие внятной какой-то государственной политики приводит к тому, что, вот Европа делает Болонскую систему, давай и мы, типа, тут так принято, давай и мы так будем. Ну, вот же в чём проблема.
Лиза Сурначева: Хотелось бы начать вопросы зала, и у меня есть такое предложение, я видела уже некоторые желающие руки, глаза, куда они делись? Собственно, предложение, поскольку лекция наша называется «Образование на переходе», хочется послушать....
Дмитрий Ицкович: На переломе.
Лиза Сурначева: На переломе. Хочется послушать тех, кто, собственно, столкнулся с этим переломом, преподавателей, которые столкнулись и с той, и с другой системой или студентов, которые, может быть, два образования получали разных. Есть такой опыт?
Александр, ДГУ, физфак, 1993 год выпуска: Для тех, кто не в теме, чем все-таки отличаются англосаксонская и немецкая системы?
Рубен Мнацаканян: Мы, собственно, переняли немецкую систему. Немецкая система — это система подготовки специалистов — пять лет, это то, что у нас было, это, по сути дела, унаследовано от немцев, которые делали у нас науку и образование, и Австро-Венгрия по такой системе работала, и Центральная Европа. Англо-саксонская система — это система бакалавр-магистр, система двучленного образования, которая, собственно, сейчас победила, сначала в Америке, а теперь и в Европе. И мой опыт сотрудничества с немцами, с австрийцами, с венграми показывает, насколько мучительно им тоже дается этот переход, они тоже многое не понимают. И французы, кстати, тоже. Это довольно большая проблема. Спасибо, что вы задали этот вопрос. Я еще забыл сказать такую важную вещь, что, по сути, вот эта магистратура международная и всяческие попытки обеспечить эту мобильность приводят к тому, что унифицируется язык образования. То есть если вы открываете в Португалии магистратуру и надеетесь, что к вам приедут поляки, русские, итальянцы, французы, немцы и испанцы, вы не можете делать её ни на одном другом языке, кроме как на английском. И вот сейчас в Европе происходит очень интересный процесс, если вы посмотрите программы бакалаврские, они, как правило, идут на национальных языках. Я знаю, вот мой друг, он работает в одной голландской компании, у него дочка подросла, он хотел ее устроить в Голландии в университет на английском языке, он еле-еле нашел программу бакалаврскую. Магистратуры же все на английском языке, даже в таких странах, как Франция и Германия, которые имеют свои мощнейшие национальные образовательные системы, и там, если не каждая первая, то уж каждая вторая программа точно идет на английском языке. Английский стал вот таким вот лингва-франка (универсальным языком) науки и это, конечно, связано с этим процессом унификации.
Константин: Я как практик работаю в университете; вопрос, вернее, два вопроса. Первый вопрос: насколько я понимаю, Болонский процесс, собственно, — это попытка каким-то образом ответить американскому доминированию в мире, в системе образовательных услуг. Все мы прекрасно знаем, сколько университетов в рейтинге мировом, любом, американских, а сколько европейских. Приблизительно 2% европейских и 90% — американских. Вопрос такой, согласны ли вы с такой позицией? Собственно, Болонский процесс — это попытка лучших европейских университетов забрать всех хороших студентов и неплохих преподавателей в эти университеты. Это первый вопрос. И второй: ну, как ответ, наш ответ Чемберлену. Нужно ли вводить степень бакалавра четыре года в Украине, в России, в Белоруссии, в Казахстане? А можно ли ввести пять лет, как обычно, наш специалист, уровень бакалавра, прекрасно приживается во всем мире и наш кандидат наук — магистерская степень и все остальное, и наш доктор, как обычно, у них доктор — и все прекрасно? Нужно ли так резко реформировать нашу систему?
Рубен Мнацаканян: Да, ну конечно, за этим стояло соперничество, потому что была очень большая проблема, даже для Англии проблема — отток научных кадров в Америку, и Европейский союз не знал, что с этим делать и как с этим бороться. Вот вам свежайший пример, я летел вчера из Будапешта в Киев, рядом со мной в самолете сидели случайно мои знакомые. Мама и сын, они в Будапеште живут. Сын студент, молекулярная биология. Он учится на втором курсе в очень хорошем Imperial College, Лондон, это один из ведущих европейских центров. И у них есть год «exchange», обмен-программы, и он поехал в Калифорнию, в Беркли на этот «exchange» год. И я его спросил, я знал, что я буду перед вами выступать, и тут свежайший такой пример — человек учится в Imperial College и знает, как оно в Беркли. Где лучше? Он говорит: «Ну, в Англии, конечно, замечательно всё, но, но, но... Беркли лучше», Он говорит, что там более такая агрессивная, (в хорошем смысле), более конкурентная, «competitive» среда, но она, в то же время, стимулирует, безусловно, лучше. Да и технически, даже по сравнению с лучшими английскими университетами, все равно и техника, электронные микроскопы там всякие, доступность этой техники для студентов, готовность профессоров работать со студентами, — всё это лучше в Америке. И он говорит: «Да, мне Америка, конечно, не очень нравится по сравнению с Англией, но если думать серьёзно о PhD, наверное, все-таки я поеду в Америку». Я пытался сбить его вопросами типа «может, все-таки в Кембридже попробовать, например?» (А он знает и Кембридж, был там на практике). «Ну, да, Кембридж, конечно... но я бы все-таки уехал в Америку. Там объективно сильнее». То есть вот это — факт, да. Это совершенно справедливо, поскольку, когда начинался этот Болонский процесс, кризиса не было даже на горизонте, и Евросоюз позиционировал себя как глобального игрока. Поэтому вопрос конкуренции с Америкой стоял очень остро.
Ваш второй вопрос — насчет нашей системы — ну, конечно, можно. Я в самом начале лекции сказал, что наш выпускник пятилетний (специалист) — это, по сути, магистр, наш кандидат наук — это PhD, да? Просто я пытался показать, что теоретически эту систему можно было бы поддерживать, наверное, но что делать, если нет заказа в обществе на таких специалистов? Ну, завод не делает больше реактивных двигателей, он делает иголки и кастрюли, ну что теперь? Понимаете? А вот придав образовательной системе гибкость, можно помочь молодым людям как-то сориентироваться сегодня. А кто знает, что будет завтра после кризиса? Совершенно не исключен вариант, что все эти несчастные юристы и экономисты не смогут найти свою работу, если начнется новый какой-то промышленный виток в новых условиях, может, опять будут востребованы инженеры и, скорее всего, так и произойдет, между прочим. Так что, не исключено, что мы еще вспомним старую систему и вернемся к ней.
Наталья Шульга, Украинский научный клуб: Я хотела бы сделать небольшой комментарий и в конце вопрос. Тринадцать лет я проработала в Америке, в исследовательском университете. Успешно. Понимаете, какая ситуация, когда кто-то 800 лет разрабатывал и апробировал систему, или когда Америка, страна эмигрантов, и полигон мировой, на котором всякие идеи имеют возможность быть реализованными, вырабатывают какие-то подходы… Невозможно представить себе, что даже за одно поколение можно адаптировать в абсолютно чужеродном матриксе, называются матрикс, все, наверное, смотрели этот фильм. Это не простой фильм, между прочим, сценарий вышел от биологов, мы тоже можем клетку разобрать на части, но, вот, собрать клетку назад мы пока не можем. Есть какой-то матрикс, который позволяет клетке только из клетки возникнуть, но никак не в пробирке из компонентов. И здесь, наверное, есть колоссальная проблема для постсоветского пространства. Почему? Потому что границы открыты, и уже невозможно параллельно развиваться, а можно быть или включенным в мировую систему, или быть транзитной территорией. И, конечно, Европейский союз был ответом на доминанту американскую, но в Европе достаточно умных людей, которые понимали, что нужно проанализировать, а что же дало возможность Америке стать с такой огромной экономикой и самой лучшей в мире системой образовательной. И у них не разделены образование с наукой, они вместе, не параллельно, а вместе существуют. И когда Европейский союз проанализировал успех американской системы, вот эти компоненты Болонской системы, они взяты, конечно, из Америки, потому что они работают. Работают, когда и мобильность есть рабочей силы, работают, когда прекрасные университеты готовят прекрасных ученых. Да, действительно, если магистр идет на программу PhD, а это пятилетняя или семилетняя биология, потому что такая конкуренция, что за пять лет вы работу не сделаете хорошую, семь лет вам нужно. Два года магистерская и пять лет PhD. Но работает это, работает, когда все компоненты учтены. И вот, абсолютно правильно сегодня прозвучало, Америка знает, что она хочет быть лидером в образовании и науке. И у президента есть целый офис, ну, это президентская республика, президентско-парламентская республика, целый офис, задачи которого — наука и технология. И все другие структуры в государстве как бы в этот офис приносят свои результаты, и советуются, и консультируются. И все это координируется. У нас этого нет, у нас нет, действительно, государственного заказа на умных людей, если так вот по-простому сказать, поэтому нет государственного заказа на первоклассное образование и науку. И в этом вся проблема. Понимаете, почему нельзя сейчас использовать советскую систему? Потому что она очень лимитирована. Почему в Америке такая ситуация? Потому что там не только одна программа пятилетняя, понимаете, там есть все. Бакалавр не должен быть профессором, уровень бакалавра — это уровень секретаря в организации какой-то, это первый уровень, когда человек пойдет куда-то работать. Поэтому он не такой сложный и в arts, то, что вы не раскрыли, это образование даже в физике и математике, но без исследований. Ну, прослушали вы курс, про астрономию там, про физику, но вы не делали никаких работ, в институт не ездили — и вот получили бакалавра искусств. И магистр искусств то же самое — может быть магистр физики искусств, если он в колледже и не делал никаких исследований, а вот магистр науки, Master of Science (MS), Bachelor of Science, это когда такая программа, которая обязательна. Должен студент сделать исследование и его защитить. Тогда “S” будет, Bachelor of Science. Вот разница. Понимаете, у нас было в Украине 9 университетов в Советском Союзе, а сейчас 86. Поэтому 9 университетов могут пятилетнюю программу магистров обеспечить, а вот 86 — нет. Ну, вот по природе невозможно обеспечить. Поэтому у нас, понимаете, замешательство, вот мы понимаем, что нечто хорошее есть в этой Болонской системе, но вот как его реализовать разумно, тут у нас нет опыта этого восьмисотлетнего или хотя бы двухсотлетнего, американского. Поэтому вот эта неразбериха и существует. Поэтому, действительно, необходимо обсуждать эти вопросы, и нет сомнений, что Болонская система очень полезна. Почему? Потому что для многих молодых людей она дает шанс — если он не реализует себя в этой стране, возможно, он сможет себя реализовать в другой стране. Ну, в принципе, это свобода, за которую мы так боролись, а функция государства — обязательно обеспечить национальную систему, и пусть это будет пять университетов, но первоклассных, но чтоб не стыдно было, вы понимаете? И разнообразие, конечно. Но разнообразие, в котором заложена какая-то положительная вещь, а не просто купля дипломов, во что это у нас уже превратилось.
Лиза Суранчева: Я прошу прощения, что перебиваю вас, у нас просто очень много желающих.
Наталья Шульга: Хорошо, мой вопрос такой: считаете ли вы возможным, все-таки, в следующие 50 лет, давайте думать так, найти вот этот баланс гармонический между национальными системами, пусть это будет на уровне бакалавриата, и все-таки первоклассной образовательной системой, которая имеет универсальный характер и модульную систему?
Рубен Мнацаканян: Хороший вопрос. Как на него кратко ответить? Вы знаете, пока я думаю, я расскажу вам анекдот, очень короткий. Ельцин встречается с Тони Блером, и Блер спращивает его:
— Господин Ельцин, как дела в России?
Ельцин отвечает: “Good”.
Тони Ельцину: “А можно хотя бы в двух словах?”
— “Not good”.
Если отвечать одним словом — да, конечно, возможно. Почему же невозможно-то, если... Посмотрите, если мы сейчас скулим, говорим, что у нас всё плохо, давайте посмотрим, что было в 1918 году. Это, между прочим, год, когда была создана Национальная Академия Наук Украины Владимиром Ивановичем Вернадским. Это же был полный ужас, нам просто стыдно скулить, если мы вспомним, что было в 1918 году. Тем не менее, какие-то кардинальные вещи, которые были заложены и которые потом аукнулись массой новых идей и новых университетов, были заложены именно тогда, в гражданскую войну, и в Украине, и в России. Так что, конечно, всё возможно, было бы желание, воля. И многое будет зависеть от государственной политики, от государственного заказа. То, что наши страны в состоянии это сделать, у меня нет ни малейших сомнений, потому что это доказано уже историческим опытом, и не раз. Но вот, мне кажется, какие элементы нужно иметь в виду, мне кажется, что ни Россия, ни Украина, ни Казахстан, ни Беларусь в одиночку такую систему сделать не смогут, все-таки это должно быть какое-то коллективное усилие. Замечательно, если это коллективное усилие будет сделано вместе с Европейским союзом, но, как говорится, меня терзают смутные сомнения, что Европейский союз будет очень заинтересован в развитии каких-то высоких технологий в Казахстане, например, или на Украине. У них есть свои центры высоких технологий. Зачем им самолеты ТУ или АН, когда у них есть Airbus? Пригласить наших инженеров поработать в Airbus — пожалуйста. Собирать самолёты конкурента где-то, я не знаю, на Украине — зачем? И тут, как говорится, нюансы... когда мы говорим, что мы будем равняться на Европу, на Европейский союз... Поймите, у Европейского Союза своя совершенно четкая и совершенно вразумительная программа, и своя точка зрения на то, какое место Россия и Украина должны занимать в поле Европейского союза. Но вовсе не обязательно вам понравится это место, если вы внимательно попробуете проанализировать. У нас должна быть своя точка зрения. В состоянии ли мы проводить самостоятельную политику? Это очень хороший вопрос и вопрос, в общем-то, не столько ко мне, сколько, наверное, к нашему обществу, даже не к руководству, оно, может быть, и радо было бы, но... Вот ведь непонятно, из каких элементов состоит вот эта «национальная воля», из чего она должна складываться? Из того, что говорит лидер? Из того, как думает народ? Из того, как экономическая ситуация складывается в стране? Меньше всего я хотел бы, чтобы мое выступление здесь было воспринято как пропаганда, так сказать, Болонской системы. Мне кажется, я сделал все возможное, чтобы показать, какая была альтернатива, какие были варианты. Просто на сегодняшний день расклад карт таков, что мы имеем то, что мы имеем. Будет у нас кураж и сила сделать что-то альтернативное, своё, ну, давайте попробуем, не знаю. Кто и как должен это начинать?
Реплика из зала: Лично вы являетесь сторонником этой системы?
Рубен Мнацаканян: Ну, вы знаете, мне очень сложно говорить однозначно, потому что я, как вот совершенно справедливо заметил у нас ведущий, ну, как бы бенефициар этой системы. Я сижу в Центрально-Европейском Университете, абсолютно элитарное заведение. У нас на факультете учится 45 студентов из 30 летан мира, у нас конкурс 700 человек на 35 стипендиальных мест, то есть мы можем выбрать тех, кого мы хотим, и платить им хорошие стипендии, а еще там десять-пятнадцать человек умоляют, готовы заплатить свои деньги, чтобы мы их взяли. Это совершенно другой расклад, понимаете, я не могу в этом смысле поднимать руку (или ногу) на Болонскую систему. Мы видим бенефиты ее, мы видим, как она работает, для чего она создана, мы понимаем, кого мы готовим и зачем. Мы готовим экспертов, специалистов, которые работали бы в международных организациях как консультанты, учёные, помогали бы своим правительствам, помогали бы неправительственным организациям. Мы видим, как этот механизм работает, мы видим, зачем это делается, мы производим «продукт» — это наши выпускники, магистры, которые делают то, что мы и предполагали. Так что я, в своем нынешнем качестве профессора и декана факультета Центрально-Европейского Университета, вижу сильные стороны этой системы. Но, с другой точки зрения, так сказать, гражданина, который, если пафосно говорить, когда-то давал присягу Советскому Союзу (армейскую, то есть я, как бы чувствую себя в равной степени ответственным за то, что происходит и в России, и на Украине, и в Казахстане, и во всех наших бывших союзных республиках), то я вижу, чем в конкретных условиях наших стран это может обернуться для имеющихся систем образования...
Дмитрий Ицкович: Рубен, на уточнение. Вот Николай нам говорил, и вообще я слышал, что одна из главных проблем CEU — отсутствие исследовательских программ, что это, словом, образование без науки.
Рубен Мнацаканян: Смотря что считать наукой. Понимаете, историческое исследования в архивах — это наука? Ну, с точки зрения исторической науки, наверное, наука. Социологическое исследование, опрос и обработка данных — это наука? Наверное, это наука. С нашей точки зрения, экологического факультета, экспертная оценка, анализ экологической экспертизы какого-то предприятия — это наука? Ну, вряд ли это строгая наука, это что-то другое. Мы готовим скорее практиков. Это не точная наука, но это социальный, политический анализ какого-то плана, документа, например. Тут я не хочу вдаваться в дискуссию на тему о том, что такое наука, я думаю, что в области чисто гуманитарных наук, наши историки, вот те из вас, кто знает творчество Алексея Миллера, он частый гость на polit.ru, ну, вот это наука? Если это наука, то Центрально-Европейский Университет...
Дмитрий Ицкович: Да, наука.
Рубен Мнацаканян: Ну, да.
Ирина: Я хотела высказать свое мнение и поделиться немного опытом. Я поддерживаю Болонскую систему, но я не верю, что она в таком виде, в каком она должна быть, будет реализована в Украине в течение ближайших 10 лет. Объясню почему. Пример. В моем вузе, он называется Национальный авиационный университет (это к шуткам лектора по поводу ракет), там я сейчас изучаю предмет биотехнология. При том, что фактически предмет ввели, потому что есть спрос, и деньги ведь за это берут, но учат, если это английский язык по специальности, то учат все про аэропорты и инженерию в авиации, если это предметы по специальности, то это, в основном, курс химии и физики, углубленный, для того, чтобы занять время. Ну, нужно заполнить 4 года бакалавра. Теперь, я получаю бакалавра в феврале и пишу курсовую по химической технологии, напомню, что мой предмет — биотехнологии, ну, а экзамен бакалаврский сдаю по биотехнологии. То есть это свидетельство того, как на сегодняшний момент эта система работает в Украине. Я не знаю, как в России, думаю, что в России строже немного с этим, но, может быть, я ошибаюсь.
Лиза Сурначева: Ну, это, видимо, и есть тот самый перелом, о котором мы попытались поговорить, и тема которого в лекции обозначена.
Ирина: Теперь я хочу задать вопрос о том, как можно это, ну, как можно быстрее изменить, применительно к Украине и России, если там такая же ситуация? А второй вопрос по поводу заочного обучения. В Болонской системе оно вообще исчезнет? Спасибо.
Рубен Мнацаканян: Спасибо вам большое, очень хорошее выступление. Вы понимаете, я всегда вспоминаю, как первый декан нашего факультета, человек, который, собственно, создал его, Эдуард Беллинджер из Манчестерского университета (некоторые из присутствующих здесь бывали на его лекциях), всегда говорил, что образование — вещь чрезвычайно инерционная и чрезвычайно консервативная. Вы не можете быстро изменить её, это не бизнес, это не биржа, это даже не наука, это образование, махина очень инерционная, конечно... Ну чему вас может учить человек, который всю жизнь преподавал химическую технологию? Он и будет вас учить химической технологии, как ты её ни назови. Что знаю, о том и пою, ну а как иначе? Я уж тут пытаюсь забавлять публику анекдотами, могу еще один анекдот на эту тему рассказать, очень короткий. Военный завод конверсионный. Конверсия, идет заседание совета директоров, выступает гендиректор и говорит: «Дорогие товарищи, за отчетный период мы несколько раз попытались изменить профиль нашей продукции. Сначала мы пытались выпускать холодильники, потом пытались выпускать кухонную утварь, потом мы пытались выпускать стиральные машины, но, что бы мы ни делали, в конце конвейера у нас все время сходит автомат Калашникова». Понимаете? Попытались, да. Я помню, после 1991 года кафедры истории КПСС стали кафедрами политологии, а кафедры научного коммунизма стали кафедрами социологии или наоборот, я так и не понял, как они разделились. Ну и что? Люди прочитали пару книжек по социологии и сразу стали социологами? Это же очень инерционная вещь, вы понимаете, она меняется, конечно, но ожидать от нее каких-то резких перемен нереально. Меня заставь сейчас преподавать физику, я этого не смогу сделать. Я никогда в жизни не учил физику, нужно сесть… ну, вы понимаете, да? Меня надо выгнать и нанять физика, а если его неоткуда взять? Мы фактически требуем от этих людей вот такого рода перехода. Поэтому что тут сказать? Политика — это искусство возможного, да? Вот наше руководство, наши министры, наши министерства ставят нас в такие условия, когда мы должны думать о том, как приспособиться к этой системе, они же не оставляют нам выбора. Вы же не можете, вот, например, Могилянская академия, не может сказать: «Да пошли вы все, мы будем выпускать специалистов, и все». Вы же не можете так сделать? Не можете, даже если очень захотите. Значит, надо думать, как это делать с наименьшим ущербом для общества, для студентов. И тут рецептов таких вот, быстрых, я думаю, нет. Это долгий процесс, к сожалению.
Реплика из зала: Второй вопрос о заочном образовании.
Рубен Мнацаканян: Мне кажется, что как раз развитие интернет- всяких- образовательных курсов делает перспективу для заочного обучения очень мощной. Вот, кстати, наши партнеры из Лундского университета, у них тоже была одногодичная магистерская программа, и Швеция тоже подключилась к Болонской системе, приняла закон, что в Швеции магистратурой может служить только двухлетняя программа, и вот Лунд, ну, хорошо, наша совместная с ними программа, она двухлетняя, но у них же тоже была одногодичная программа, как ее превратить в двухгодичную? Они придумали, что, давайте, сделаем первый год дистанционным. То есть студент первый год будет на интернете, будет заочным, программа дистанционного заочного образования. Второй год уже будет очный. То есть они у себя, на месте, оставляют одногодичную программу, а для студента это будет двухгодичная программа, один год которой, по сути, заочный. Но я думаю, что так растут очень широкие возможности.
Реплика из зала: Имеется в виду, наверное, традиционное для нас заочное образование, с сессиями, а не дистанционное.
Рубен Мнацаканян: Нет, они приезжают, почему? Есть программы, наиболее известные программы заочного обучения английский Open University, Открытый Университет, там с пятидесятых годов наработаны колоссальные ресурсы, так сказать, и фильмы там, и книги, и сессии, они приезжают два раза в год, слушают лекции, сдают, нет, это все есть, это никто не отменял, просто интернет дает дополнительные возможности.
Слушатель: Спасибо. Я хотела, кстати, поблагодарить за возможность, я уже посещала Центрально-Европейский Университет по одной программе. Я хотела сказать, что на самом деле нужно начинать с преподавателей. И не с мобильности студентов, а с мобильности преподавателей. Поскольку я как преподаватель КНЕУ могу сказать, что как я могу учить студентов, если я не имею сама возможности, например, повышать свой уровень квалификации? Хотя я имею такую возможность, знание языка и так далее. Но старшее поколение, как вы понимаете, они не владеют, ни языком, ни какими-то умениями, и так далее. Это второй вопрос. И третий вопрос: насколько мы можем повышать свой уровень, ездить на PhD программы и postdoctoral программы, если дипломы по этим программам у нас проходят такую нострификацию, что это достаточно сложный процесс и, практически, преподаватель должен всю жизнь учиться, понимаете? То есть защитить диплом на Западе, приехать, защитить его в Украине, а если я не хочу работать на Западе? Я хочу развиваться в своей стране, хочу развивать свою страну, какой у меня выход?
Рубен Мнацаканян: Спасибо большое, очень хороший вопрос, и он как раз, мне кажется, укладывается в рамки моего анекдота про левостороннее и правостороннее движение. Раз уж вы присоединились к Болонскому процессу, так извольте и такие вопросы тоже проработать, то же Министерство должно этим заниматься. Что касается возможности повышения квалификации и так далее.
Слайд 31. Недельные визиты в CEU
Значит, маленькая реклама программ Центрально-Европейского Университета. Как я уже говорил, «спасибо дедушке Соросу за наше счастливое детство», у нас есть деньги, которые позволяют нам очень широко приглашать преподавателей, профессоров из стран Центрально-Восточной Европы, к нам, в Центрально-Европейский Университет, по ряду программ. Вот первая программа, на которой вы, наверное, были, это визит на одну неделю. Собирается группа, на наш факультет приезжает по 15-20 профессоров из региона, они подают заявки, все это в интернете висит, могут приехать, неделю походить. Им дают деньги на покупку книг, деньги на ксерокопирование до 500 страниц из журналов и газет библиотеки, то есть, грубо говоря, человек, который уже знает, что он хочет, вот он подготовил магистерский курс, он может к нам приехать и набрать материалы на этот курс. Это одна неделя.
Слайд 32. Грант сроком до 10 месяцев для разработки нового магистерского курса
Можно получить грант, сроком до десяти месяцев, на разработку нового магистерского курса, в этот грант входят деньги на два или три приезда в Центрально-Европейский Университет, плюс небольшая стипендия, на которую вы можете что-то делать у себя дома, плюс, опять же, деньги на покупку книг и так далее.
Слайд 33. Исследовательские гранты сроком до 6 месяцев
И еще одна программа — это исследовательские гранты на срок до шести месяцев. Если вам нужно написать какую-то статью или вы хотите оторваться от повседневных реалий и сделать какую-то публикацию, или провести совместные исследования, вот есть такие финансовые возможности. И очень многие люди прошли через эти программы. Мы даже начали делать, мы в прошлом году провели две программы вот этих недельных визитов, когда мы из одного университета приглашали группу. Вот, например, МГУ вводил магистерскую программу, мы прямо с одного факультета пригласили все кафедры, они сами платили, плюс еще часть денег дал Центрально-Европейский Университет, и мы еще пригласили преподавателей из других стран, которые были тоже вовлечены в этот процесс. Получилась очень продуктивная дискуссия. И поскольку весь факультет был там, представители каждой кафедры, то когда они вернулись, им не нужно было доказывать своему начальству, что это важно, потому что начальство тоже было там и тоже участвовало в дискуссии. То есть у нас в ЦЕУ есть такие механизмы. Ну, а система непрерывного образования, конечно, это очень важный элемент, и, опять же, это вопрос к государству. Где средства, где условия для того, чтобы молодые преподаватели могли совершенствоваться? Конечно, язык это проблема, я должен сказать это со всей определенностью. Ведь лингва-франка сейчас английский язык, ну, куда от этого деваться? 150 лет назад это был французский язык, семьдесят лет назад это был немецкий язык, язык науки. В каких-то областях, в биологии, например, или в почвоведении, в 30-е годы, это был русский язык, когда были живы Кольцов, Вавилов и так далее, западные ученые учили русский язык, чтобы быть на передовых позициях биологии. Сейчас лингва-франка английский язык, ну что делать? В средние века была латынь. Во времена Древнего Рима был греческий, а сейчас английский. Да, надо знать английский язык. И английский язык уже не может считаться профессией. Это условие существования в профессии. Быть переводчиком с английского языка, это уже как бы «не катит». С китайского языка — может быть профессией, с английского уже вряд ли.
Галина Любчич: Я прошу заранее прощения, мне показался алогичным один момент вашей лекции. Я хотела бы уточнить. Вы говорили о том, что имеет значение школьное образование. У вас студенты из 35 стран, системы образования во всех странах, школьные, разнятся от минус бесконечности до плюс бесконечности, методики другие, национальные влияния на школу — другие, есть школы с серьезным религиозным уклоном. Эти люди, прошедшие через 4 года образования и несколько лет работы, не могут так радикально измениться, приехав к вам, так имеет ли значение, в какой школе учился ребенок, ваш нынешний студент? Имеет ли это какое-то значение для вас? То есть, потому что вы говорили, что школьное образование имеет значение. Вот мне это кажется нелогичным.
Рубен Мнацаканян: Я просто был, наверное, неправильно понят. Я говорил, что школьное образование имеет значение для образовательной системы страны. Что мы не можем говорить об образовательной системе высшего образования в стране, если мы не учитываем весь комплекс. Ну, грубо говоря, не может быть хороших академиков, если нет хороших докторов наук. Не может быть хороших докторов наук, если нет хороших кандидатов наук. Не может быть хороших кандидатов наук, если нет хороших аспирантов. Не может быть хороших аспирантов, если нет хороших студентов. И, наконец, мы подходим к этому, не может быть хороших студентов первого года, если нет хороших школьников. Вот только в этом смысле. Конечно, для нас это не имеет значения. Для уровня магистратуры. Но вы поймите, представляете, какое количество сит проходят люди, прежде чем они оказываются в нашей программе? Мы получаем 700, вот в этом году, сейчас я приеду, и на меня навалится 730 заявок, реально мы можем принять, ну, человек 40-45. Мы должны отобрать, они должны сдать английский язык на определенном уровне, они должны массу всего. Остается для собеседования человек 150, мы беседуем с каждым из них по скайпу, сейчас, слава Богу, есть такие технологии, раньше мы беседовали вживую, когда скайпа не было, нам давали деньги, и мы ехали в регионы, мы беседовали с каждым лично и отбирали себе студентов. Конечно, когда ты имеешь такие возможности, то…Но я говорил только в этом смысле, с точки зрения национальной образовательной системы в целом
Константин: Я прошу прощения, занимаю время уже второй раз, первый вопрос, очень прагматический: скажите, пожалуйста, сколько стоит у вас годичный курс обучения на магистерской программе? И второй вопрос: как видится вам из Будапешта — из опыта общения со своими коллегами из российских университетов я сделал вывод, что в России, буквально последний год, очень серьезно начали обращать внимание на Болонский процесс. Это связано с введением понятия «научный университет», которое они присвоили части своих университетов и там начался достаточно активный процесс в сторону Болоньи, особенно введение ECTS. Ну вот, спасибо.
Рубен Мцанаканян: Спасибо большое. Ну, понимаете, вопрос о стоимости обучения в ЦЕУ очень забавный, я объясню, почему он забавный. Когда-то встал вопрос, а сколько стоит у нас образование, ну а как нам считать? Сорос за всё платит, как говорится, у нас лежит в банке некая сумма, не знаю, сколько сотен миллионов, мы живем на проценты с этой суммы. Это такой вариант, когда аренда помещения, зарплаты, книги, все покрывается за счет этого процента, в принципе, мы могли бы не брать со студентов никаких денег. Когда-то мы даже не имели права брать денег со студентов, все студенты из Центральной и Восточной Европы были на стипендии, нужно ему было, не нужно, раз уж мы его приняли, изволь, дружок, получать стипендию. Такой, вполне социалистический подход в этом университете был. Потом, конечно, ситуация изменилась, спохватились, решили брать деньги хотя бы с части студентов, в дополнение к стипендиатам, которые остались. Откуда мы знаем, сколько стоит у нас образование? А черт его знает, сколько оно стоит. Думали, думали, придумали. Взяли все затраты, сколько там идет на университет, условно говоря, N миллионов в год, взяли все количество студентов, которое на тот момент было, а было там тысяча с чем-то человек, не помню, короче говоря, разделили, умножили, получили, что если поделить все затраты на всех студентов, то получится примерно 10 тысяч евро в год. И вот так как бы и стоит. Кто ее платит реально, в жизни? Какие-то американцы платят… У нас такая хитрая система есть, когда ты подаешь, заполняешь форму он-лайн электронной системы, там надо кликнуть, значит. И есть несколько опций у человека. Есть опция такая: «Я прошу стипендию». Клик. «Я готов заплатить 30% стоимости». «Я готов заплатить 50% стоимости» и «Я готов заплатить 100% стоимости». Но штука в том, что если ты кликнешь на 50%, тебе 30% уже не предложат. Согласен платить 50%, значит плати. А 30%? Но ты же кликнул на 50%. Кликнул на 100%, и 50% тебе уже не дадут…. Вот у меня были случаи, я помню, прибегает одна студентка, ее приняли, она приехала сюда и выяснила, что она должна платить 50%. Вот она кликнула 50%, а не поняла… «Я думала это мне будут только 50% платить…», в общем, что-то она не то подумала, прибежала вся в слезах, я звоню в administration, вот, ребята, что же делать? Она ошиблась! В ответ молчание, а потом они говорят: «Вы уверены, что вам нужна такая студентка, которая не знает, как форму заполнять?» Такой встречный вопрос. Поэтому бывают люди, например, в Америке образование стоит в разы дороже, 35, 40 тысяч в год, для американцев наша программа очень дешевая, поэтому появляются иногда люди, которые говорят: «Да, мы заплатим 100%». Ну, мы пожимаем плечами, беседуем с этим человеком, если он не совсем идиот, если может учиться нормально, конечно, мы его возьмем, если он платит сто процентов, почему нет? Он идет в дополнение к стипендиатам. Студенты наши, которые здесь сидят, они могут сказать, что те, кто платные, у нас нормальные люди, вполне способные учиться. Просто так, только из-за денег мы их не возьмём, нам не надо, среди них тоже отбор. Конечно, мы на них смотрим другими глазами, и понятно, что отобрать из 700 человек тридцать-тридцать пять, которым мы даем стипендии, это одно дело, а отобрать одного из трех или четырех, которые готовы заплатить, — это другое. Конечно, мы смотрим на них другими глазами при отборе, это совершенно очевидно. Но их деньги для нас не самое главное.
И второй ваш вопрос, понимаете какая штука, я думаю, что да, у нас в России этим занялись, но кризис, похоже, подкосил косой просто под дых, я бы так сказал. Ну, может, сейчас, в самое последнее время, что-то изменилось, не знаю. Я имел возможность общаться, вот из Сибирского Федерального университета к нам приезжали, там, в Красноярске, создали, есть два типа университетов, федеральные и научные. Федеральных университетов сейчас два, сначала хотели сделать четыре, в момент пика нефтяных цен вдруг заговорили о четырнадцати, а после кризиса сказали: «Вот вроде у нас два есть пока, может быть и хорошо, что есть два», — но вроде расширили список научных университетов, следующих в иерархии. Но, понимаете, какая штука с этими федеральными университетами, там, вот я так понял из разговора, по крайней мере, с сибиряками, что денег много, денег очень много дают, но почему-то не дают денег на зарплату. Вот мистика, да? Оборудование — любое, поездки — любые, книги — любые, а зарплаты — нет. Мне кажется, это ментальный какой-то ступор в России. Почему не платить людям официально нормальную зарплату? Все мы учили Карла Маркса, помните, «прибавочная стоимость», что рабочий работает — и ему платят зарплату, которая должна покрыть его физиологические потребности, а потом начинается прибавочная стоимость, так вот, постперестроечное открытие в России заключалось в том, что, оказывается, можно платить ниже даже биологических потребностей. И ничего, люди как-то живут.
Дмитрий Ицкович: Там достаточно простая история. У нас, в Украине и России, система эластична не на занятость, а на зарплату. Причем это имеет не только постсоветскую природу, и в Японии так же, хотя .. поэтому людей не увольняют, а перестают платить в конверте, и то, что зарплаты маленькие, это кажется, они такие, какие они есть, просто они не видны.
Рубен Мцанаканян: Да, но в то же время, в конвертах.. Но вот мы говорили о китайцах, они установили высокие зарплаты своим профессорам, профессора поехали из-за границы. Давайте вспомним, ведь это очень интересно вспомнить, почему, скажем, Советский Союз так быстро и решительно построил ракету, сделал бомбу в голодное послевоенное время, почему наука стремительно развивалась. Товарищ Сталин установил зарплаты, была такая армейская система, если ты младший научный сотрудник без степени, ты получаешь 200 рублей, если ты кандидат наук со степенью, старший научный сотрудник, то получаешь 300 рублей. Доктор наук — ты получаешь 400 рублей, и, если ты профессор завкафедрой — получаешь 500 рублей. Это система дожила без изменений до 1991 года. Абсолютно. И она была тогда, вот в те годы, в которые она была введена, это были огромные деньги, очень большие деньги. Народ пошел, это было престижно, вопросов не было, люди зарабатывали. Иногда это доходило даже до гротеска, вот Сибирское отделение Академии наук, там были коттеджи для академиков, двухквартирные дома для профессоров и так далее. Тоже иерархия была во всем. Это было, стимул был, и были деньги, мой отец, например, большую часть жизни был кандидатом наук, старшим научным сотрудником, он получал 300 рублей, и семье более или менее хватало на не очень роскошное, но вполне достойное существование. Потом он стал доктором-профессором, но скоро грянула перестройка… То есть вот какой-то такой шаг с зарплатой, конечно, должен быть сделан, без него, мне кажется, это все потуги…
Инна Савсон, Киево-Могилянская Академия, аспирантка: У меня, скорее, не вопрос, а комментарий. По поводу Болонской системы и вообще. Я, в общем, закончила в Киево-Могилянской академии бакалавриат и потом закончила магистратуру в Лундском университете, по странному стечению обстоятельств, с которым сотрудничает ЦЕУ. Честно, я не вижу огромной проблемы в том, чтобы переходить на Болонскую систему или не переходить, мне кажется, мы очень концентрируемся на том, какая форма будет где. А ведь на самом деле главное — это содержание. И большая проблема в том, что и в Украине, и в России огромная проблема с содержанием образования, которое очень сильно застряло, по понятным причинам, в 90-е годы, да и сейчас не финансируется в достаточном объеме образование. Поэтому вот эта попытка концентрироваться на форме вместо содержания, вместо того, чтобы говорить о том, как улучшать качество образования здесь, у нас. Мне кажется, что это является очень показательным. Потому что страх преподавателей университетов перед тем, что надо что-то менять, тоже о чем-то говорит, мне кажется. И на самом деле нужно же только как-то быть flexible, и если это проблема, то на самом деле очень сложно без какой-то flexibility выживать в научном мире, быть competitive, то есть конкурентоспособным. То есть я просто хочу сказать, если бы мне пришлось учиться пять лет, например, я потом точно так же могла бы поехать за рубеж и получить магистратуру за рубежом, я бы училась лишний год за рубежом. На самом деле какая-то унификация дает возможность для студентов — и для преподавателей, видимо, тоже, и, мне кажется, не надо паниковать по этому поводу, лучше думать о том, каким образом это обустраивать и придавать какое-то содержание образованию. Потому что это главный вопрос, а не то, какую форму оно будет иметь в конечном итоге. Это у меня был комментарий. Вопроса как такового нет, я просто хочу сказать, что переход к этой системе дает возможность и студентам, и преподавателям. Спасибо.
Рубен Мнацаканян: Спасибо большое за ваш комментарий, у меня, кстати, был слайд один, но я его потом стер, он назывался «Победа формы над содержанием». Это, в общем-то, характерно не только для образования. Если вы посмотрите — сейчас даже культура, все, что связано с литературой, драматургией, и так далее, очень часто мы видим совершенно бессмысленные вещи, вычурно, изящно сделанные, то есть победа формы над содержанием — это характерная, к сожалению, черта современного мира. Так что вы абсолютно правы, можно было бы и пятилетней системе существовать, если с умом подойти.
Слушатель: О форме и содержании. Я очень, скажем так, понаслышке, была знакома с Болонской системой, потому что я окончила университет еще, наверное, в переходной период: ни Болонская, ни старая советская. Вопрос вот в чем. Дело в том, насколько я поняла из лекции, что внедряется Болонский процесс, присоединяются постсоветские страны тоже к нему. Понятны цели Болонской системы, к чему она идет, к чему она, вернее, хочет идти. Понятна, скажем, форма, или, не знаю как назвать, не форма, сама система, то есть бакалавр, магистр, как вы сказали, или специалист в какой-то области и докторантура. А вот есть какие-то требования к внутреннему содержанию? То есть, например, если это Болонский процесс, он в Англии принимается, он принимается на Украине, должен ли бакалавр пройти вот это, вот это, вот это? Едино, то есть во всех странах этот курс должен прочитаться. Если это магистр тоже, если это магистр в области химии, то вот это, вот это, вот это. Если вот эта девушка говорила, она о биотехнологии, а ей химию читают. Почему нет единых требований, или они есть, я не знаю?
Рубен Мнацаканян: Это, понимаете, прерогатива министерств образования разных стран. Брюссель в своей версии бюрократизации еще не дошел до этого, может быть, в какой-то момент это произойдет, и будут введены какие-то единые стандарты для всей Европы. В настоящий момент это отдано на откуп национальным системам. Они полагают, что если, например, Россия на протяжении 100 лет учила химиков, то уж, наверное, она знает, что должно соответствовать специальности химика. Если Португалия учит мастера-винодела, то ей понятно, что должно входить в программу подготовки мастера винодела и т.д. То есть я как то уже сказал, что брюссельские бюрократы не могут следить за содержанием, для них главное, чтобы костюмчик сидел, главное, чтобы была соблюдена форма. Кто-то говорил… да, вот ваш комментарий по поводу поездок преподавателей. Я забыл сказать, мы как-то посчитали, грант Erasmus Mundus дает деньги на поездки преподавателей и довольно большие деньги на сотрудничество, вот, кстати, Киево-Могилянская академия тоже работает по этой программе, были всякие деньги, мы посчитали, что если бы мы на сто процентов использовали все возможности для поездки преподавателей в рамках этого гранта, у нас бы не было времени сидеть в своем родном университете и учить студентов, мы непрерывно куда-то должны были бы ездить. Мы не выбираем этих денег, у нас нет возможности физической, теряется всякий смысл. Это понятно для бюрократа, отдал 10 тысяч долларов и посмотрел, 5 поездок по 2 тысячи каждая. То есть отдал, потратил, понятно, на что они ушли. Это легко проконтролировать, легко проверить. Что касается содержания вашей программы по химии, то какой чиновник в Брюсселе будет лезть в содержание вашей программы по химии — на национальном языке, к тому же. Это все отдается на откуп министерствам. Может быть, когда-нибудь произойдет такая унификация. Не знаю, учитывая любовь брюссельской бюрократии к унификации, если уж они там размеры огурцов и форму помидоров стандартизируют, то до образования они рано или поздно доберутся.
Слушатель: Скажите, пожалуйста, меня интересует, как вы относитесь к такому нововведению, как введение в европейской системе образования таких предметов, как христианство в украинской культуре, христианство в российской культуре, христианство в испанской культуре, чтобы следующая программа, просто христианская, православная культура, потом христианская культура народов мира, почему, потому, что я думаю, что настолько, прежде всего, на Украине мы ощутили отсутствие духовности, когда наука оторвалась от христианства, от религии и все это закончилось трагедией, Чернобылем. То есть это, прежде всего, духовный голод, который… Наука, которая не управляема Богом, не управляема свыше, она потеряла свои корни, она стала разрушать человека. И мы видим, что студенты, они не все могут закончить даже вуз, потому что они страдают наркоманией, алкоголизмом, все подвержены, так сказать, очень большим искушениям. И мне кажется, что вот сейчас очень насущно введение этих предметов, потому что без этого человечество просто идет к гибели, к катастрофе. Вопрос, чтобы ввести такие спецпрограммы.
Рубен Мнацаканян: Я думаю, что во многих европейских университетах такие программы есть, более того, во многих университетах сохраняются со средневековых времен факультеты теологии, факультеты «божественности».
Реплика из зала: School of Divinity.
Рубен Мнацаканян: Да, School of Divinity. Я никогда не забуду, вот такая зарисовка с натуры маленькая, если мне будет позволено. Я помню, есть такой замечательный университетский городок в Шотландии, Сент Эндрюс называется, там, кто знает, принц Вильям учился. Это такой очаровательный маленький городок на берегу, у моря. И вот я как-то, помню, был там, а там руины, вот все элементы романтизма там представлены на маленьком пятачке. Руины огромного собора, но собор никто не рушил, просто ему построили такой свод, что он под тяжестью свода развалился, но неважно. Руины собора, море, кладбище, начинается улица, ты идешь по этой улице, стоят два особнячка справа и слева. На левом написано Faculty of Divinity, а на правом написано Faculty of Theology, для завершения картины, так сказать. Все это есть, все это никуда не ушло, если вы посмотрите историю, ну, даже на персоналии. Ньютон был глубоко верующим человеком, это известно. Паскаль был глубоко верующим человеком. Если копнуть ближе, я считаю, самый выдающийся естествоиспытатель XX века, который жил на территории России, Павел Александрович Флоренский, он был вообще священником православным. Вернадский, я думаю, несмотря на то, что он великий естествоиспытатель, он как-то так верил, осторожно, как и Иван Павлов. Нет, это все как-то есть, но, просто, ну как сказать, 70 лет атеизма никуда не делись. Ну а потом, давайте возьмем современную европейскую культуру, кто там? Там есть и мусульмане, и буддисты, и кто угодно есть. Так что если сегодня включить христианство в качестве обязательной дисциплины, немедленно столкнетесь с рядом проблем, это все-таки личный выбор человека, навязывать ему, даже с самыми благими побуждениями, нельзя, мы все это проходили.
Александр Янышевский, Киевский политехнический институт, доцент: Скажите, пожалуйста, как вы понимаете, критерием каждой образовательной системы является что-либо значительное, я считаю, что критерием образования и науки, уже так принято, является Нобелевская премия. Вот скажите, пожалуйста, почему при советской системе, при всей ее всеохватности, когда были задействованы все слои населения, все-таки нобелевских лауреатов от советской системы образования почти не было. Исключение составляют лишь те люди, у которых учителями были еще дореволюционные профессора, как у Капицы это был Резерфорд, у Жореса Алферова сам Капица был, то почему советская система в этом проигрывала? И второй вопрос, как говорится, он проистекает из первого, сейчас, когда внедряется Болонская система у нас в Украине, получается, по сути говоря, наложение, и, честно говоря, не видно ее преимуществ по сравнению со старой советской. Например, у нас в университете это выливается в то, что мы просто ставим по-новому оценки, вместо традиционных там, два, три, четыре, пять, мы сейчас ставим баллы, по 50, по 60 и буквы A, B, C, D, E. И, к тому же, просто добавились аттестации, которые, честно говоря, просто добавляют работы, и как-то они никак не влияют на конкретную экзаменационную оценку студента. То в чем же тогда может быть преимущество в наших вузах этой Болонской системы, когда она так четко не отделена еще от советской? Спасибо.
Лиза Сурначева: У меня небольшая просьба, чтобы не затягивать уже очень долго, все устали, если у кого-то еще есть вопросы, сейчас по реплике, может быть, скажете без диалога, и уже разом на все ответят. Кто-то еще хочет о чем-то спросить нашего лектора? Тогда это последний вопрос.
Рубен Мнацаканян: Вопрос с нобелевскими лауреатами интересен, конечно, он не раз поднимался, я думаю. Тут несколько факторов, конечно, сыграли свою роль, прежде всего, это какой-то междусобойчик. Есть какой-то круг экспертов, которые проталкивают «своих», ну, что я вам буду объяснять. При советской системе так же, я думаю, сыграло роль то, что очень много исследований было просто закрытых. Вот, например, известно, что когда был запущен первый спутник, Нобелевский комитет обратился к Хрущёву и сказал: «Кто, вообще, кому давать? Мы готовы дать Нобелевскую премию за первый спутник, кому?» Что сказал Хрущёв, знаете?
Реплика из зала: Это заслуга всего народа.
Рубен Мнацаканян: Да, правильно, «это заслуга всего советского народа». То есть целый ряд исследований был закрыт. Сахаров, он же не за свою «слойку» получил Нобелевскую премию, он не по физике ее получил. Его физические исследования были закрыты. Королева вообще никто не знал, пока он не помер. Кому давать-то, это же была совершенно другая система, закрытая. Я думаю, что если бы открыли, то…Вон Гинзбург получил, слава Богу, на старости лет, в последние пару лет жизни уважили. Получил то, что должен был получить сорок лет назад. Капица тот же получил в 1978 году премию за работы 30-х годов. Изо всех премий по физике только одна была более или менее оперативной, Тамм, Франк и Черенков получили за этот «эффект Вавилова-Черенкова», это был конец 50-х. Семенов получил по химии, нет, были, конечно, прецеденты, но эта корпоративность с их стороны, секретность с нашей, потом то, что многие публиковали свои работы только на русском языке, тоже важно.
А второй ваш вопрос по поводу Болонской системы, ну, что я могу еще добавить к тому, что я сказал? Ну да, инерционная система, люди не понимают, ну что делать? У меня нет ответа на этот вопрос. Я вот вижу, что это мучительно и долго происходит. Ну, как-то надо адаптироваться, знаете, с наименьшими потерями, и никто, кроме вас самих, не поймет, как это лучше сделать. Надо понять, чего от вас хотят, сделать так, как вам надо, а представить то, что вы сделали, так, как от вас хотят. Если есть такая возможность, конечно. Кстати, за что я очень ценю английскую систему, я уже говорил коллегам сегодня, английская система образования, если смотреть с формальной точки зрения, ужасно забюрократизирована, там нужно заполнять какие-то бесчисленные формы отчетности, там просто волосы дыбом встают, когда смотришь, что вообще от тебя требуется, а когда начинаешь это делать реально, то получается, что очень многие вещи можно решить просто на основе здравого смысла, оформить это потом так, как надо, а сделать так, как тебе хочется. Очень многие вещи решаются, просто исходя из здравого смысла, при понимании того, что это необходимо. Нет времени это рассказывать подробно. То есть бюрократия бывает разной, бывает понимающей, а бывает не очень понимающей.
Лиза Сурначева: Спасибо вам большое за интересный рассказ, слушателям нашим спасибо за внимание и за вопросы, за обсуждение и за терпение. Напоминаю, что у нас в гостях был Рубен Мнацаканян, профессор Центрально-Европейского Университета. Мы ждем вас на следующей лекции через две недели, 27 января. Лекция будет посвящена медицине.
«Публичные лекции Політ.UA» — ближайший родственник «Публичных лекций «Полит.ру». В рамках проекта «Публичные лекции «Політ.UA» проходят выступления ведущих ученых, экспертов, деятелей культуры России, Украины и других стран.
Прежде всего, я хотел бы поблагодарить организаторов нашей нынешней встречи. Мне очень приятно находиться в Киеве, я всегда люблю приезжать в ваш замечательный город. И в данный момент я приехал потому, что у нашего университета проект с Киево-Могилянской академией, в которой есть магистерские программы по экологии и экологической политике, мы консультируем их, у меня рабочий визит, и так совпало, что удалось в это же время встретиться и поговорить с вами. Я давно слежу за сайтом, сначала это был «Полит.ру», буквально несколько месяцев назад начался сайт «Полiт.ua». Некоторые мои коллеги, я знаю, очень популярны, например, Алексей Миллер, профессор нашего университета (ЦЕУ), специалист по русско-польским и русско-украинским отношениям, часто выступает в Москве, Николай Дронин, мой коллега по Московскому Университету, был недавно у вас в Киеве, я по его, так сказать, стопам иду. Прежде чем начать, я хотел бы уточнить, что я с трудом могу назвать свое сегодняшнее выступление лекцией, меньше всего мне хотелось бы читать какую-то лекцию в данной аудитории. Я хотел бы, скорее, пригласить вас на разговор и на совместное обсуждение проблемы, которая, как я понимаю, является очень острой. Все мы в ней «специалисты» — есть несколько тем, по которым каждый из нас считает себя специалистом, — это образование, медицина, ведь все так или иначе сталкиваются с этим. Но прежде чем я начну говорить, я хотел бы, во-первых, спросить аудиторию, скажите, кто из вас профессионально, как профессора, как преподаватели связан с высшим образованием? Кто связан с Болонским процессом как профессора? А теперь те, кто как студенты связан с этим? Ну вот, я так думаю, что три четверти аудитории «в теме», как принято сейчас говорить. Поэтому я меньше всего претендую на какое-то универсальное знание и понимание, я, скорее, поделюсь своим видением этой проблемы.
Прежде я скажу буквально два слова о себе, откуда я вообще взялся и почему я могу, как я думаю, рассуждать на эти темы. Я коренной москвич, несмотря на свое такое армянское имя и фамилию, я армянин «московского розлива», как говорится, учился и работал в Московском университете, до 1991 года был сотрудником географического факультета МГУ, защитил диссертацию, с той же кафедры, что и Николай Михайлович (Дронин), потом у меня два года (когда развалился Советский Союз — 1991-1992) были такие, довольно сумбурные… ну, я самые разные вещи делал. У меня было несколько исследовательских грантов. Я работал по ним в Англии, во Франции, потом я работал в Москве — тогда организовался новый, очень любопытный институт, называется «Институт культурного и природного наследия», я там был завсектором пару лет, но, потом, с 1993 года я сотрудничаю с Центрально-Европейским Университетом в Будапеште. И я хотел бы два слова сказать об этом университете, потому что это очень необычное учебное заведение, я бы сказал, уникальное. Я много ездил, бывал в разных местах, но мало мест, которые можно было бы сравнить с Центрально-Европейским Университетом. То есть, с одной стороны, мой опыт довольно длительный, потому что я занимаюсь преподаванием для магистерских программ с 1994 года, но с другой стороны, я прекрасно отдаю себе отчет в уникальности того места, где я работаю, и понимаю, что этот опыт малоприменим к государственным вузам, связанным с министерствами, с министерской сертификацией и так далее.
Ну, как вы знаете, наверное, Центрально-Европейский Университет был открыт в 1991 году на денежки Сороса, к которому отношение очень неоднозначное везде, и в Венгрии в том числе, и в Украине, и, тем более, в России. Но, основная идея людей, которые стояли за созданием Центрально-Европейского Университета, заключалась в том, что в момент отказа от старой социально-экономической системы нужно помочь молодым людям, специалистам в тех областях, преподавание которых так или иначе страдало от идеологии. То есть не шла речь о том, чтобы в Центрально-Европейском Университете создавать факультеты математики, физики, химии, биологии, потому что не было нужды в помощи Восточной Европе в этих дисциплинах. Ощущалась острая необходимость помочь в тех областях, которые так или иначе были идеологически искажены. Политология, история, экономика, международные отношения, юридические науки. Вот в этих областях. И наш факультет экологии и экологической политики попал туда только потому, что в то время, в конце 80-х — начале 90-х годов, как люди старшего поколения помнят, были очень мощные социально-экологические движения, и считалось, что это такой важный момент общественной и политической жизни, который тоже должен быть представлен в этом университете. Наш университет, он изначально задумывался как Postgraduate, то есть, мы бакалавров не учим, только магистров и выше. До 1994 года в ЦЕУ существовали только летние школы, потом начались магистерские программы.
Идея была такая: брать выпускников, которые уже получили первое высшее образование, и за один год или за два года, как в случае с экономическим факультетом, давать им степень магистра, чтобы они с этой степенью магистра могли уже дальше строить свою карьеру и получали какие-то знания на самом современном уровне. Университет, в общем-то, не ставил своей целью готовить только ученых.
Слайд 2. Выпускники ЦЕУ в правительственных и международных организациях
Вот слайд просто покажу, я извиняюсь, качество, может быть, не очень хорошее, это распределение выпускников Центрально-Европейского Университета, как они работают в разных международных организациях. Вы видите, что они работают и в кабинетах министров своих стран, и в парламентах, в Организации объединенных наций, в институтах Европейского союза и так далее. То есть это говорит о том, что университет выполняет свою функцию — мы готовим специалистов, магистров, которые работают в области, как говорят по-английски, public service. Это в основном общественные, административные должности, но есть и наука, и образование.
Слайд 3. Трудоустройство выпускников экологического факультета ЦЕУ (02/07)
Вот это наш факультет, тоже очень показательный слайд. Примерно треть — вот этот зеленый сектор — это те, кто остается в науке и в образовании. Остальные идут в другие места — это могут быть международные организации, могут быть органы власти, какие-то консультационные фирмы. То есть мы с самого начала примерно представляли себе профиль наших выпускников, кого мы будем готовить, кто будут эти люди. В основном это те, кто будут задействованы в сфере практической экологии решать какие-то практические задачи.
Слайд 4. Опыт работы ЦЕУ с магистерскими программами по экологии:
Здесь такой краткий перечень истории нашей программы. С 1994 года началась наша одногодичная программа и тогда, когда мы только создались, в Венгрии вообще не было такого понятия, как «магистр». Венгерская система очень похожа на нашу, центрально-европейская, немецкая система. Магистров не было. Единственное, как мог существовать наш университет — все наши программы прошли аккредитацию в английских и американских вузах. В частности, наша программа была аккредитована университетом Манчестера. То есть по отношению к нам университет Манчестера выступал как министерство образования. И это была программа одногодичная, как я уже говорил. Но с 2005 года после всех многочисленных решений Европейского союза о введении Болонского процесса и двухлетнем магистрате началась программа Erasmus Mundus, наверное, многие из вас слышали про нее. Это программа, где Европейский Союз дает большие деньги для того, чтобы университеты формировали такие двухлетние магистерские консорциумы. И, допустим, в одном университете есть одногодичная программа, в другом университете есть одногодичная программа, если каждый из этих университетов будет делать свою двухгодичную программу, это будет очень долго, дорого и тяжело. Но если они между собой организуют какую-то группу студентов, которая один год проведет в одном университете, другой — в другом университете, то для каждого из студентов это будет двухгодичная программа, а для университетов останется одногодичная программа. Вот такое было изящное решение проблемы Болонского процесса, чтобы ускорить и стимулировать такие двухгодичные программы, они были профинансированы. Мы вступили в один из таких консорциумов, я потом расскажу о проблемах, которые были с этим связаны.
Слайд 5.
Это просто средний возраст наших студентов. Вот интересно, что пока существовали летние школы, и не было магистерской программы, видите, средний возраст был достаточно высокий. Это были молодые специалисты. Многим было за тридцать, даже за сорок, и потом, когда началась магистерская программа, естественно, люди стали приходить помоложе. Но, все-таки, среди наших студентов тех, кто непосредственно со студенческой скамьи приходит на нашу программу, таких, я бы сказал, меньшинство. Большинство людей, которые уже имеют два-три года опыта.
Слайд 6.
Этот слайд всегда демонстрирую, чтобы показать ту степень сложности, с которой сталкивается наша магистерская программа, — это первое образование наших студентов. То есть тот background, как говорится, та база, с которой они к нам приходят. И тут есть все, как говорится, есть и биологи, и медики, и зоологи, и журналисты, и физики, и математики, и... кто угодно. И, конечно, ни одна министерская аккредитация такого не выдержит — вот мы пытались зарегистрировать нашу программу в Венгрии, когда они увидели этот список, они говорят: «Как, вы и журналистов, и математиков берете на вашу программу, и вы что хотите, чтобы мы вас официально аккредитовали? Так не бывает!» Тем не менее, это обычная практика в англо-саксонском, так сказать, случае, ведь экология, окружающая среда включает в себя все, она включает помимо науки и прессу, и умение работать с масс-медиа, и знания в области биологии, и знания в области моделирования. То есть все эти специальности с нашей точки зрения вполне уместны для нашей программы. Конечно, когда мы отбираем людей, на интервью, мы беседуем с каждым человеком, смотрим, чего он стоит, но такая у нас практика.
Слайд 7. MS Students by Country of Origin (1992-2006)
Это совершенно «нечитабельный» слайд, просто только так он поместился на одной страничке… Это те страны, которые представлены на нашей одногодичной магистерской программе. На первом месте Россия, потом — Венгрия, Украина там есть, на пятом месте. Болгария, Румыния. Ну, короче говоря, то, что мы в Венгрии находимся, вовсе не значит, что у нас там есть какое-то преобладание венгерских студентов. Вот в этом году из 44 студентов у нас только двое венгров. Мы с таким же успехом могли бы сидеть, я не знаю, ну где угодно. То есть мы по-настоящему международный университет, и, конечно, мы сталкиваемся с невероятным вызовом. Мало того, что у нас там 35 стран представлено и еще 20 специальностей. И вот из такой группы нужно сделать единую магистерскую программу.
Слайд 8.
Как я сказал, в 2005 году мы получили грант на развитие программы, которую мы назвали Master of Environmental Science, Policy and Management (MESPOM), (Магистерская программа по экологии, экологической политике и менеджменту) которая поддерживается программой Евросоюза Erasmus Mundus.
Слайд 9. MESPOM mobility scheme
Вот схема, как работает такая программа. Вот группа студентов приезжает к нам и первый год проводит в нашем университете, а дальше они едут, на втором году (третий семестр), в университеты-партнеры стран-участниц программы, в Лунд, это южная Швеция, и в Манчестер. И дальше у нас есть еще один член консорциума, это Эгейский университет в Греции. Когда дело доходит до написания диплома, то студенты могут писать диплом в любом из членов консорциума. Вот так эта схема работает между университетами.
Слайд 10. Our Masters classroom (2005-2007)
А это те студенты, которые приезжают к нам по программе Erasmus Mundus. И вот тут уже интересные изменения. Если вы посмотрите на график, то вы увидите, что здесь уже первые места занимают индусы, китайцы, американцы и так далее. То есть это был приоритет Европейского союза. Когда они создавали эту программу, Erasmus Mundus, там были целевые стипендии специально для индусов и китайцев, то есть если вы такую стипендию не используете, никого не берете, то вы не можете на эти стипендии брать студентов из других стран.
Реплика из зала: Какой процент таких студентов?
Рубен Мнацаканян: У нас было 26 стипендий. Из них 13 стипендий было общих, которые мы могли распределять так, как мы хотели, а другие 13 стипендий были привязаны к странам. Из этих 13 стипендий пять доставались индусам, три китайцам, две стипендии другим азиатам, например, индонезийцам, малазийцам, и так далее.
К чему я это все говорил, это чтобы просто вам показать, что я немножко варюсь в этом процессе с той стороны, со стороны Европейского Союза и более или менее понимаю, зачем это нужно, как это работает и какие выгоды от этого имеет Европа. Иногда эти выгоды бывают не сразу поняты самой Европой. Ну вот, например, когда европейцы начинали программу Erasmus Mundus, то основная идея была — привлечь в Европу студентов из стран третьего мира, чтобы они не в Америку ехали получать образование, а в Европу. Но они думали только о магистерской программе. И что получилось — студенты приезжают в магистратуру, заканчивают, молодые, энергичные, блестящие студенты из Индии, Китая. Оглядываются в Европе: что делать дальше? Нужно делать PhD. А где PhD? PhD в Америке. Они и едут в Америку. В результате получалось так: вместо того, чтобы замкнуть поток этих студентов на себя, очень часто Европа готовила просто более высокого класса специалистов для американских аспирантур. Но сейчас они исправили это положение. Уже с нового цикла предусмотрены деньги и для докторов и для постдоков (postdoctoral) разных.
Довольно о ЦЕУ, теперь давайте поговорим немножко вот об этом переломе в системах нашего высшего образования, который произошел. Я думаю, что я ничего нового не скажу, но хотелось бы напомнить какие-то основные моменты, которые, как мне кажется, важны для понимания того, что же все-таки происходит, и куда мы движемся. Какие были сильные стороны нашей старой советской системы. Многие здесь присутствующие прошли через нее.
Слайд 11. Сильные стороны старой системы
Во-первых, это, конечно, фундаментальность образования, которое давалось и на инженерных специальностях, и на научных специальностях и так далее. То есть пять лет обучения, две курсовые работы, диплом, производственные практики, это все, конечно, было сделано как надо. Это, действительно, было фундаментальное образование. Я сам географ по специальности. Когда я начинаю объяснять своим английским или американским коллегам, какие у нас были практики обязательные… что мы на втором курсе, например, за два месяца пересекали всю Русскую равнину, там, с Кольского полуострова до Крыма или до Кавказа, на грузовике, 12 человек с палатками, и мы пересекали все природные зоны, останавливались в каждой, проводили полевые исследования, описывали разные ландшафты. Готовили отчет, и это было обязательно, и вообще в каждый год из этих пяти была обязательная двухмесячная практика — то мне никто не верит. Говорили, что это невозможно, что это безумно дорого, но так было, и не только МГУ мог себе такое позволить, практически все вузы.
Вторая сильная сторона — это то, что был гарантированный спрос на профессию со стороны государства. И, конечно, «кто платит, тот и заказывает музыку». Если государство решало, что ему нужно такое-то количество инженеров, то, пожалуйста, оно оплачивало это образование. И конечно, еще очень важно, мы забываем уже об этом, но все-таки нужно отдать должное коммунистам с их таким подходом, эгалитарным. Все-таки высшее образование было более или менее доступно для всех слоев общества. Я прекрасно помню наш факультет, из двухсот человек сорок были люди с рабфака, многие из них были из очень простых семей, и ни при каких обстоятельствах при нынешней, например, общественной системе им бы не светило такое высшее образование. Тем не менее, они могли учиться, закончили МГУ, и прекрасные специалисты из многих получились. Но это значит, что существовали за этим какие-то организационные вещи. Были эти рабфаки, были общежития, стипендии были достаточными для того, чтобы студент мог прожить на эти деньги. То есть была какая-то за этим инфраструктура. Короче говоря, старая советская система, когда начинаешь сравнивать ее с нынешней Болонской, то неожиданно выясняется, что мы оказываемся в положении господина Журдена, был такой «мещанин во дворянстве», помните? — пьеса Мольера. Там он с изумлением обнаружил, что, оказывается, всю жизнь говорил прозой, не подозревая об этом. Так же и мы. Всю жизнь советская система, по сути, готовила магистров. Вот все люди, которые проучились пять лет, написали две курсовые, диплом… Если вы сравните те требования, которые предъявлялись к этим людям, и требования, которые предъявляются к современным магистрам в рамках Болонской системы, то, грубо говоря, мы готовили магистров, просто мы их так не называли. Но, по сути своей, можно сказать, что это были люди с достаточным образовательным уровнем, чтобы соответствовать современной категории магистра.
Слайд 12. Слабые стороны старой системы
Недостатки. Ну, конечно, ничто не бывает без обратной стороны. Давайте подумаем, какие же были недостатки старой системы, почему, собственно, ее решили менять? Что за этим стояло? Ну, во-первых, очень большие трудности были сопряжены с изменением образовательной траектории. Вот что делать, например, в такой ситуации? Человек поступил куда-то в 16 лет и думает, что хочет стать физиком, к примеру, вот он учится три года — и вдруг понимает, что уже не хочет он стать физиком. У нас был такой случай. Пришел молодой человек на наш первый курс. С третьего курса МИФИ (Московский инженерно-физический институт). Ну не хочет он, не может там учиться. Ему пришлось бросить эти три года, и он пришел к нам на первый курс. Он был счастлив, в итоге, что он 8 лет учился вместо пяти, конечно. Но с точки зрения государственной, с точки зрения потери времени вот эти три года для него просто вылетели в трубу. Он их никак не мог себе зачесть квалификационно. Что он учился там, что он не учился, это, так сказать, никого не волновало. Конечно, были единичные такие случаи, мало кто мог себе позволить такое изменение траектории. И получалось, что часто человек становился заложником решения, которое принимает 16-17-летний юнец (или девушка). Потом что-то изменилось, а обратного хода нет — или его сделать очень сложно.
Второе, конечно, — это то, что начальству всегда было виднее, что именно вы должны были учить. Возможности выбора курсов практически не было. Я помню, что у нас только особо того желавшим отличникам (на них все показывали пальцем, на курсе один-два таких человека было) давали так называемый индивидуальный план и они могли выбирать себе курсы. Для того чтобы получить такое право, это нужно было действительно очень-очень захотеть. То есть отсутствие выборности и отсутствие понимания того, что студент сам, в принципе, человек с мозгами и может что-то такое решить для себя, — это тоже был фактор.
Ну и, конечно, третий пункт, он тоже представлял собой очень большую проблему. Способ построения науки в Советском Союзе был такой, что наука, основная наука все-таки не делалась в университетах, за малым исключением. Были, конечно, научно-исследовательские центры Академии наук, были центры министерств разных, очень сильный был запрос со стороны военных ведомств, естественно. И, собственно, главная, так сказать, такая стабильность и фундаментальность кадров тоже во многом объяснялась запросами военной промышленности. Как шутил один мой приятель, который заканчивал физтех (физтех, кстати, это один из тех редких вузов, где попытались соединить науку, настоящую науку и обучение, они там уже с третьего курса проходили стажировку в базовых институтах), вот он в шутку говорил, что «...у нас в физтехе четыре факультета. Один факультет знает, как построить ракету, другой — как сделать боеголовку, третий — как сделать материал для её начинки, и наконец, как рассчитать траекторию полета ракеты». Вот такие были факультеты в физико-техническом институте. Вторая такая, довольно известная попытка соединить науку и образование — это было Сибирское отделение Академии наук СССР, ну многие из вас знают этот эксперимент, который принес довольно яркие плоды во многих областях науки. Но вот как раз наличие физтеха и опыта Cибирского отделения Академии наук показывало существовавший чудовищный разрыв между наукой и образованием, хотя, по идее, так должно было быть везде, а это были вроде как исключения, на которые все показывали пальцем. Хорошо, если университет был типа Московского университета, у которого была достаточно большая собственная научная база, но таких университетов были единицы, а в целом образование и наука существовали в параллельных мирах.
Слайд 13. Высшее образование и общество
И, конечно, невозможно рассматривать, как мне кажется, высшее образование в отрыве вообще от государства и общества. Не может такого быть, что у государства нет никаких целей, общество раздергано, вообще не знает, что ему делать, а образовательная система там замечательная и производит очень высоких специалистов. Такого, к сожалению, не бывает. Образование — это такая же часть, такой же элемент общественной жизни, как и все остальное. И поэтому, во-первых, мы должны понимать, что высшее образование, вот эта цепочка, она начинается не в вузе, она начинается в школе. И качество школьного образования во многом влияет, естественно, на то, какие люди приходят в вузы, и что с ними дальше происходит. Например, в Англии, где, собственно, родилась идея «бакалавр, магистр, доктор», образование в школе занимает 12 лет. Хотя у них бакалавриат часто бывает трехлетний, но люди приходят на этот трехлетний бакалавриат после 12 лет школы. И фактически 12 класс, вот этот вот А-level, английский А-level, он соответствует, грубо говоря, первому курсу вуза. То есть это очень важный момент — качество школьного образования. Потом, конечно, — востребованность профессии. Совершенно по-другому и люди настроены, и институты, если известно, что мы, например, готовим инженера, через пять лет он гарантированно получает профессию и будет спрос на него. Если же мы не знаем, что через пять лет будет со страной, то уж какие тут инженеры, как говорится. Совершенно другие вещи в приоритетах, настрой в обществе и у людей другой.
Вот ещё то, что называется «поддержка образования», это возможность осуществлять, например, эту самую пресловутую мобильность. Мы все говорим — основа Болонской системы — мобильность, мобильность, мобильность, люди должны иметь возможность ездить, учиться в разных странах и так далее. Ну а что за этим стоит? Допустим, в Европейском союзе для того, чтобы обеспечить мобильность есть система грантов, есть система, где на магистратуру, например, легче получить грант, чем на бакалавриат; на PhD легче получить грант, чем на магистратуру. Чем выше уровень, тем легче получить поддержку, существует вся инфраструктура для этого. Если этой инфраструктуры нет, если государство не в состоянии этого обеспечить, то само право на эту мобильность, оно, конечно, замечательно, но иногда оно стоит не очень много. Должна быть какая-то осмысленность действий со стороны государства. То есть оно должно четко понимать, чего оно хочет от этой образовательной системы. Во-первых, чего оно хочет от страны, какая траектория должна быть движения страны, и, соответственно, в зависимости от этого, какое образование должно быть встроено в эту траекторию. Ну, условно говоря, когда товарищ Сталин начинал свою индустриализацию, он понимал, что нужно столько-то инженеров, столько-то учёных, столько-то врачей, столько-то учителей. Это все было как-то заложено, стратегическая цель государства была вот такая, движение вот такое, а образование — это часть, элемент вот этой системы. Когда же непонятно, что делать, то это, конечно, не может не сказаться на образовательной политике.
Слайд 14. Что даёт Болонская система
Я, конечно, понимаю, что описание Болонской системы навязло у всех в зубах, и я не хочу очень долго на этом останавливаться, просто напомню, что дает эта Болонская система. Это попытка унифицировать образовательную практику... Зачем нужна Болонская система Европейскому союзу — это совершенно ясно и понятно. Как раз укладывается в то, о чём я говорил на предыдущем слайде — о целях государства. Совершенно понятный общественный запрос — нужно обеспечить мобильность рабочей силы в пределах Европы. Зачем это им нужно — это уже другой вопрос. Как было принято считать, мобильность рабочей силы — это хорошо. То есть Европа смотрела на Америку, в Америке люди меняют место жительства шесть или восемь раз в течение жизни, они переезжают с побережья одного океана на другой океан, и вроде как экономика процветает (ну, до кризиса так казалось). То есть если есть мобильная рабочая сила, которая следует за местами, куда идет капитал, значит, это должно быть хорошо. В Европейском союзе, понятно, ситуация совершенно другая. Это национальные государства, разные языки, разные культуры. Значит, необходимо создать систему, при которой люди будут готовы ездить в другую страну и работать там по специальности. Как этого добиться? Легче всего начать со студентов. Обеспечить студентам возможность приезжать в другую страну и получать образование. Болонской системой в Брюсселе ведь рулят бюрократы. А бюрократы не лезут, я просто сужу про программе Erasmus Mundus, они не очень лезут в смысловую часть вашей программы. По большому счету, университеты сами между собой должны договориться, чему и как они будут учить, но вот за чем чиновники в Брюсселе будут следить, и будут следить очень жестко, — это чтобы все условия мобильности выполнялись. Чтобы студент, если один год он провел в этом университете, другой год он должен провести в другом университете. Совершенно не волнует, может быть, студенту, чтобы действительно получить качественное образование, хорошо бы оба года провести в одном университете. Нет-нет, деньги даются на мобильность. Вот это вот нужно четко уяснить себе, что это такая стратегическая цель. Благородная цель, хорошая цель, но унификация должна быть вот такая.
Слайд 15. Бакалавр
Болонская система позволяет человеку, как я уже говорил, сменить траекторию своего образования. Первый бакалавриат три-четыре года может быть. Может быть разный бакалавриат. Можно говорить о бакалавриате более общем, таком, что называется по-американски системой liberal arts, когда они слушают лекции на самые общие темы, и вообще бакалавры получают очень общее, неспециализированное образование. Может быть, в области там... Ну, в Америке вот называется arts. Что такое arts? Можно понимать это очень широко. И дальше специализация уже идет на уровне магистра или PhD. Чем хороша эта система? Тем, что если человек сам платит за свое обучение, с ним не могут поступить так, как поступили с моим другом, про которого я говорил, который зачеркнул три года своей жизни и начал учиться с нуля совершенно по новой специальности. Конечно, государство за него платило, для него это было хорошо, потому что он продлил свои студенческие годы. Но представьте на секунду, что он платил бы за образование, и платил бы большие деньги. Значит, эти три года, которые он провел в МИФИ, он должен был бы как-то компенсировать, что-то он должен был получить взамен. Вот система бакалавриата позволяет получить первую квалификационную степень, первую часть своего образования закрыть юридически, так сказать, получить какой-то сертификат, диплом, и дальше уже смотреть, в какой области человек хочет специализироваться. Болонская система позволяет также сделать и вторую очень важную вещь, это перерыв между первой и второй ступенью образования. Мы как-то это упускаем часто из виду, но вот в нашей старой системе, пятилетней, не было этого перерыва. Человек учился с первого по пятый курс и получал свой диплом... А здесь это ведь важный момент. Человек поучился, более или менее понимает, что ему надо, пошел работать. Потом опять решил учиться. Мы работаем с такими студентами, мы понимаем, насколько они осознанней, осмысленней подходят к образовательному процессу, чем люди, которые приходят к нам прямо со студенческой скамьи. Совершенно другой уровень понимания вещей, проблем, и так далее.
Как я уже сказал, Болонский процесс, прежде всего, ориентирован на то, чтобы молодые люди могли учиться в разных странах и взаимодействовать с разными культурами, с разными образовательными системами. Что такое бакалавр, я думаю, объяснять долго не нужно. Там три или четыре года. Но в основном в Болонской системе принято 3+2 (три года бакалавриат и два магистратура), но иногда можно встретить и 4+1, и 4+2. Тут есть разные варианты, хотя общий тренд идет к тому, чтобы бакалавриат был трехлетний, но есть, конечно, очень сильные аргументы за то, чтобы по целому ряду специальностей иметь четырехлетний бакалавриат.
Слайд 16. Магистр
Болонская система определяет магистратуру как двухлетнюю программу. Хотя мой опыт работы с англичанами и, в общем-то, понимание того, как это все крутится, говорит о том, что, конечно, и одногодичная магистратура имеет право на существование. Если человек проучился четыре года в бакалавриате, если он пару лет поработал по специальности, если у него есть опыт, два года очень часто даже многовато для таких людей. Они все-таки специалисты уже... Одного года интенсивного образования, в принципе, бывает достаточно. Надо сказать, что все страны, для которых эта система была внове, автоматически приняли Болонскую двухгодичную магистерскую систему. В Венгрии два года магистр, в Украине, я знаю, два года магистр, в России два года магистр. Англичане же, родоначальники этой системы, не торопятся переходить на двухлетнюю систему. У них, если вы посмотрите английские программы, доминирует одногодичная магистратура.
Слайд 17. Кандидат наук или PhD?
Теперь следующий уровень — кандидат наук или PhD. Если, так сказать, смотреть в корень проблемы, по большому счету это, конечно, одно и то же. Можно только спорить о том, что у PhD чуть больше можно сделать классов, связанных со специальностью, меньше философских, но по большому счету это одно и то же. Просто звучит посолиднее — доктор философии! Там кандидат, а тут сразу доктор. Уровень диссертаций в хороших вузах примерно одинаков. Вот американская схема, конечно, она немножко отличается, американская схема часто включает пятилетнюю программу PhD. Первые два года там очень большой упор делается на обучение. Человек, который учится в американской PhD, часто ведет программы, преподает, это как бы идет подготовка к тому, чтобы он сам, в свою очередь, стал профессором. И на американские PhD, те, которые пятилетние, могут принимать бакалавров. То есть первые два года своей аспирантуры они делают магистерскую диссертацию, потом делают программу PhD. Европейский уровень — это три года, это как наша аспирантура, то есть три года интенсивных исследований.
Слайд 18. Хорошо это или плохо?
Ну и теперь — что для нас реформа эта, хорошо это или плохо? Уже бессмысленно на эту тему рассуждать, да? Как говорят по-французски, “fait accompli” — дело сделано, законы приняты. И я хочу сказать, что, например, мое общение с немцами показало, что они тоже не понимали, зачем это, как они будут это все делать. Конечно, Болонский процесс во многом ломает сложившиеся национальные системы, но, с другой стороны, его система общепринята, она работает. И мне кажется, что сейчас продуктивно смотреть не на слабые стороны этого процесса, а попробовать посмотреть, каковы его сильные стороны, что можно из него извлечь осмысленного для нас. Есть такое английское выражение: “I can not beat them, so I join them”, — то есть «если я не могу их победить, значит, я должен к ним присоединиться». И вот мы сейчас оказываемся в такой ситуации. То есть что бы мы ни думали о Болонском процессе, он уже навалился на нас, и, безусловно, у него есть какие-то положительные стороны. Значит, нужно попытаться позитивно подойти и посмотреть, что можно из этого положительного извлечь. Вот одной из таких сильных сторон, которые, как я уже говорил, безусловно, имеет смысл развивать и как-то думать об этом, является смена направления. Я общаюсь с Киево-Могилянской Академией, и я знаю, что у них это уже происходит, это когда, например, физик хочет сделать степень по экологии, юрист хочет сделать степень по социологии. То, что в рамках старой системы было практически невозможно себе представить. Она открывает такие возможности, Болонская система. И в наш век неопределенности экономического будущего кто знает, что будет завтра с нашими странами? Когда началась перестройка и начался этот перелом, у нас был переизбыток инженеров и ученых и был жуткий недостаток юристов, экономистов и всяких бизнесменов. Если двумя словами охарактеризовать, к чему готовили, допустим, выпускников в советское время, то это будет: «толково сделай». Не всегда получалось делать толково, но людей настраивали на то, чтобы они что-то делали толково — строили самолеты, ракеты, машины. Потом, нынешняя система, она характеризуется другим лозунгом: «выгодно продай», причём неважно что. Совершенно другой набор опыта, skills, да? Но тут есть одно маленькое «но», конечно, из инженеров и ученых могут получиться юристы и экономисты, а вот обратный процесс значительно более затруднен.
Лиза Сурначева: Неправда.
Рубен Мнацаканян: Неправда? Ну хорошо, подискутируем.
Эта перемена направления может обернуться преимуществом, если речь идет о междисциплинарных исследованиях. Вот мы занимаемся междисциплинарными исследованиями и видим, каким колоссальным преимуществом обладает наша программа, когда в одном классе сидят юрист, экономист, ученый, журналист. Если они решают какую-то экологическую проблему, каждый говорит, исходя из своего опыта, и мы действительно получаем тот комплексный взгляд на предмет, который невозможно получить, если бы масса была однородная. То есть если бы все были биологи, или все были бы физики.
Еще один очень важный момент, я бы сказал даже, важнейший момент преимущества, которое дает Болонская система, — это возможность выбора курсов, особенно на магистерском уровне. Когда вы имеете дело с человеком, которому уже 25-27 лет, который получил первую степень, отучился четыре года, поработал пару лет, такой человек, в общем-то, понимает, чего ему надо. По большому счету он может как-то сам определить свои приоритеты. Конечно, есть какая-то обязательная часть программы, есть какие-то вещи и навыки, которые вы обязаны преподать. Но в то же время есть такая область, где человек может сам выбрать, сказать: «Вот это мне надо, вот это мне не надо», это тоже сильная сторона. И вот тут есть несколько слайдов, но нет времени, поэтому я, наверное, их пропущу. Несколько слайдов посвященных академическим кредитам, европейской системе передачи кредитов, если будут вопросы, я готов буду на них ответить, просто у меня сейчас уже нет на это времени. Давайте пропустим этот, этот... Тут просто я привожу примеры, как мы рассчитываем эти кредиты, что такое кредиты, что такое модульная система.
Слайд 26. Пример выбора кредитов в семестре в рамках модулей
Просто я объясню, как, например, строится наша программа. У нас программа называется “Science, Policу and Management”, то есть наука, политика и менеджмент. И у нас, например, есть три тематических блока, четвертый блок — это методы. И вот эти блоки мы называем модули. Вот есть модуль «наука», модуль «политика», модуль «менеджмент». В рамках каждого модуля есть какие-то лекции, которые группируются в кредиты. Загрязнение воздуха, биоразнообразие, например, — это все идет в рамках «науки», Science, допустим, какие-то курсы идут в рамках «политики», Policу, и так далее. И мы говорим, что каждый студент должен набрать минимальное количество кредитов из каждого из этих модулей. То есть после того, как он наберет минимальное количество кредитов из каждого модуля, дальше он сможет сам для себя еще дополнительно выбрать. Ну, примерно так дается выбор, но есть какая-то обязаловка. Она заключается в том, что студент не может вообще проигнорировать этот модуль, не может ни одного кредита не взять отсюда и сконцентрироваться только на другом модуле, но, тем не менее, это сочетание как бы жесткости и flexibility, мягкости.
И еще один очень важный элемент Болонской системы, который, я знаю, вызвал шок, например в Московском университете, — это оценка студентами лекторов. Лекторы привыкли давать оценки студентам, а тут студенты оценивают лекторов и часто дают им весьма нелицеприятные комментарии. И это очень увлекательное чтение, и ты не очень хочешь, чтобы твои коллеги это посмотрели, и это заставляет немножко так себя встряхивать.
Давайте теперь подумаем, что мы имеем в виде сухого остатка от этого перелома? Ну, это затравка для спора. Это, по сути, приглашение к дискуссии, это такой последний слайд, как я думаю.
Слайд 30. Что в балансе?
Конечно, я думаю, что произойдет снижение общего уровня, если брать в целом по стране. Потому что, положа руку на сердце, ну не будет 100% бакалавров поступать в магистратуру, не будет, это статистика. То есть если раньше 100% студентов учились пять лет, писали курсовую третьего курса, писали курсовую четвертого курса, писали диплом, ездили на практики, то теперь таких студентов будет не 100% а 50-60%. Не знаю сколько, это, кстати, хороший вопрос.
Реплика из зала: 50%
Рубен Мнацаканян: 50? Ну вот. Минус и плюс вхождения в европейское образовательное пространство. Почему плюс — понятно, почему минус — тоже понятно. Направление совершенно однозначно. От нас на Запад. Это хорошо для многих молодых людей, но хорошо ли это для страны в целом, давайте обсуждать. Безусловно, плюс то, что это возможность на понятных, внятных, разумных условиях принимать студентов из третьих стран — из Китая, из стран СНГ, из стран Азии. И им, и нам будет понятно, что они будут получать, какие кредиты, эта вся система взаимозачета, то есть для международного обмена студентами это положительный момент. Но своих студентов потерять легко, а за рынок студентов из третьих стран надо бороться.
Кроме того, я говорил уже, это возможность корректировки образовательной траектории без потери времени при переходе от бакалавра к магистру, т.е. можно менять направление. И вот это очень важный момент, который мы тоже забываем, что на магистерском уровне легче и проще делать междисциплинарные программы. На уровне бакалавра, если вы физик — вы физик, если вы химик — вы химик, если вы географ — вы географ. Если же вы специалист, например, по экологическому менеджменту и политике, иметь такой диплом на уровне бакалавра — это как-то... ну, не очень понятно... На уровне магистра же это возможно. То есть магистратура — это более гибкий инструмент, она позволяет более тонкую настройку специализации… Есть магистратуры, которые могут оставаться в рамках традиционной науки, а есть такие магистратуры, которые могут открывать и какие-то новые направления при бакалавриатах, обычно укоренённых в традиционных дисциплинах и фундаментальных в своей основе. Ну, ещё у меня есть соображение, что, может быть, при этом переходе, при введении Болонской системы имеет смысл подумать о том, что вряд ли возможен какой-то один универсальный рецепт для всех вузов. Что вот есть только формула 3 года + 2 года, что на уровне 3 года мы учим бакалавров каким-то общим вещам, а потом они 2 года в магистратуре специализируются и становятся специалистами. Принимая во внимание специфику нашей образовательной системы, историю и традиции, может быть возможен и другой вариант, когда есть 4-х летний бакалавр, который очень приближается к специалисту. В принципе, пятилетнюю программу советского специалиста можно ужать до четырех лет, сократить какие-то непрофильные, допустим, направления, но в целом подготовить человека, который мог бы быть профессионалом в какой-то узкой области, за четыре года. А в магистратуре дать ему более широкое видение проблемы. То есть вы берете геолога, и он превращается в эколога-менеджера, грубо говоря, за два года магистратуры. Может быть, такая схема подошла бы больше к традиционным университетам, которые обычно учили по пятитилетней схеме. А вот эта новая схема 3+2, возможно, приложима к тем новым многочисленным вузам, которые народились после перестройки, которые имеют какие-то облегченные схемы. Может быть, им бы как раз имело смысл готовить трехлетних бакалавров с общим образованием для последующей специализации в магистратуре. Но это, опять же, в порядке затравки для разговора, это совершенно мои бредовые предложения, если угодно, я не специалист в теории образования, я профессионально никогда не работал в системе образования постсоветских стран, я гляжу на это немножко со стороны. Но мне кажется, что это такой выход из ситуации. Потому что я смотрю на английскую систему и вижу, что они вовсе не рвутся строиться под новые правила, у них там свои приоритеты... Оксфорд и Кембридж вообще всех «посылают», они сказали: «Мы восемьсот лет учим вот так, и идите вы все, мы знаем, что мы делаем». Поэтому мне кажется, что тут самая большая опасность — это менять одну жесткую унифицированную схему на другую жесткую унифицированную схему. Если система позволяет проявлять какую-то гибкость и, опять же, подходить к реформе образования с позиции здравого смысла, то, мне кажется, этим можно воспользоваться. Вот на такой ноте я хотел бы завершить свое выступление. Надеюсь, я вписался в отведенный мне час. Спасибо за внимание.
Обсуждение лекции
Лиза Сурначева: Вы сейчас сравнивали советскую систему образования с Болонским процессом. Про Болонский — не знаю, советскую, остатки советской системы почувствовала на своей шкуре, совсем недавно, и могу как-то сравнить теорию и практику. Теоретически, идет пять лет обучения. Практически, после четвертого, а то иногда и после третьего курса, студенты уже не учатся, а работают. И даже в технических вузах, где вроде бы нужно учиться, учиться и учиться, на последних курсах уже идут предметы, которые сильно легче и больше общеобразовательные, т.е. есть ли в этом действительно тогда разница. Какая разница, что шесть лет человек проучится, и два года будет свободно маневрировать, работать, искать другую аспирантуру либо будет заканчивать на четырех годах бакалавриата?Рубен Мнацаканян: Ну, это как раз очень хорошая иллюстрация того, о чем я говорил, о социальном заказе, о государственном заказе. Это сейчас студент четвертого курса должен выживать. Давайте вернемся, так сказать, в славные, ну, «славные» в кавычках советские времена. Что есть? Есть социальный заказ, условно говоря, есть военный завод, которому нужен инженер, который может делать ракету. Человек учится, он доходит до четвертого курса, его посылают на этот завод, на практику, его ждут там, он свою ракету там винтит, крутит и так далее. Он востребован, он знает, где он будет работать, что он будет делать дальше. Возьмем постсоветскую ситуацию, ракет не делают, ну, не нужны ракеты. А институт есть, инженеров он готовит, я утрирую, конечно, это не обязательно должна быть ракета, но вы понимаете смысл. Нет социального заказа на такого специалиста. И что дальше? Он должен «корячиться», должен упираться, должен все делать — и что? И вот он выходит за ворота института, где его никто не ждет, государственной системы распределения нет, завода нет, или на заводе давно делают иголки или кастрюльки. А есть что-то совсем другое, к чему он не готов, чему он не учился, потому что оно возникло совсем недавно и не было предусмотрено учебной программой. То есть советская система изжила себя, какая бы хорошая она ни была, вместе с тем типом общества и тем типом социального заказа, который существовал в том обществе. И поэтому в каком-то смысле можно сожалеть по этому поводу, что нет такой образовательной системы, или она не приносит больше тех образовательных продуктов, которые она когда-то приносила, но это совершенно закономерный итог конца того типа общества, так что этот вопрос, мне кажется, вполне соответствует тому, что я говорил.
Дмитрий Ицкович: Второй вопрос мой, и у меня такой вопрос-реплика. Виталий Аркадьевич Найшуль в последнее время любит задавать такой вопрос всем, вопрос на знание: через сколько лет основали Гарвард после высадки? Знаете?
Рубен Мнацаканян: Думаю, что очень скоро.
Дмитрий Ицкович: Через шесть. То, что Англия не отказывается от своей образовательной системы, тоже ведь понятная вещь. То, что делают китайцы со своей образовательной системой, как они ее строят агрессивно, с одной стороны посылая учиться, с другой стороны агрессивно забирая обратно, огромного уровня гранты выплачивая западным, мирового уровня ученым, чтобы приезжали и учили, мы это тоже видим. Ваше место работы, Центрально-Европейский Университет, — одно из самых интересных и продуктивных с точки зрения интеграции европейского образования и разрушения советского образования, ну такого включения и разрушения одновременно, в некотором смысле трактует ваш опыт и вашу позицию сегодняшнюю, но ведь она может быть и другой, правда? Потому что без собственной национальности... Вот, например, есть такая страна Филиппины, куда один наш знакомый сейчас ездил, занимался изучением, у них там есть такая стратегия, они миру поставляют работников. Да, они лет тридцать назад приняли такую стратегию, у них там большой, не знаю, процент валового продукта национального это дает, все в порядке. Они для этого, например, переходят на английский язык в образовании своем, практически отказываясь от собственного языка, потому что такой способ производства. И для постсоветских стран, которые празднуют старый Новый год и, празднуют, вообще, Новый год два раза в год, и у который есть собственная идентичность, связанная, в том числе, с национальной системой образования, когда-то немецкой, как-то переваренной в советскую и так далее, это вопрос не только интеграционный, это вопрос еще и разрушительный. Есть ли какие-то альтернативы? Видите ли вы какие ростки и возможности Болонскому процессу и сохранению какой-то образовательной идентичности, скажем так?
Рубен Мнацаканян: Ну, конечно, есть, понимаете, ведь ужас-то в чем? Что сами же и разрушаем собственными руками альтернативы, и все, что есть. Посмотрите на нашего российского министра образования Фурсенко, ну что он делает? ЕГЭ это навязывает, это же все идет откуда? Это идет сверху. Образование само по себе, образовательная система сама по себе не в силах сохраниться, если общество, если государство играет против нее. Что делать? Ну, нет тех заводов, которым нужны были инженеры. Государство не поддерживает студентов, не платит им стипендии, как в советское время, я помню. Я сам, ну, я жил с папой и мамой в Москве, я не был таким уж нуждающимся человеком, да, но мои друзья, которые были иногородние, которые жили в общежитии, они получали стипендию 40 рублей, а, если они были отличниками, то получали 50 рублей и на эти деньги они могли месяц прожить. И, конечно, должна быть цельная система в масштабах страны, если вдуматься. Давайте посмотрим, как функционировала та, старая, система. Что, не было обменов студентами между университетами? Обменов было очень много...
Лиза Сурначева: Можно чуть-чуть уточняющий вопрос? А Болонская система дает достаточно денег для жизни студенту?
Рубен Мнацаканян: Болонская система как таковая не может дать деньги, деньги дает государство, фонды...
Лиза Сурначева: Чем это может повлиять на стипендии студентов, на то, чтобы студенты стали лучше или хуже жить?
Рубен Мнацаканян: Тем, что, понимаете... Ну, как объяснить.... когда у нас принимают какое-то заимствование с Запада, очень часто это принимает такую форму... ну вот был такой анекдот, я извиняюсь, я расскажу, это короткий анекдот, просто он в тему. Советское время. Тогда, как и сейчас, была большая смертность на дорогах, большое количество аварий. Вот собирается Политбюро, и Брежнев говорит: «Дорогие товарищи, надо с этим что-то делать, давайте решать». Встает какой-то член Политбюро и говорит: «Давайте изучим зарубежный опыт и посмотрим, в какой стране меньше всего смертность, поедем туда, посмотрим почему, переймем опыт». Поднимают статистику, смотрят, меньше всего смертность в Англии. Прекрасно, посылают туда делегацию гаишных генералов, они едут в Англию. Приезжают, докладывают: «Мы все поняли, почему там смертность маленькая. Они ездят по другой стороне дороги». Надо, значит, сменить сторону. Политбюро думает: «Да, действительно, но будет как-то… сменить, но... Ладно, сразу как-то стремно, давайте, в порядке эксперимента, сначала только грузовой транспорт запустим, пусть едет по другой стороне, а потом и с остальным посмотрим...». Вот это мой ответ на ваш вопрос.
Да, Болонскую систему мы приняли, а где система грантов для студентов? Вот студент-бакалавр-геолог из Владивостока хочет приехать учиться на магистра-эколога в Москву. Он может получить на это грант? Ему зачтут его образование? Куда ему обратиться? Студент из Белгорода хочет приехать в Харьков, студент из Николаева хочет приехать в Киев, есть государственная система поддержки этих студентов? Они могут, как наши студенты ЦЕУ, приехать, которые получают грант от Европейского союза? Они могут приехать и получить деньги, чтобы на них жить и учиться? Нет. А чего тогда вводить эту систему, если она не подкреплена соответствующими материальными ресурсами?.. Я не зря показывал вам пункты «общежития», «стипендии», это же все элементы общей образовательной системы. Это элементы, которые государство должно вложить в эту систему, чтобы она работала. Система сама не в состоянии этого сделать, она подает только механизм.
Ну и кроме того — вы понимаете, ведь проблема наших обществ во многом заключается в том, что мы потеряли цель, у нас нет цели развития. Какое общество мы строим? Мы как-то так бултыхаемся, чего-то там делаем, какие-то телодвижения, наши правители издают (помните, была такая рок-группа «Звуки Му»?), вот они издают какие-то звуки «му» иногда, например: «инновации», доносятся иногда такие слова мистические. Или вот, например: «надо приглашать иностранных специалистов или наших, работающих за границей, и платить им хорошие деньги». Я когда первый раз это услышал, подумал: «О, наконец-то и о нас вспомнили — замечательно!» А потом вторая мысль: «А почему только иностранным надо платить хорошие деньги? А что, своим, тем, кто здесь работает, не надо, значит, платить хорошие деньги?» Заплатите своим нормально, и иностранные тогда сами к вам приедут. Понимаете, то есть отсутствие целей, отсутствие внятной какой-то государственной политики приводит к тому, что, вот Европа делает Болонскую систему, давай и мы, типа, тут так принято, давай и мы так будем. Ну, вот же в чём проблема.
Лиза Сурначева: Хотелось бы начать вопросы зала, и у меня есть такое предложение, я видела уже некоторые желающие руки, глаза, куда они делись? Собственно, предложение, поскольку лекция наша называется «Образование на переходе», хочется послушать....
Дмитрий Ицкович: На переломе.
Лиза Сурначева: На переломе. Хочется послушать тех, кто, собственно, столкнулся с этим переломом, преподавателей, которые столкнулись и с той, и с другой системой или студентов, которые, может быть, два образования получали разных. Есть такой опыт?
Александр, ДГУ, физфак, 1993 год выпуска: Для тех, кто не в теме, чем все-таки отличаются англосаксонская и немецкая системы?
Рубен Мнацаканян: Мы, собственно, переняли немецкую систему. Немецкая система — это система подготовки специалистов — пять лет, это то, что у нас было, это, по сути дела, унаследовано от немцев, которые делали у нас науку и образование, и Австро-Венгрия по такой системе работала, и Центральная Европа. Англо-саксонская система — это система бакалавр-магистр, система двучленного образования, которая, собственно, сейчас победила, сначала в Америке, а теперь и в Европе. И мой опыт сотрудничества с немцами, с австрийцами, с венграми показывает, насколько мучительно им тоже дается этот переход, они тоже многое не понимают. И французы, кстати, тоже. Это довольно большая проблема. Спасибо, что вы задали этот вопрос. Я еще забыл сказать такую важную вещь, что, по сути, вот эта магистратура международная и всяческие попытки обеспечить эту мобильность приводят к тому, что унифицируется язык образования. То есть если вы открываете в Португалии магистратуру и надеетесь, что к вам приедут поляки, русские, итальянцы, французы, немцы и испанцы, вы не можете делать её ни на одном другом языке, кроме как на английском. И вот сейчас в Европе происходит очень интересный процесс, если вы посмотрите программы бакалаврские, они, как правило, идут на национальных языках. Я знаю, вот мой друг, он работает в одной голландской компании, у него дочка подросла, он хотел ее устроить в Голландии в университет на английском языке, он еле-еле нашел программу бакалаврскую. Магистратуры же все на английском языке, даже в таких странах, как Франция и Германия, которые имеют свои мощнейшие национальные образовательные системы, и там, если не каждая первая, то уж каждая вторая программа точно идет на английском языке. Английский стал вот таким вот лингва-франка (универсальным языком) науки и это, конечно, связано с этим процессом унификации.
Константин: Я как практик работаю в университете; вопрос, вернее, два вопроса. Первый вопрос: насколько я понимаю, Болонский процесс, собственно, — это попытка каким-то образом ответить американскому доминированию в мире, в системе образовательных услуг. Все мы прекрасно знаем, сколько университетов в рейтинге мировом, любом, американских, а сколько европейских. Приблизительно 2% европейских и 90% — американских. Вопрос такой, согласны ли вы с такой позицией? Собственно, Болонский процесс — это попытка лучших европейских университетов забрать всех хороших студентов и неплохих преподавателей в эти университеты. Это первый вопрос. И второй: ну, как ответ, наш ответ Чемберлену. Нужно ли вводить степень бакалавра четыре года в Украине, в России, в Белоруссии, в Казахстане? А можно ли ввести пять лет, как обычно, наш специалист, уровень бакалавра, прекрасно приживается во всем мире и наш кандидат наук — магистерская степень и все остальное, и наш доктор, как обычно, у них доктор — и все прекрасно? Нужно ли так резко реформировать нашу систему?
Рубен Мнацаканян: Да, ну конечно, за этим стояло соперничество, потому что была очень большая проблема, даже для Англии проблема — отток научных кадров в Америку, и Европейский союз не знал, что с этим делать и как с этим бороться. Вот вам свежайший пример, я летел вчера из Будапешта в Киев, рядом со мной в самолете сидели случайно мои знакомые. Мама и сын, они в Будапеште живут. Сын студент, молекулярная биология. Он учится на втором курсе в очень хорошем Imperial College, Лондон, это один из ведущих европейских центров. И у них есть год «exchange», обмен-программы, и он поехал в Калифорнию, в Беркли на этот «exchange» год. И я его спросил, я знал, что я буду перед вами выступать, и тут свежайший такой пример — человек учится в Imperial College и знает, как оно в Беркли. Где лучше? Он говорит: «Ну, в Англии, конечно, замечательно всё, но, но, но... Беркли лучше», Он говорит, что там более такая агрессивная, (в хорошем смысле), более конкурентная, «competitive» среда, но она, в то же время, стимулирует, безусловно, лучше. Да и технически, даже по сравнению с лучшими английскими университетами, все равно и техника, электронные микроскопы там всякие, доступность этой техники для студентов, готовность профессоров работать со студентами, — всё это лучше в Америке. И он говорит: «Да, мне Америка, конечно, не очень нравится по сравнению с Англией, но если думать серьёзно о PhD, наверное, все-таки я поеду в Америку». Я пытался сбить его вопросами типа «может, все-таки в Кембридже попробовать, например?» (А он знает и Кембридж, был там на практике). «Ну, да, Кембридж, конечно... но я бы все-таки уехал в Америку. Там объективно сильнее». То есть вот это — факт, да. Это совершенно справедливо, поскольку, когда начинался этот Болонский процесс, кризиса не было даже на горизонте, и Евросоюз позиционировал себя как глобального игрока. Поэтому вопрос конкуренции с Америкой стоял очень остро.
Ваш второй вопрос — насчет нашей системы — ну, конечно, можно. Я в самом начале лекции сказал, что наш выпускник пятилетний (специалист) — это, по сути, магистр, наш кандидат наук — это PhD, да? Просто я пытался показать, что теоретически эту систему можно было бы поддерживать, наверное, но что делать, если нет заказа в обществе на таких специалистов? Ну, завод не делает больше реактивных двигателей, он делает иголки и кастрюли, ну что теперь? Понимаете? А вот придав образовательной системе гибкость, можно помочь молодым людям как-то сориентироваться сегодня. А кто знает, что будет завтра после кризиса? Совершенно не исключен вариант, что все эти несчастные юристы и экономисты не смогут найти свою работу, если начнется новый какой-то промышленный виток в новых условиях, может, опять будут востребованы инженеры и, скорее всего, так и произойдет, между прочим. Так что, не исключено, что мы еще вспомним старую систему и вернемся к ней.
Наталья Шульга, Украинский научный клуб: Я хотела бы сделать небольшой комментарий и в конце вопрос. Тринадцать лет я проработала в Америке, в исследовательском университете. Успешно. Понимаете, какая ситуация, когда кто-то 800 лет разрабатывал и апробировал систему, или когда Америка, страна эмигрантов, и полигон мировой, на котором всякие идеи имеют возможность быть реализованными, вырабатывают какие-то подходы… Невозможно представить себе, что даже за одно поколение можно адаптировать в абсолютно чужеродном матриксе, называются матрикс, все, наверное, смотрели этот фильм. Это не простой фильм, между прочим, сценарий вышел от биологов, мы тоже можем клетку разобрать на части, но, вот, собрать клетку назад мы пока не можем. Есть какой-то матрикс, который позволяет клетке только из клетки возникнуть, но никак не в пробирке из компонентов. И здесь, наверное, есть колоссальная проблема для постсоветского пространства. Почему? Потому что границы открыты, и уже невозможно параллельно развиваться, а можно быть или включенным в мировую систему, или быть транзитной территорией. И, конечно, Европейский союз был ответом на доминанту американскую, но в Европе достаточно умных людей, которые понимали, что нужно проанализировать, а что же дало возможность Америке стать с такой огромной экономикой и самой лучшей в мире системой образовательной. И у них не разделены образование с наукой, они вместе, не параллельно, а вместе существуют. И когда Европейский союз проанализировал успех американской системы, вот эти компоненты Болонской системы, они взяты, конечно, из Америки, потому что они работают. Работают, когда и мобильность есть рабочей силы, работают, когда прекрасные университеты готовят прекрасных ученых. Да, действительно, если магистр идет на программу PhD, а это пятилетняя или семилетняя биология, потому что такая конкуренция, что за пять лет вы работу не сделаете хорошую, семь лет вам нужно. Два года магистерская и пять лет PhD. Но работает это, работает, когда все компоненты учтены. И вот, абсолютно правильно сегодня прозвучало, Америка знает, что она хочет быть лидером в образовании и науке. И у президента есть целый офис, ну, это президентская республика, президентско-парламентская республика, целый офис, задачи которого — наука и технология. И все другие структуры в государстве как бы в этот офис приносят свои результаты, и советуются, и консультируются. И все это координируется. У нас этого нет, у нас нет, действительно, государственного заказа на умных людей, если так вот по-простому сказать, поэтому нет государственного заказа на первоклассное образование и науку. И в этом вся проблема. Понимаете, почему нельзя сейчас использовать советскую систему? Потому что она очень лимитирована. Почему в Америке такая ситуация? Потому что там не только одна программа пятилетняя, понимаете, там есть все. Бакалавр не должен быть профессором, уровень бакалавра — это уровень секретаря в организации какой-то, это первый уровень, когда человек пойдет куда-то работать. Поэтому он не такой сложный и в arts, то, что вы не раскрыли, это образование даже в физике и математике, но без исследований. Ну, прослушали вы курс, про астрономию там, про физику, но вы не делали никаких работ, в институт не ездили — и вот получили бакалавра искусств. И магистр искусств то же самое — может быть магистр физики искусств, если он в колледже и не делал никаких исследований, а вот магистр науки, Master of Science (MS), Bachelor of Science, это когда такая программа, которая обязательна. Должен студент сделать исследование и его защитить. Тогда “S” будет, Bachelor of Science. Вот разница. Понимаете, у нас было в Украине 9 университетов в Советском Союзе, а сейчас 86. Поэтому 9 университетов могут пятилетнюю программу магистров обеспечить, а вот 86 — нет. Ну, вот по природе невозможно обеспечить. Поэтому у нас, понимаете, замешательство, вот мы понимаем, что нечто хорошее есть в этой Болонской системе, но вот как его реализовать разумно, тут у нас нет опыта этого восьмисотлетнего или хотя бы двухсотлетнего, американского. Поэтому вот эта неразбериха и существует. Поэтому, действительно, необходимо обсуждать эти вопросы, и нет сомнений, что Болонская система очень полезна. Почему? Потому что для многих молодых людей она дает шанс — если он не реализует себя в этой стране, возможно, он сможет себя реализовать в другой стране. Ну, в принципе, это свобода, за которую мы так боролись, а функция государства — обязательно обеспечить национальную систему, и пусть это будет пять университетов, но первоклассных, но чтоб не стыдно было, вы понимаете? И разнообразие, конечно. Но разнообразие, в котором заложена какая-то положительная вещь, а не просто купля дипломов, во что это у нас уже превратилось.
Лиза Суранчева: Я прошу прощения, что перебиваю вас, у нас просто очень много желающих.
Наталья Шульга: Хорошо, мой вопрос такой: считаете ли вы возможным, все-таки, в следующие 50 лет, давайте думать так, найти вот этот баланс гармонический между национальными системами, пусть это будет на уровне бакалавриата, и все-таки первоклассной образовательной системой, которая имеет универсальный характер и модульную систему?
Рубен Мнацаканян: Хороший вопрос. Как на него кратко ответить? Вы знаете, пока я думаю, я расскажу вам анекдот, очень короткий. Ельцин встречается с Тони Блером, и Блер спращивает его:
— Господин Ельцин, как дела в России?
Ельцин отвечает: “Good”.
Тони Ельцину: “А можно хотя бы в двух словах?”
— “Not good”.
Если отвечать одним словом — да, конечно, возможно. Почему же невозможно-то, если... Посмотрите, если мы сейчас скулим, говорим, что у нас всё плохо, давайте посмотрим, что было в 1918 году. Это, между прочим, год, когда была создана Национальная Академия Наук Украины Владимиром Ивановичем Вернадским. Это же был полный ужас, нам просто стыдно скулить, если мы вспомним, что было в 1918 году. Тем не менее, какие-то кардинальные вещи, которые были заложены и которые потом аукнулись массой новых идей и новых университетов, были заложены именно тогда, в гражданскую войну, и в Украине, и в России. Так что, конечно, всё возможно, было бы желание, воля. И многое будет зависеть от государственной политики, от государственного заказа. То, что наши страны в состоянии это сделать, у меня нет ни малейших сомнений, потому что это доказано уже историческим опытом, и не раз. Но вот, мне кажется, какие элементы нужно иметь в виду, мне кажется, что ни Россия, ни Украина, ни Казахстан, ни Беларусь в одиночку такую систему сделать не смогут, все-таки это должно быть какое-то коллективное усилие. Замечательно, если это коллективное усилие будет сделано вместе с Европейским союзом, но, как говорится, меня терзают смутные сомнения, что Европейский союз будет очень заинтересован в развитии каких-то высоких технологий в Казахстане, например, или на Украине. У них есть свои центры высоких технологий. Зачем им самолеты ТУ или АН, когда у них есть Airbus? Пригласить наших инженеров поработать в Airbus — пожалуйста. Собирать самолёты конкурента где-то, я не знаю, на Украине — зачем? И тут, как говорится, нюансы... когда мы говорим, что мы будем равняться на Европу, на Европейский союз... Поймите, у Европейского Союза своя совершенно четкая и совершенно вразумительная программа, и своя точка зрения на то, какое место Россия и Украина должны занимать в поле Европейского союза. Но вовсе не обязательно вам понравится это место, если вы внимательно попробуете проанализировать. У нас должна быть своя точка зрения. В состоянии ли мы проводить самостоятельную политику? Это очень хороший вопрос и вопрос, в общем-то, не столько ко мне, сколько, наверное, к нашему обществу, даже не к руководству, оно, может быть, и радо было бы, но... Вот ведь непонятно, из каких элементов состоит вот эта «национальная воля», из чего она должна складываться? Из того, что говорит лидер? Из того, как думает народ? Из того, как экономическая ситуация складывается в стране? Меньше всего я хотел бы, чтобы мое выступление здесь было воспринято как пропаганда, так сказать, Болонской системы. Мне кажется, я сделал все возможное, чтобы показать, какая была альтернатива, какие были варианты. Просто на сегодняшний день расклад карт таков, что мы имеем то, что мы имеем. Будет у нас кураж и сила сделать что-то альтернативное, своё, ну, давайте попробуем, не знаю. Кто и как должен это начинать?
Реплика из зала: Лично вы являетесь сторонником этой системы?
Рубен Мнацаканян: Ну, вы знаете, мне очень сложно говорить однозначно, потому что я, как вот совершенно справедливо заметил у нас ведущий, ну, как бы бенефициар этой системы. Я сижу в Центрально-Европейском Университете, абсолютно элитарное заведение. У нас на факультете учится 45 студентов из 30 летан мира, у нас конкурс 700 человек на 35 стипендиальных мест, то есть мы можем выбрать тех, кого мы хотим, и платить им хорошие стипендии, а еще там десять-пятнадцать человек умоляют, готовы заплатить свои деньги, чтобы мы их взяли. Это совершенно другой расклад, понимаете, я не могу в этом смысле поднимать руку (или ногу) на Болонскую систему. Мы видим бенефиты ее, мы видим, как она работает, для чего она создана, мы понимаем, кого мы готовим и зачем. Мы готовим экспертов, специалистов, которые работали бы в международных организациях как консультанты, учёные, помогали бы своим правительствам, помогали бы неправительственным организациям. Мы видим, как этот механизм работает, мы видим, зачем это делается, мы производим «продукт» — это наши выпускники, магистры, которые делают то, что мы и предполагали. Так что я, в своем нынешнем качестве профессора и декана факультета Центрально-Европейского Университета, вижу сильные стороны этой системы. Но, с другой точки зрения, так сказать, гражданина, который, если пафосно говорить, когда-то давал присягу Советскому Союзу (армейскую, то есть я, как бы чувствую себя в равной степени ответственным за то, что происходит и в России, и на Украине, и в Казахстане, и во всех наших бывших союзных республиках), то я вижу, чем в конкретных условиях наших стран это может обернуться для имеющихся систем образования...
Дмитрий Ицкович: Рубен, на уточнение. Вот Николай нам говорил, и вообще я слышал, что одна из главных проблем CEU — отсутствие исследовательских программ, что это, словом, образование без науки.
Рубен Мнацаканян: Смотря что считать наукой. Понимаете, историческое исследования в архивах — это наука? Ну, с точки зрения исторической науки, наверное, наука. Социологическое исследование, опрос и обработка данных — это наука? Наверное, это наука. С нашей точки зрения, экологического факультета, экспертная оценка, анализ экологической экспертизы какого-то предприятия — это наука? Ну, вряд ли это строгая наука, это что-то другое. Мы готовим скорее практиков. Это не точная наука, но это социальный, политический анализ какого-то плана, документа, например. Тут я не хочу вдаваться в дискуссию на тему о том, что такое наука, я думаю, что в области чисто гуманитарных наук, наши историки, вот те из вас, кто знает творчество Алексея Миллера, он частый гость на polit.ru, ну, вот это наука? Если это наука, то Центрально-Европейский Университет...
Дмитрий Ицкович: Да, наука.
Рубен Мнацаканян: Ну, да.
Ирина: Я хотела высказать свое мнение и поделиться немного опытом. Я поддерживаю Болонскую систему, но я не верю, что она в таком виде, в каком она должна быть, будет реализована в Украине в течение ближайших 10 лет. Объясню почему. Пример. В моем вузе, он называется Национальный авиационный университет (это к шуткам лектора по поводу ракет), там я сейчас изучаю предмет биотехнология. При том, что фактически предмет ввели, потому что есть спрос, и деньги ведь за это берут, но учат, если это английский язык по специальности, то учат все про аэропорты и инженерию в авиации, если это предметы по специальности, то это, в основном, курс химии и физики, углубленный, для того, чтобы занять время. Ну, нужно заполнить 4 года бакалавра. Теперь, я получаю бакалавра в феврале и пишу курсовую по химической технологии, напомню, что мой предмет — биотехнологии, ну, а экзамен бакалаврский сдаю по биотехнологии. То есть это свидетельство того, как на сегодняшний момент эта система работает в Украине. Я не знаю, как в России, думаю, что в России строже немного с этим, но, может быть, я ошибаюсь.
Лиза Сурначева: Ну, это, видимо, и есть тот самый перелом, о котором мы попытались поговорить, и тема которого в лекции обозначена.
Ирина: Теперь я хочу задать вопрос о том, как можно это, ну, как можно быстрее изменить, применительно к Украине и России, если там такая же ситуация? А второй вопрос по поводу заочного обучения. В Болонской системе оно вообще исчезнет? Спасибо.
Рубен Мнацаканян: Спасибо вам большое, очень хорошее выступление. Вы понимаете, я всегда вспоминаю, как первый декан нашего факультета, человек, который, собственно, создал его, Эдуард Беллинджер из Манчестерского университета (некоторые из присутствующих здесь бывали на его лекциях), всегда говорил, что образование — вещь чрезвычайно инерционная и чрезвычайно консервативная. Вы не можете быстро изменить её, это не бизнес, это не биржа, это даже не наука, это образование, махина очень инерционная, конечно... Ну чему вас может учить человек, который всю жизнь преподавал химическую технологию? Он и будет вас учить химической технологии, как ты её ни назови. Что знаю, о том и пою, ну а как иначе? Я уж тут пытаюсь забавлять публику анекдотами, могу еще один анекдот на эту тему рассказать, очень короткий. Военный завод конверсионный. Конверсия, идет заседание совета директоров, выступает гендиректор и говорит: «Дорогие товарищи, за отчетный период мы несколько раз попытались изменить профиль нашей продукции. Сначала мы пытались выпускать холодильники, потом пытались выпускать кухонную утварь, потом мы пытались выпускать стиральные машины, но, что бы мы ни делали, в конце конвейера у нас все время сходит автомат Калашникова». Понимаете? Попытались, да. Я помню, после 1991 года кафедры истории КПСС стали кафедрами политологии, а кафедры научного коммунизма стали кафедрами социологии или наоборот, я так и не понял, как они разделились. Ну и что? Люди прочитали пару книжек по социологии и сразу стали социологами? Это же очень инерционная вещь, вы понимаете, она меняется, конечно, но ожидать от нее каких-то резких перемен нереально. Меня заставь сейчас преподавать физику, я этого не смогу сделать. Я никогда в жизни не учил физику, нужно сесть… ну, вы понимаете, да? Меня надо выгнать и нанять физика, а если его неоткуда взять? Мы фактически требуем от этих людей вот такого рода перехода. Поэтому что тут сказать? Политика — это искусство возможного, да? Вот наше руководство, наши министры, наши министерства ставят нас в такие условия, когда мы должны думать о том, как приспособиться к этой системе, они же не оставляют нам выбора. Вы же не можете, вот, например, Могилянская академия, не может сказать: «Да пошли вы все, мы будем выпускать специалистов, и все». Вы же не можете так сделать? Не можете, даже если очень захотите. Значит, надо думать, как это делать с наименьшим ущербом для общества, для студентов. И тут рецептов таких вот, быстрых, я думаю, нет. Это долгий процесс, к сожалению.
Реплика из зала: Второй вопрос о заочном образовании.
Рубен Мнацаканян: Мне кажется, что как раз развитие интернет- всяких- образовательных курсов делает перспективу для заочного обучения очень мощной. Вот, кстати, наши партнеры из Лундского университета, у них тоже была одногодичная магистерская программа, и Швеция тоже подключилась к Болонской системе, приняла закон, что в Швеции магистратурой может служить только двухлетняя программа, и вот Лунд, ну, хорошо, наша совместная с ними программа, она двухлетняя, но у них же тоже была одногодичная программа, как ее превратить в двухгодичную? Они придумали, что, давайте, сделаем первый год дистанционным. То есть студент первый год будет на интернете, будет заочным, программа дистанционного заочного образования. Второй год уже будет очный. То есть они у себя, на месте, оставляют одногодичную программу, а для студента это будет двухгодичная программа, один год которой, по сути, заочный. Но я думаю, что так растут очень широкие возможности.
Реплика из зала: Имеется в виду, наверное, традиционное для нас заочное образование, с сессиями, а не дистанционное.
Рубен Мнацаканян: Нет, они приезжают, почему? Есть программы, наиболее известные программы заочного обучения английский Open University, Открытый Университет, там с пятидесятых годов наработаны колоссальные ресурсы, так сказать, и фильмы там, и книги, и сессии, они приезжают два раза в год, слушают лекции, сдают, нет, это все есть, это никто не отменял, просто интернет дает дополнительные возможности.
Слушатель: Спасибо. Я хотела, кстати, поблагодарить за возможность, я уже посещала Центрально-Европейский Университет по одной программе. Я хотела сказать, что на самом деле нужно начинать с преподавателей. И не с мобильности студентов, а с мобильности преподавателей. Поскольку я как преподаватель КНЕУ могу сказать, что как я могу учить студентов, если я не имею сама возможности, например, повышать свой уровень квалификации? Хотя я имею такую возможность, знание языка и так далее. Но старшее поколение, как вы понимаете, они не владеют, ни языком, ни какими-то умениями, и так далее. Это второй вопрос. И третий вопрос: насколько мы можем повышать свой уровень, ездить на PhD программы и postdoctoral программы, если дипломы по этим программам у нас проходят такую нострификацию, что это достаточно сложный процесс и, практически, преподаватель должен всю жизнь учиться, понимаете? То есть защитить диплом на Западе, приехать, защитить его в Украине, а если я не хочу работать на Западе? Я хочу развиваться в своей стране, хочу развивать свою страну, какой у меня выход?
Рубен Мнацаканян: Спасибо большое, очень хороший вопрос, и он как раз, мне кажется, укладывается в рамки моего анекдота про левостороннее и правостороннее движение. Раз уж вы присоединились к Болонскому процессу, так извольте и такие вопросы тоже проработать, то же Министерство должно этим заниматься. Что касается возможности повышения квалификации и так далее.
Слайд 31. Недельные визиты в CEU
Значит, маленькая реклама программ Центрально-Европейского Университета. Как я уже говорил, «спасибо дедушке Соросу за наше счастливое детство», у нас есть деньги, которые позволяют нам очень широко приглашать преподавателей, профессоров из стран Центрально-Восточной Европы, к нам, в Центрально-Европейский Университет, по ряду программ. Вот первая программа, на которой вы, наверное, были, это визит на одну неделю. Собирается группа, на наш факультет приезжает по 15-20 профессоров из региона, они подают заявки, все это в интернете висит, могут приехать, неделю походить. Им дают деньги на покупку книг, деньги на ксерокопирование до 500 страниц из журналов и газет библиотеки, то есть, грубо говоря, человек, который уже знает, что он хочет, вот он подготовил магистерский курс, он может к нам приехать и набрать материалы на этот курс. Это одна неделя.
Слайд 32. Грант сроком до 10 месяцев для разработки нового магистерского курса
Можно получить грант, сроком до десяти месяцев, на разработку нового магистерского курса, в этот грант входят деньги на два или три приезда в Центрально-Европейский Университет, плюс небольшая стипендия, на которую вы можете что-то делать у себя дома, плюс, опять же, деньги на покупку книг и так далее.
Слайд 33. Исследовательские гранты сроком до 6 месяцев
И еще одна программа — это исследовательские гранты на срок до шести месяцев. Если вам нужно написать какую-то статью или вы хотите оторваться от повседневных реалий и сделать какую-то публикацию, или провести совместные исследования, вот есть такие финансовые возможности. И очень многие люди прошли через эти программы. Мы даже начали делать, мы в прошлом году провели две программы вот этих недельных визитов, когда мы из одного университета приглашали группу. Вот, например, МГУ вводил магистерскую программу, мы прямо с одного факультета пригласили все кафедры, они сами платили, плюс еще часть денег дал Центрально-Европейский Университет, и мы еще пригласили преподавателей из других стран, которые были тоже вовлечены в этот процесс. Получилась очень продуктивная дискуссия. И поскольку весь факультет был там, представители каждой кафедры, то когда они вернулись, им не нужно было доказывать своему начальству, что это важно, потому что начальство тоже было там и тоже участвовало в дискуссии. То есть у нас в ЦЕУ есть такие механизмы. Ну, а система непрерывного образования, конечно, это очень важный элемент, и, опять же, это вопрос к государству. Где средства, где условия для того, чтобы молодые преподаватели могли совершенствоваться? Конечно, язык это проблема, я должен сказать это со всей определенностью. Ведь лингва-франка сейчас английский язык, ну, куда от этого деваться? 150 лет назад это был французский язык, семьдесят лет назад это был немецкий язык, язык науки. В каких-то областях, в биологии, например, или в почвоведении, в 30-е годы, это был русский язык, когда были живы Кольцов, Вавилов и так далее, западные ученые учили русский язык, чтобы быть на передовых позициях биологии. Сейчас лингва-франка английский язык, ну что делать? В средние века была латынь. Во времена Древнего Рима был греческий, а сейчас английский. Да, надо знать английский язык. И английский язык уже не может считаться профессией. Это условие существования в профессии. Быть переводчиком с английского языка, это уже как бы «не катит». С китайского языка — может быть профессией, с английского уже вряд ли.
Галина Любчич: Я прошу заранее прощения, мне показался алогичным один момент вашей лекции. Я хотела бы уточнить. Вы говорили о том, что имеет значение школьное образование. У вас студенты из 35 стран, системы образования во всех странах, школьные, разнятся от минус бесконечности до плюс бесконечности, методики другие, национальные влияния на школу — другие, есть школы с серьезным религиозным уклоном. Эти люди, прошедшие через 4 года образования и несколько лет работы, не могут так радикально измениться, приехав к вам, так имеет ли значение, в какой школе учился ребенок, ваш нынешний студент? Имеет ли это какое-то значение для вас? То есть, потому что вы говорили, что школьное образование имеет значение. Вот мне это кажется нелогичным.
Рубен Мнацаканян: Я просто был, наверное, неправильно понят. Я говорил, что школьное образование имеет значение для образовательной системы страны. Что мы не можем говорить об образовательной системе высшего образования в стране, если мы не учитываем весь комплекс. Ну, грубо говоря, не может быть хороших академиков, если нет хороших докторов наук. Не может быть хороших докторов наук, если нет хороших кандидатов наук. Не может быть хороших кандидатов наук, если нет хороших аспирантов. Не может быть хороших аспирантов, если нет хороших студентов. И, наконец, мы подходим к этому, не может быть хороших студентов первого года, если нет хороших школьников. Вот только в этом смысле. Конечно, для нас это не имеет значения. Для уровня магистратуры. Но вы поймите, представляете, какое количество сит проходят люди, прежде чем они оказываются в нашей программе? Мы получаем 700, вот в этом году, сейчас я приеду, и на меня навалится 730 заявок, реально мы можем принять, ну, человек 40-45. Мы должны отобрать, они должны сдать английский язык на определенном уровне, они должны массу всего. Остается для собеседования человек 150, мы беседуем с каждым из них по скайпу, сейчас, слава Богу, есть такие технологии, раньше мы беседовали вживую, когда скайпа не было, нам давали деньги, и мы ехали в регионы, мы беседовали с каждым лично и отбирали себе студентов. Конечно, когда ты имеешь такие возможности, то…Но я говорил только в этом смысле, с точки зрения национальной образовательной системы в целом
Константин: Я прошу прощения, занимаю время уже второй раз, первый вопрос, очень прагматический: скажите, пожалуйста, сколько стоит у вас годичный курс обучения на магистерской программе? И второй вопрос: как видится вам из Будапешта — из опыта общения со своими коллегами из российских университетов я сделал вывод, что в России, буквально последний год, очень серьезно начали обращать внимание на Болонский процесс. Это связано с введением понятия «научный университет», которое они присвоили части своих университетов и там начался достаточно активный процесс в сторону Болоньи, особенно введение ECTS. Ну вот, спасибо.
Рубен Мцанаканян: Спасибо большое. Ну, понимаете, вопрос о стоимости обучения в ЦЕУ очень забавный, я объясню, почему он забавный. Когда-то встал вопрос, а сколько стоит у нас образование, ну а как нам считать? Сорос за всё платит, как говорится, у нас лежит в банке некая сумма, не знаю, сколько сотен миллионов, мы живем на проценты с этой суммы. Это такой вариант, когда аренда помещения, зарплаты, книги, все покрывается за счет этого процента, в принципе, мы могли бы не брать со студентов никаких денег. Когда-то мы даже не имели права брать денег со студентов, все студенты из Центральной и Восточной Европы были на стипендии, нужно ему было, не нужно, раз уж мы его приняли, изволь, дружок, получать стипендию. Такой, вполне социалистический подход в этом университете был. Потом, конечно, ситуация изменилась, спохватились, решили брать деньги хотя бы с части студентов, в дополнение к стипендиатам, которые остались. Откуда мы знаем, сколько стоит у нас образование? А черт его знает, сколько оно стоит. Думали, думали, придумали. Взяли все затраты, сколько там идет на университет, условно говоря, N миллионов в год, взяли все количество студентов, которое на тот момент было, а было там тысяча с чем-то человек, не помню, короче говоря, разделили, умножили, получили, что если поделить все затраты на всех студентов, то получится примерно 10 тысяч евро в год. И вот так как бы и стоит. Кто ее платит реально, в жизни? Какие-то американцы платят… У нас такая хитрая система есть, когда ты подаешь, заполняешь форму он-лайн электронной системы, там надо кликнуть, значит. И есть несколько опций у человека. Есть опция такая: «Я прошу стипендию». Клик. «Я готов заплатить 30% стоимости». «Я готов заплатить 50% стоимости» и «Я готов заплатить 100% стоимости». Но штука в том, что если ты кликнешь на 50%, тебе 30% уже не предложат. Согласен платить 50%, значит плати. А 30%? Но ты же кликнул на 50%. Кликнул на 100%, и 50% тебе уже не дадут…. Вот у меня были случаи, я помню, прибегает одна студентка, ее приняли, она приехала сюда и выяснила, что она должна платить 50%. Вот она кликнула 50%, а не поняла… «Я думала это мне будут только 50% платить…», в общем, что-то она не то подумала, прибежала вся в слезах, я звоню в administration, вот, ребята, что же делать? Она ошиблась! В ответ молчание, а потом они говорят: «Вы уверены, что вам нужна такая студентка, которая не знает, как форму заполнять?» Такой встречный вопрос. Поэтому бывают люди, например, в Америке образование стоит в разы дороже, 35, 40 тысяч в год, для американцев наша программа очень дешевая, поэтому появляются иногда люди, которые говорят: «Да, мы заплатим 100%». Ну, мы пожимаем плечами, беседуем с этим человеком, если он не совсем идиот, если может учиться нормально, конечно, мы его возьмем, если он платит сто процентов, почему нет? Он идет в дополнение к стипендиатам. Студенты наши, которые здесь сидят, они могут сказать, что те, кто платные, у нас нормальные люди, вполне способные учиться. Просто так, только из-за денег мы их не возьмём, нам не надо, среди них тоже отбор. Конечно, мы на них смотрим другими глазами, и понятно, что отобрать из 700 человек тридцать-тридцать пять, которым мы даем стипендии, это одно дело, а отобрать одного из трех или четырех, которые готовы заплатить, — это другое. Конечно, мы смотрим на них другими глазами при отборе, это совершенно очевидно. Но их деньги для нас не самое главное.
И второй ваш вопрос, понимаете какая штука, я думаю, что да, у нас в России этим занялись, но кризис, похоже, подкосил косой просто под дых, я бы так сказал. Ну, может, сейчас, в самое последнее время, что-то изменилось, не знаю. Я имел возможность общаться, вот из Сибирского Федерального университета к нам приезжали, там, в Красноярске, создали, есть два типа университетов, федеральные и научные. Федеральных университетов сейчас два, сначала хотели сделать четыре, в момент пика нефтяных цен вдруг заговорили о четырнадцати, а после кризиса сказали: «Вот вроде у нас два есть пока, может быть и хорошо, что есть два», — но вроде расширили список научных университетов, следующих в иерархии. Но, понимаете, какая штука с этими федеральными университетами, там, вот я так понял из разговора, по крайней мере, с сибиряками, что денег много, денег очень много дают, но почему-то не дают денег на зарплату. Вот мистика, да? Оборудование — любое, поездки — любые, книги — любые, а зарплаты — нет. Мне кажется, это ментальный какой-то ступор в России. Почему не платить людям официально нормальную зарплату? Все мы учили Карла Маркса, помните, «прибавочная стоимость», что рабочий работает — и ему платят зарплату, которая должна покрыть его физиологические потребности, а потом начинается прибавочная стоимость, так вот, постперестроечное открытие в России заключалось в том, что, оказывается, можно платить ниже даже биологических потребностей. И ничего, люди как-то живут.
Дмитрий Ицкович: Там достаточно простая история. У нас, в Украине и России, система эластична не на занятость, а на зарплату. Причем это имеет не только постсоветскую природу, и в Японии так же, хотя .. поэтому людей не увольняют, а перестают платить в конверте, и то, что зарплаты маленькие, это кажется, они такие, какие они есть, просто они не видны.
Рубен Мцанаканян: Да, но в то же время, в конвертах.. Но вот мы говорили о китайцах, они установили высокие зарплаты своим профессорам, профессора поехали из-за границы. Давайте вспомним, ведь это очень интересно вспомнить, почему, скажем, Советский Союз так быстро и решительно построил ракету, сделал бомбу в голодное послевоенное время, почему наука стремительно развивалась. Товарищ Сталин установил зарплаты, была такая армейская система, если ты младший научный сотрудник без степени, ты получаешь 200 рублей, если ты кандидат наук со степенью, старший научный сотрудник, то получаешь 300 рублей. Доктор наук — ты получаешь 400 рублей, и, если ты профессор завкафедрой — получаешь 500 рублей. Это система дожила без изменений до 1991 года. Абсолютно. И она была тогда, вот в те годы, в которые она была введена, это были огромные деньги, очень большие деньги. Народ пошел, это было престижно, вопросов не было, люди зарабатывали. Иногда это доходило даже до гротеска, вот Сибирское отделение Академии наук, там были коттеджи для академиков, двухквартирные дома для профессоров и так далее. Тоже иерархия была во всем. Это было, стимул был, и были деньги, мой отец, например, большую часть жизни был кандидатом наук, старшим научным сотрудником, он получал 300 рублей, и семье более или менее хватало на не очень роскошное, но вполне достойное существование. Потом он стал доктором-профессором, но скоро грянула перестройка… То есть вот какой-то такой шаг с зарплатой, конечно, должен быть сделан, без него, мне кажется, это все потуги…
Инна Савсон, Киево-Могилянская Академия, аспирантка: У меня, скорее, не вопрос, а комментарий. По поводу Болонской системы и вообще. Я, в общем, закончила в Киево-Могилянской академии бакалавриат и потом закончила магистратуру в Лундском университете, по странному стечению обстоятельств, с которым сотрудничает ЦЕУ. Честно, я не вижу огромной проблемы в том, чтобы переходить на Болонскую систему или не переходить, мне кажется, мы очень концентрируемся на том, какая форма будет где. А ведь на самом деле главное — это содержание. И большая проблема в том, что и в Украине, и в России огромная проблема с содержанием образования, которое очень сильно застряло, по понятным причинам, в 90-е годы, да и сейчас не финансируется в достаточном объеме образование. Поэтому вот эта попытка концентрироваться на форме вместо содержания, вместо того, чтобы говорить о том, как улучшать качество образования здесь, у нас. Мне кажется, что это является очень показательным. Потому что страх преподавателей университетов перед тем, что надо что-то менять, тоже о чем-то говорит, мне кажется. И на самом деле нужно же только как-то быть flexible, и если это проблема, то на самом деле очень сложно без какой-то flexibility выживать в научном мире, быть competitive, то есть конкурентоспособным. То есть я просто хочу сказать, если бы мне пришлось учиться пять лет, например, я потом точно так же могла бы поехать за рубеж и получить магистратуру за рубежом, я бы училась лишний год за рубежом. На самом деле какая-то унификация дает возможность для студентов — и для преподавателей, видимо, тоже, и, мне кажется, не надо паниковать по этому поводу, лучше думать о том, каким образом это обустраивать и придавать какое-то содержание образованию. Потому что это главный вопрос, а не то, какую форму оно будет иметь в конечном итоге. Это у меня был комментарий. Вопроса как такового нет, я просто хочу сказать, что переход к этой системе дает возможность и студентам, и преподавателям. Спасибо.
Рубен Мнацаканян: Спасибо большое за ваш комментарий, у меня, кстати, был слайд один, но я его потом стер, он назывался «Победа формы над содержанием». Это, в общем-то, характерно не только для образования. Если вы посмотрите — сейчас даже культура, все, что связано с литературой, драматургией, и так далее, очень часто мы видим совершенно бессмысленные вещи, вычурно, изящно сделанные, то есть победа формы над содержанием — это характерная, к сожалению, черта современного мира. Так что вы абсолютно правы, можно было бы и пятилетней системе существовать, если с умом подойти.
Слушатель: О форме и содержании. Я очень, скажем так, понаслышке, была знакома с Болонской системой, потому что я окончила университет еще, наверное, в переходной период: ни Болонская, ни старая советская. Вопрос вот в чем. Дело в том, насколько я поняла из лекции, что внедряется Болонский процесс, присоединяются постсоветские страны тоже к нему. Понятны цели Болонской системы, к чему она идет, к чему она, вернее, хочет идти. Понятна, скажем, форма, или, не знаю как назвать, не форма, сама система, то есть бакалавр, магистр, как вы сказали, или специалист в какой-то области и докторантура. А вот есть какие-то требования к внутреннему содержанию? То есть, например, если это Болонский процесс, он в Англии принимается, он принимается на Украине, должен ли бакалавр пройти вот это, вот это, вот это? Едино, то есть во всех странах этот курс должен прочитаться. Если это магистр тоже, если это магистр в области химии, то вот это, вот это, вот это. Если вот эта девушка говорила, она о биотехнологии, а ей химию читают. Почему нет единых требований, или они есть, я не знаю?
Рубен Мнацаканян: Это, понимаете, прерогатива министерств образования разных стран. Брюссель в своей версии бюрократизации еще не дошел до этого, может быть, в какой-то момент это произойдет, и будут введены какие-то единые стандарты для всей Европы. В настоящий момент это отдано на откуп национальным системам. Они полагают, что если, например, Россия на протяжении 100 лет учила химиков, то уж, наверное, она знает, что должно соответствовать специальности химика. Если Португалия учит мастера-винодела, то ей понятно, что должно входить в программу подготовки мастера винодела и т.д. То есть я как то уже сказал, что брюссельские бюрократы не могут следить за содержанием, для них главное, чтобы костюмчик сидел, главное, чтобы была соблюдена форма. Кто-то говорил… да, вот ваш комментарий по поводу поездок преподавателей. Я забыл сказать, мы как-то посчитали, грант Erasmus Mundus дает деньги на поездки преподавателей и довольно большие деньги на сотрудничество, вот, кстати, Киево-Могилянская академия тоже работает по этой программе, были всякие деньги, мы посчитали, что если бы мы на сто процентов использовали все возможности для поездки преподавателей в рамках этого гранта, у нас бы не было времени сидеть в своем родном университете и учить студентов, мы непрерывно куда-то должны были бы ездить. Мы не выбираем этих денег, у нас нет возможности физической, теряется всякий смысл. Это понятно для бюрократа, отдал 10 тысяч долларов и посмотрел, 5 поездок по 2 тысячи каждая. То есть отдал, потратил, понятно, на что они ушли. Это легко проконтролировать, легко проверить. Что касается содержания вашей программы по химии, то какой чиновник в Брюсселе будет лезть в содержание вашей программы по химии — на национальном языке, к тому же. Это все отдается на откуп министерствам. Может быть, когда-нибудь произойдет такая унификация. Не знаю, учитывая любовь брюссельской бюрократии к унификации, если уж они там размеры огурцов и форму помидоров стандартизируют, то до образования они рано или поздно доберутся.
Слушатель: Скажите, пожалуйста, меня интересует, как вы относитесь к такому нововведению, как введение в европейской системе образования таких предметов, как христианство в украинской культуре, христианство в российской культуре, христианство в испанской культуре, чтобы следующая программа, просто христианская, православная культура, потом христианская культура народов мира, почему, потому, что я думаю, что настолько, прежде всего, на Украине мы ощутили отсутствие духовности, когда наука оторвалась от христианства, от религии и все это закончилось трагедией, Чернобылем. То есть это, прежде всего, духовный голод, который… Наука, которая не управляема Богом, не управляема свыше, она потеряла свои корни, она стала разрушать человека. И мы видим, что студенты, они не все могут закончить даже вуз, потому что они страдают наркоманией, алкоголизмом, все подвержены, так сказать, очень большим искушениям. И мне кажется, что вот сейчас очень насущно введение этих предметов, потому что без этого человечество просто идет к гибели, к катастрофе. Вопрос, чтобы ввести такие спецпрограммы.
Рубен Мнацаканян: Я думаю, что во многих европейских университетах такие программы есть, более того, во многих университетах сохраняются со средневековых времен факультеты теологии, факультеты «божественности».
Реплика из зала: School of Divinity.
Рубен Мнацаканян: Да, School of Divinity. Я никогда не забуду, вот такая зарисовка с натуры маленькая, если мне будет позволено. Я помню, есть такой замечательный университетский городок в Шотландии, Сент Эндрюс называется, там, кто знает, принц Вильям учился. Это такой очаровательный маленький городок на берегу, у моря. И вот я как-то, помню, был там, а там руины, вот все элементы романтизма там представлены на маленьком пятачке. Руины огромного собора, но собор никто не рушил, просто ему построили такой свод, что он под тяжестью свода развалился, но неважно. Руины собора, море, кладбище, начинается улица, ты идешь по этой улице, стоят два особнячка справа и слева. На левом написано Faculty of Divinity, а на правом написано Faculty of Theology, для завершения картины, так сказать. Все это есть, все это никуда не ушло, если вы посмотрите историю, ну, даже на персоналии. Ньютон был глубоко верующим человеком, это известно. Паскаль был глубоко верующим человеком. Если копнуть ближе, я считаю, самый выдающийся естествоиспытатель XX века, который жил на территории России, Павел Александрович Флоренский, он был вообще священником православным. Вернадский, я думаю, несмотря на то, что он великий естествоиспытатель, он как-то так верил, осторожно, как и Иван Павлов. Нет, это все как-то есть, но, просто, ну как сказать, 70 лет атеизма никуда не делись. Ну а потом, давайте возьмем современную европейскую культуру, кто там? Там есть и мусульмане, и буддисты, и кто угодно есть. Так что если сегодня включить христианство в качестве обязательной дисциплины, немедленно столкнетесь с рядом проблем, это все-таки личный выбор человека, навязывать ему, даже с самыми благими побуждениями, нельзя, мы все это проходили.
Александр Янышевский, Киевский политехнический институт, доцент: Скажите, пожалуйста, как вы понимаете, критерием каждой образовательной системы является что-либо значительное, я считаю, что критерием образования и науки, уже так принято, является Нобелевская премия. Вот скажите, пожалуйста, почему при советской системе, при всей ее всеохватности, когда были задействованы все слои населения, все-таки нобелевских лауреатов от советской системы образования почти не было. Исключение составляют лишь те люди, у которых учителями были еще дореволюционные профессора, как у Капицы это был Резерфорд, у Жореса Алферова сам Капица был, то почему советская система в этом проигрывала? И второй вопрос, как говорится, он проистекает из первого, сейчас, когда внедряется Болонская система у нас в Украине, получается, по сути говоря, наложение, и, честно говоря, не видно ее преимуществ по сравнению со старой советской. Например, у нас в университете это выливается в то, что мы просто ставим по-новому оценки, вместо традиционных там, два, три, четыре, пять, мы сейчас ставим баллы, по 50, по 60 и буквы A, B, C, D, E. И, к тому же, просто добавились аттестации, которые, честно говоря, просто добавляют работы, и как-то они никак не влияют на конкретную экзаменационную оценку студента. То в чем же тогда может быть преимущество в наших вузах этой Болонской системы, когда она так четко не отделена еще от советской? Спасибо.
Лиза Сурначева: У меня небольшая просьба, чтобы не затягивать уже очень долго, все устали, если у кого-то еще есть вопросы, сейчас по реплике, может быть, скажете без диалога, и уже разом на все ответят. Кто-то еще хочет о чем-то спросить нашего лектора? Тогда это последний вопрос.
Рубен Мнацаканян: Вопрос с нобелевскими лауреатами интересен, конечно, он не раз поднимался, я думаю. Тут несколько факторов, конечно, сыграли свою роль, прежде всего, это какой-то междусобойчик. Есть какой-то круг экспертов, которые проталкивают «своих», ну, что я вам буду объяснять. При советской системе так же, я думаю, сыграло роль то, что очень много исследований было просто закрытых. Вот, например, известно, что когда был запущен первый спутник, Нобелевский комитет обратился к Хрущёву и сказал: «Кто, вообще, кому давать? Мы готовы дать Нобелевскую премию за первый спутник, кому?» Что сказал Хрущёв, знаете?
Реплика из зала: Это заслуга всего народа.
Рубен Мнацаканян: Да, правильно, «это заслуга всего советского народа». То есть целый ряд исследований был закрыт. Сахаров, он же не за свою «слойку» получил Нобелевскую премию, он не по физике ее получил. Его физические исследования были закрыты. Королева вообще никто не знал, пока он не помер. Кому давать-то, это же была совершенно другая система, закрытая. Я думаю, что если бы открыли, то…Вон Гинзбург получил, слава Богу, на старости лет, в последние пару лет жизни уважили. Получил то, что должен был получить сорок лет назад. Капица тот же получил в 1978 году премию за работы 30-х годов. Изо всех премий по физике только одна была более или менее оперативной, Тамм, Франк и Черенков получили за этот «эффект Вавилова-Черенкова», это был конец 50-х. Семенов получил по химии, нет, были, конечно, прецеденты, но эта корпоративность с их стороны, секретность с нашей, потом то, что многие публиковали свои работы только на русском языке, тоже важно.
А второй ваш вопрос по поводу Болонской системы, ну, что я могу еще добавить к тому, что я сказал? Ну да, инерционная система, люди не понимают, ну что делать? У меня нет ответа на этот вопрос. Я вот вижу, что это мучительно и долго происходит. Ну, как-то надо адаптироваться, знаете, с наименьшими потерями, и никто, кроме вас самих, не поймет, как это лучше сделать. Надо понять, чего от вас хотят, сделать так, как вам надо, а представить то, что вы сделали, так, как от вас хотят. Если есть такая возможность, конечно. Кстати, за что я очень ценю английскую систему, я уже говорил коллегам сегодня, английская система образования, если смотреть с формальной точки зрения, ужасно забюрократизирована, там нужно заполнять какие-то бесчисленные формы отчетности, там просто волосы дыбом встают, когда смотришь, что вообще от тебя требуется, а когда начинаешь это делать реально, то получается, что очень многие вещи можно решить просто на основе здравого смысла, оформить это потом так, как надо, а сделать так, как тебе хочется. Очень многие вещи решаются, просто исходя из здравого смысла, при понимании того, что это необходимо. Нет времени это рассказывать подробно. То есть бюрократия бывает разной, бывает понимающей, а бывает не очень понимающей.
Лиза Сурначева: Спасибо вам большое за интересный рассказ, слушателям нашим спасибо за внимание и за вопросы, за обсуждение и за терпение. Напоминаю, что у нас в гостях был Рубен Мнацаканян, профессор Центрально-Европейского Университета. Мы ждем вас на следующей лекции через две недели, 27 января. Лекция будет посвящена медицине.
В циклах «Публичные лекции «Полит.ру» и «Публичные лекции «Полiт.ua» выступили:
- Андрей Рябов. Промежуточные итоги и некоторые особенности постсоветских трансформаций
- Рубен Мнацаканян. Высшее образование после перелома
- Владимир Четвернин. Современная юридическая теория либертаризма
- Николай Дронин. Изменение глобального климата и Киотский протокол: итоги десятилетия
- Юрий Пивоваров. Исторические корни русской политической культуры
- Александр Филиппов. Дискурсы о государстве
- Юрий Пивоваров. Эволюция русской политической культуры
- Павел Печенкин. Документальное кино как гуманитарная технология
- Вадим Радаев. Революция в торговле: влияние на жизнь и потребление
- Егор Гайдар. Смуты и институты
- Анатолий Вишневский. Конец североцентризма
- Алек Эпштейн. Почему не болит чужая боль? Память и забвение в Израиле и в России
- Татьяна Черниговская. Как мы мыслим? Разноязычие и кибернетика мозга
- Сергей Алексашенко. Год кризиса: что случилось? что сделано? чего ждать?
- Алексей Миллер. Историческая политика: update
- Владимир Пастухов. Сила взаимного отталкивания: Россия и Украина — две версии одной трансформации
- Александр Юрьев. Психология человеческого капитала в России
- Андрей Зорин. Гуманитарное образование в трех национальных образовательных системах
- Александр Аузан. Национальная формула модернизации
- Владимир Плунгян. Почему современная лингвистика должна быть лингвистикой корпусов
- Никита Петров. Преступный характер сталинского режима: юридические основания
- Сергей Чебанов. Рефренность мира
- Андрей Зубов. Восточноевропейский и послесоветский пути возвращения к плюралистической государственности
- Виктор Живов. Русский грех и русское спасение
- Виктор Вахштайн. Конец социологизма: перспективы социологии науки
- Теодор Шанин. О жизни и науке
- Яков Паппэ. Российский крупный бизнес в период кризиса
- Евгений Онищенко. Конкурсная поддержка науки: как это происходит в России
- Николай Петров. Российская политическая механика и кризис
- Александр Аузан. Общественный договор: взгляд из 2009 года
- Сергей Гуриев. Как изменит кризис мировую экономику и экономическую науку
- Александр Асеев. Академгородки как центры науки, образования и инноваций в современной России
- Олег Мудрак. Язык во времени. Классификация тюркских языков
- Тамара Морщакова. Правосудие: результаты и перспективы реформ
- Амитай Этциони. Новая глобальная архитектура: механизмы перехода
- Ростислав Капелюшников. Конец российской модели рынка труда
- Сергей Иванов. Второй Рим глазами Третьего: Эволюция образа Византии в российском общественном сознании
- Даниил Александров. Школа как место национальной сборки
- Евгений Гонтмахер. Социальная политика в контексте российского кризиса
- Вадим Волков. Трансформация российского государства после 2000 года
- Лев Лифшиц. Что и зачем мы охраняем? Ценностная структура объекта
- культурного наследия
- Максим Кронгауз. Язык и коммуникация: новые тенденции
- Павел Уваров. У истоков университетской корпорации
- Владимир Бобровников. Безбожники рисуют ислам: советская (анти)религиозная пропаганда в комментариях востоковеда
- Владислав Иноземцев. Сценарии посткризисного развития России
- Алексей Левинсон. Средний класс и кризис
- Марина Бутовская. Эволюционные основы агрессии и примирения у человека
- Николай Розов. Циклы истории России: порождающий механизм и контекст мировой динамики
- Алексей Миллер. Понятие «нация» и «народность» в России XIX века
- Леонид Ионин. Социокультурные последствия кризиса
- Елена Зубкова. Сталинский проект в Прибалтике
- Александр Долгин. Перепроизводство свободы как первопричина кризиса
- Публичное обсуждение. Климатический кризис: вызов России и миру
- Татьяна Черниговская. Язык и сознание: что делает нас людьми?
- Георгий Касьянов. «Национализация» истории в Украине
- Игорь Кон. Раздельное обучение: плюсы и минусы
- Константин Сонин. Экономика финансового кризиса
- Адам Михник. Польша, Россия, Европа
- Ольга Бессонова. Образ будущего России в контексте теории раздаточной экономики
- Александр Кынев. Результаты региональных выборов и тенденции политического процесса
- Александр Аузан. Национальные ценности и российская модернизация: пересчет маршрута
- Леонид Григорьев. Как нам жить с мировым финансовым кризисом
- Евсей Гурвич. Институциональные факторы экономического кризиса
- Дмитрий Тренин. Мир после Августа
- Анатолий Ремнев. Азиатские окраины Российской империи: география политическая и ментальная
- Светлана Бурлак. О неизбежности происхождения человеческого языка
- Лев Гудков. Проблема абортивной модернизации и морали
- Евгений Штейнер. Ориентальный миф и миф об ориентализме
- Михаил Цфасман. Судьбы математики в России
- Наталья Душкина. Понятие «подлинности» и архитектурное наследие
- Сергей Пашин. Какой могла бы быть судебная реформа в современной России
- Ольга Крыштановская. Российская элита на переходе
- Эмиль Паин. Традиции и квазитрадиции: о природе российской «исторической колеи»
- Григорий Ревзин. Современная московская архитектура
- Алексей Миллер. «Историческая политика» в Восточной Европе: плоды вовлеченного наблюдения
- Светлана Боринская. Молекулярно-генетическая эволюция человека
- Михаил Гельфанд. Геномы и эволюция
- Джонатан Андерсон. Экономический рост и государство в Китае
- Кирилл Еськов. Палеонтология и макроэволюция
- Элла Панеях. Экономика и государство: подходы социальных наук
- Сергей Неклюдов. Предмет и методы современной фольклористики
- Владимир Гельман. Трансформация российской партийной системы
- Леонид Вальдман. Американская экономика: 2008 год
- Сергей Зуев. Культуры регионального развития
- Публичное обсуждение. Как строить модернизационную стратегию России
- Григорий Померанц. Возникновение и становление личности
- Владимир Кантор. Российское государство: империя или национализм
- Евгений Штейнер. Азбука как культурный код: Россия и Япония
- Борис Дубин. Культуры современной России
- Андрей Илларионов. Девиация в общественном развитии
- Михаил Блинкин. Этиология и патогенез московских пробок
- Борис Родоман. Автомобильный тупик России и мира
- Виктор Каплун. Российский республиканизм как социо-культурная традиция
- Александр Аузан. Национальные ценности и конституционный строй
- Анатолий Вишневский. Россия в мировом демографическом контексте
- Татьяна Ворожейкина. Власть, собственность и тип политического режима
- Олег Хархордин. Что такое республиканская традиция
- Сергей Рыженков. Российский политический режим: модели и реальность
- Михаил Дмитриев. Россия-2020: долгосрочные вызовы развития
- Сергей Неклюдов. Гуманитарное знание и народная традиция
- Александр Янов. Николай Данилевский и исторические перспективы России
- Владимир Ядов. Современное состояние мировой социологии
- Дмитрий Фурман. Проблема 2008: общее и особенное в процессах перехода постсоветских государств
- Владимир Мартынов. Музыка и слово
- Игорь Ефимов. Как лечить разбитые сердца?
- Юхан Норберг. Могут ли глобальные угрозы остановить глобализацию?
- Иванов Вяч. Вс. Задачи и перспективы наук о человеке
- Сергей Сельянов. Кино 2000-х
- Мария Амелина. Лучше поздно чем никогда? Демократия, самоуправление и развитие в российской деревне
- Алексей Лидов. Иеротопия. Создание сакральных пространств как вид художественого творчества
- Александр Аузан. Договор-2008: новый взгляд
- Энн Эпплбаум. Покаяние как социальный институт
- Кристоф Агитон. Сетевые сообщества и будущее Интернет технологий. Web 2.0
- Георгий Гачев. Национальные образы мира
- Дмитрий Александрович Пригов. Культура: зоны выживания
- Владимир Каганский. Неизвестная Россия
- Алексей Миллер. Дебаты о нации в современной России
- Алексей Миллер. Триада графа Уварова
- Алексей Малашенко. Ислам в России
- Сергей Гуриев. Экономическая наука в формировании институтов современного общества
- Юрий Плюснин. Идеология провинциального человека: изменения в сознании, душе и поведении за последние 15 лет
- Дмитрий Бак. Университет XXI века: удовлетворение образовательных потребностей или подготовка специалистов
- Ярослав Кузьминов. Состояние и перспективы гражданского общества в России
- Андрей Ланьков. Естественная смерть северокорейского сталинизма
- Владимир Клименко. Климатическая сенсация. Что нас ожидает в ближайшем и отдаленном будущем?
- Михаил Юрьев. Новая Российская империя. Экономический раздел
- Игорь Кузнецов. Россия как контактная цивилизация
- Андрей Илларионов. Итоги пятнадцатилетия
- Михаил Давыдов. Столыпинская аграрная реформа: замысел и реализация
- Игорь Кон. Мужчина в меняющемся мире
- Александр Аузан. Договор-2008: повестка дня
- Сергей Васильев. Итоги и перспективы модернизации стран среднего уровня развития
- Андрей Зализняк. Новгородская Русь (по берестяным грамотам)
- Алексей Песков. Соревновательная парадигма русской истории
- Федор Богомолов. Новые перспективы науки
- Симон Шноль. История российской науки. На пороге краха
- Алла Язькова. Южный Кавказ и Россия
- Теодор Шанин, Ревекка Фрумкина и Александр Никулин. Государства благих намерений
- Нильс Кристи. Современное преступление
- Даниэль Дефер. Трансфер политических технологий
- Дмитрий Куликов. Россия без Украины, Украина без России
- Мартин ван Кревельд. Война и современное государство
- Леонид Сюкияйнен. Ислам и перспективы развития мусульманского мира
- Леонид Григорьев. Энергетика: каждому своя безопасность
- Дмитрий Тренин. Угрозы XXI века
- Модест Колеров. Что мы знаем о постсоветских странах?
- Сергей Шишкин. Можно ли реформировать российское здравоохранение?
- Виктор Полтерович. Искусство реформ
- Тимофей Сергейцев. Политическая позиция и политическая деятельность
- Алексей Миллер. Империя Романовых и евреи
- Григорий Томчин. Гражданское общество в России: о чем речь
- Александр Ослон: Общественное мнение в контексте социальной реальности
- Валерий Абрамкин. «Мента тюрьма корежит круче арестанта»
- Александр Аузан. Договор-2008: критерии справедливости
- Александр Галкин. Фашизм как болезнь
- Бринк Линдси. Глобализация: развитие, катастрофа и снова развитие...
- Игорь Клямкин. Приказ и закон. Проблема модернизации
- Мариэтта Чудакова. ХХ век и ХХ съезд
- Алексей Миллер. Почему все континентальные империи распались в результате I мировой войны
- Леонид Вальдман. Американская экономика: 2006 год
- Эдуард Лимонов. Русская литература и российская история
- Григорий Гольц. Происхождение российского менталитета
- Вадим Радаев. Легализация бизнеса: баланс принуждения и доверия
- Людмила Алексеева. История и мировоззрение правозащитного движения в СССР и России
- Александр Пятигорский. Мифология и сознание современного человека
- Александр Аузан. Новый цикл: Договор-2008
- Николай Петров. О регионализме и географическом кретинизме
- Александр Архангельский. Культура как фактор политики
- Виталий Найшуль. Букварь городской Руси. Семантический каркас русского общественно-политического языка
- Даниил Александров. Ученые без науки: институциональный анализ сферы
- Евгений Штейнер. Япония и японщина в России и на Западе
- Лев Якобсон. Социальная политика: консервативная перспектива
- Борис Салтыков. Наука и общество: кому нужна сфера науки
- Валерий Фадеев. Экономическая доктрина России, или Почему нам придется вернуть глобальное лидерство
- Том Палмер. Либерализм, Глобализация и проблема национального суверенитета
- Петр Мостовой. Есть ли будущее у общества потребления?
- Илья Пономарев, Карин Клеман, Алексей Цветков. Левые в России и левая повестка дня
- Александр Каменский. Реформы в России с точки зрения историка
- Олег Мудрак. История языков
- Григорий Померанц. История России в свете теории цивилизаций
- Владимир Клименко. Глобальный Климат: Вчера, сегодня, завтра
- Евгений Ясин. Приживется ли у нас демократия
- Татьяна Заславская. Человеческий фактор в трансформации российского общества
- Даниэль Кон-Бендит. Культурная революция. 1968 год и «Зеленые»
- Дмитрий Фурман. От Российской империи до распада СНГ
- Рифат Шайхутдинов. Проблема власти в России
- Александр Зиновьев. Постсоветизм
- Анатолий Вишневский. Демографические альтернативы для России
- Вячеслав Вс. Иванов. Дуальные структуры в обществах
- Яков Паппэ. Конец эры олигархов. Новое лицо российского крупного бизнеса
- Альфред Кох. К полемике о «европейскости» России
- Леонид Григорьев. «Глобус России». Экономическое развитие российских регионов
- Григорий Явлинский. «Дорожная карта» российских реформ
- Леонид Косалс. Бизнес-активность работников правоохранительных органов в современной России
- Александр Аузан. Гражданское общество и гражданская политика
- Владислав Иноземцев. Россия и мировые центры силы
- Гарри Каспаров. Зачем быть гражданином (и участвовать в политике)
- Андрей Илларионов. Либералы и либерализм
- Ремо Бодеи. Политика и принцип нереальности
- Михаил Дмитриев. Перспективы реформ в России
- Антон Данилов-Данильян. Снижение административного давления как гражданская инициатива
- Алексей Миллер. Нация и империя с точки зрения русского национализма. Взгляд историка
- Валерий Подорога. Философия и литература
- Теодор Шанин. История поколений и поколенческая история России
- Валерий Абрамкин и Людмила Альперн. Тюрьма и Россия
- Александр Неклесcа. Новый интеллектуальный класс
- Сергей Кургинян. Логика политического кризиса в России
- Бруно Гроппо. Как быть с «темным» историческим прошлым
- Глеб Павловский. Оппозиция и власть в России: критерии эффективности
- Виталий Найшуль. Реформы в России. Часть вторая
- Михаил Тарусин. Средний класс и стратификация российского общества
- Жанна Зайончковская. Миграционная ситуация современной России
- Александр Аузан. Общественный договор и гражданское общество
- Юрий Левада. Что может и чего не может социология
- Георгий Сатаров. Социология коррупции (к сожалению, по техническим причинам большая часть записи лекции утеряна)
- Ольга Седакова. Посредственность как социальная опасность
- Алесандр Лившиц. Что ждет бизнес от власти
- Евсей Гурвич. Что тормозит российскую экономику
- Владимир Слипченко. К какой войне должна быть готова Россия
- Владмир Каганский. Россия и регионы — преодоление советского пространства
- Борис Родоман. Россия — административно-территориальный монстр
- Дмитрий Орешкин. Судьба выборов в России
- Даниил Дондурей. Террор: Война за смысл
- Алексей Ханютин, Андрей Зорин «Водка. Национальный продукт № 1»
- Сергей Хоружий. Духовная и культурная традиции России в их конфликтном взаимодействии
- Вячеслав Глазычев «Глубинная Россия наших дней»
- Михаил Блинкин и Александр Сарычев «Российские дороги и европейская цивилизация»
- Андрей Зорин «История эмоций»
- Алексей Левинсон «Биография и социография»
- Юрий Шмидт «Судебная реформа: успехи и неудачи»
- Александр Аузан «Экономические основания гражданских институтов»
- Симон Кордонский «Социальная реальность современной России»
- Сергей Сельянов «Сказки, сюжеты и сценарии современной России»
- Виталий Найшуль «История реформ 90-х и ее уроки»
- Юрий Левада «Человек советский»
- Олег Генисаретский «Проект и традиция в России»
- Махмут Гареев «Россия в войнах ХХ века»
Обсудить
Комментарии (0)