Утопии, иллюзии и служба отечеству

Мы публикуем расшифровку лекции израильского историка и политолога, преподавателя и научного сотрудника Открытого университета Израиля и Центра Чейза Еврейского университета в Иерусалиме, постоянного приглашенного преподавателя Института стран Азии и Африки МГУ, эксперта Института Ближнего Востока Алека Эпштейна, прочитанной 26 мая 2011 года в Киеве, в Доме ученых в рамках проекта «Публичные лекции “Політ.ua”». 

«Публичные лекции “Політ.ua”» — дочерний проект «Публичных лекций “Полит.ру”». 

В рамках проекта проходят выступления ведущих ученых, экспертов, деятелей культуры России, Украины и других стран.
Текст лекции:
 

Идея о власти «философа-правителя» стала краеугольным камнем политической философии другого выдающегося древнегреческого философа IV века до н.э. – Платона. По мнению Платона, строй общественной жизни должен определяться не волей или мнением отдельных лиц или народа, а учением, научным знанием. По словам Вильгельма Виндельбанда, «истинно добродетельным человек становится именно через посредство знания, а из этого уже следует платоновское требование господства науки в государстве». 
Должны ли интеллектуалы участвовать в органах государственного управления, или же, наоборот, их естественная социальная роль состоит именно в нахождении на некотором отдалении от власти, призванной оберегать их право на свободу публичных выступлений? Действительно ли их отличает особая политическая проницательность, а потому, придя во власть, они добиваются расцвета культуры и общества (что, собственно, и утверждалось Сократом и Платоном), либо же все это – не более чем миф, культивируемый самими интеллектуалами (о чем заявил в своей вызвавшей жаркие споры книге американский историк и публицист Пол Джонсон)? Должны ли ученые и социальные философы оставаться в стороне от власти (на чем настаивал Кант) и не являлось ли их «хождение во власть» предвестником катастроф, вызванных тем, что взлелеянные мыслителями ценности и идеалы национальных движений, выйдя из-под их контроля, привели к самым трагическим последствиям в истории человечества?
Вопросы эти дебатируются во всем мире уже не первую сотню лет. Я попытаюсь соотнестись с ними, анализируя израильский опыт, который почти не знаком на постсоветском пространстве даже специалистам. Я попытаюсь оценить роль интеллигенции в общественной дискуссии по политическим вопросам в период, когда Государство Израиль находилось в процессе становления. 
Вопрос этот интересен по нескольким причинам. Противостояние воспетого Сократом и Платоном образа «философа-правителя» и предложенного Жюльеном Бендой образа «отчужденного интеллектуала» никогда не достигает такой остроты, как в формативную стадию государственного строительства. В период вооруженной борьбы за независимость особую ценность могут представлять подпольщики и диверсанты, но после обретения государственной независимости исходящая от их методов борьбы опасность зачастую перевешивает ту пользу, которую они могут принести формирующимся спецслужбам новой власти. Несколько десятков лет спустя государство уже функционирует как отлаженный механизм, так или иначе решив проблемы, связанные с обретением политической легитимации и выработкой образовательной и культурной политики.

Однако в первые годы государственной независимости органы управления нуждаются в ученых и деятелях культуры как архитекторах гражданской ресоциализации своих граждан, особенно если в эти годы социально-демографический состав населения страны претерпевает значительные изменения. Как правило, именно в этот период и именно представители интеллигенции (ибо больше, вероятно, просто некому) должны не только создать гимн и герб, разработать учебные программы государственных школ, но и обеспечить государство вескими доказательствами его права на существование и легитимность правления на той территории, которая оказалась под его контролем. Для успешного выполнения этих задач необходимы усилия историков и археологов, юристов и социологов, писателей и педагогов – всех тех, кого принято относить к гуманитарной интеллигенции. Тот факт, что территория Государства Израиль сложилась достаточно спонтанно в ходе Войны за независимость, в результате чего такие важные для еврейской истории места, как Гробница праотцев в Хевроне и Западная стена Иерусалимского храма, оказалась в Иордании, а полностью арабские города Ум-Эль-Фахм и Сахнин – в Израиле, еще более обострил проблему обретения Израилем политической легитимации, в которой ему отказывали все арабские страны, не признававшие его права на существование. Это, в свою очередь, еще более повышало роль историков, археологов и правоведов, призванных собрать доказательства права еврейского народа на политический суверенитет на той территории, которая после окончания войны 1948-1949 гг. оказалась под его контролем.
Именно в период, когда гуманитарная интеллигенция может быть востребована государством, ответ на вопрос о том, насколько реально – и желательно ли – отдаление интеллигенции от политической борьбы, во многом определяющей всю жизнь общества, приобретает особую актуальность. Приняла ли израильская интеллигенция вызов времени – или желание сохранить независимость в рамках своей традиционной роли, охарактеризованной Майклом Уолцером как роль «вовлеченного, но дистанцированного социального критика над схваткой», предопределило минимальное участие большинства деятелей науки и культуры в формировании политики и политических структур нового государства?
Деятели культуры, да и не только в современном мире, почти никогда не могут оставаться вне политики в широком смысле этого слова. Совершенно очевидно, что уход в «чистую» науку или в искусство «ради искусства» не может удовлетворить деятелей культуры на переломных этапах общественного развития, к которым относится, в том числе, и процесс создания национальных государств. Еврейские интеллектуалы, прибывшие в Палестину/Эрец-Исраэль из многочисленных стран диаспоры, уже самим фактом своего переселения в страну, духовная и общественная жизнь которой только находилась в процессе становления, сделали идеологический выбор, выразив тем самым свою солидарность с набиравшим силу движением за национальное возрождение. Во многих странах как в Европе, так и в государствах так называемого «третьего мира», возникших уже в постколониальную эпоху, голос деятелей культуры был одним из наиболее громких в борьбе за национальную независимость. Израильские писатели, ученые, музыканты и художники были «обречены» оказаться в эпицентре бурного социально-политического процесса, кульминацией которого стало создание Государства Израиль. Это не значит, однако, что роль их была строго очерченной изначально. Напротив, анализ идеологических воззрений, политических пристрастий и уровня активности израильских интеллектуалов свидетельствует о различной степени их участия в общественной жизни страны как в догосударственный период, так и после провозглашения независимости.

История формирования интеллигенции в Израиле достаточно необычна. Принято считать, что гуманитарная интеллигенция существует, прежде всего, в рамках языковой среды, однако еврейская интеллигенция, зарождавшаяся в Палестине в годы первой и второй волн алии, вынуждена была мириться с фактическим отсутствием национального языка как такового.

Языки властей (соответственно турецкий и английский) были чуждыми для подавляющего большинства иммигрантов, прибывавших в те годы в Палестину преимущественно из стран Восточной и Центральной Европы и говоривших между собой на идише, по-русски, по-польски и по-немецки. Вместе с тем стремление к возрождению в Палестине национального дома еврейского народа и культивировавшееся в ишуве отношение к диаспоре как к бесперспективному прошлому предопределяло и негативное отношение к родным языкам самих иммигрантов, которые, как предполагалось, должны были уступить место ивриту. В этом отношении дилемма, стоявшая перед интеллигенцией, была особенно непростой. С одной стороны, именно интеллигенции обычно принадлежит ведущая роль в развитии национального языка и культуры. С другой стороны, прибывавшие в Палестину ученые и писатели, как правило, не владели тем языком, который был принят в ишуве как язык еврейского национального возрождения. Нельзя не сказать и о том, что очень небольшое число жителей ишува (24 тыс. чел. в 1882 г., 56 тыс. – в 1918 г., 108 тыс. – в 1925 г., 400 тыс. – в 1936 г., 630 тыс. – к началу 1948 г.) делало развитие науки и так называемой «высокой» культуры на иврите весьма проблематичным, хотя бы с экономической точки зрения. Так или иначе, в то время как учителя и публицисты уже в годы второй алии фактически превратили иврит в основной язык общения и культурной жизни в ишуве, университетская интеллигенция оказала сравнительно малое влияние на развитие ивритской культуры. По словам известного тель-авивского историка Аниты Шапира, «[основанный в 1918 году и открытый в 1925 году] Еврейский университет в Иерусалиме едва ли играл сколько-нибудь заметную роль как в сионистском движении в целом, так и в национальном рабочем движении в частности. В то время как в национально-освободительном движении в отдельных европейских странах (в Чехии, например) университеты играли важную роль в возрождения, развитии и распространении национального эпоса, народного фольклора, языка и культуры, возрождение древнееврейского языка и развитие самобытной культуры ишува происходило вне университетских стен».
 
 

По мнению Аниты Шапира, это объясняется тем, что университет был не катализатором национально-освободительного движения, а одним из (и далеко не первым) результатов успешной деятельности этого движения. В середине 1920-х годов, когда был основан Еврейский университет в Иерусалиме, возрожденный язык иврит уже занимал в ишуве доминирующее положение, появились признанные писатели и поэты, сформировались основы искусства Эрец-Исраэль. Иными словами, с первых дней его существования университет воспринимался политическими лидерами и населением ишува не как «духовный маяк», а, скорее, как заметно запоздавший компонент происходившего в подмандатной Палестине процесса зарождения новой светской еврейской культуры.
Несмотря на то, что сионистское движение в период своего формирования и становления, было преимущественно движением интеллигенции, его отцы-основатели изначально относились к интеллектуальному труду с некоторым пренебрежением. Впрочем, этот феномен нельзя считать специфической чертой сионизма. Во многих развитых странах существует уже достаточно укоренившаяся традиция противопоставления пролетариев, пусть и менее начитанных, но все же отлично разбирающихся в «жизни», представителям умственного труда, занимающимся «отвлеченными» материями. В семьях московских и питерских интеллигентов 1970-х годов мода на увлечение писателями-«деревенщиками» приняла почти повальный характер. Почему-то предполагалось, что именно в истребленной в годы коллективизации деревне все-таки тлеет подлинный ответ на цинизм и двуличие городской культуры эпохи застоя. В далекой от России и Израиля Франции один из величайших мыслителей ХХ столетия Мишель Фуко в беседе с Жилем Делезом 4 марта 1972 года говорил о том, что «массы сами прекрасно и отчетливо все знают, знают даже намного лучше, чем интеллектуалы, и гораздо лучше могут это выразить».
Сионистская идеология, как и любая другая идеология, сформулированная и развитая гуманитарной интеллигенцией, мыслителями и писателями, также отводила интеллектуальному труду сравнительно периферийную роль. Сионизм, и в этом столь разные теоретики, как Аарон Давид Гордон, Бер Борохов и Берл Кацнельсон были согласны между собой, видел наиболее полное воплощение идей еврейского национального движения в формировании образа «нового еврея», привязанного к своей земле – земле Эрец-Исраэль – и обрабатывающего ее. Прибыв в Палестину/Эрец-Исраэль в 1904 году в считавшемся тогда почтенным возрасте сорока восьми лет, А.Д. Гордон, владевший, кроме идиша, русским, немецким и французским языками, выбрал профессию сельскохозяйственного рабочего, работал на виноградниках и апельсиновых плантациях. Блестящий интеллектуал и организатор, Берл Кацнельсон, прибыв в Палестину/Эрец-Исраэль в 1909 году, также нанялся в сельскохозяйственные рабочие и занимался выращиванием овощей. Даже такие мыслители, как Ахад Ха’ам и Мартин Бубер (1878–1965), считающиеся основоположниками так называемого «духовного» сионизма, с глубочайшим пиететом относились к крестьянскому труду и видели в работе на земле едва ли не основное оправдание еврейского национального движения как такового. «Я верю в великий союз между человеком и землей, – писал Мартин Бубер Махатме Ганди в 1939 году. – Земля эта признает нас, ибо с нашей помощью она плодоносит: и именно потому, что она приносит нам плоды, она признает нас. Наши поселенцы не приходят сюда, точно колонизаторы с Запада, чтобы заставить работать на себя местных жителей; они сами налегают на плуг, они вкладывают свою силу, свою кровь в то, чтобы земля эта стала плодородной. Но мы желаем плодородия ее не только для себя. Еврейские крестьяне начали учить своих братьев, арабских крестьян, более интенсивной обработке земли; мы хотим и дальше помогать им: вместе с ними хотим мы обрабатывать эту землю – «служить» ей, как говорится на иврите. Чем более плодородной станет эта земля, тем больше будет на ней места для нас и для них. У нас нет желания лишать их собственности: мы хотим жить вместе с ними. Мы не хотим господствовать над ними, но сообща служить земле". 

Роль, отводившаяся деятелям культуры в этом процессе «служения земле», была весьма ограниченной, а критика, высказываемая ими, либо воспринималась «в штыки», либо просто игнорировалась. Достаточно сказать, что, кроме умершего в 1944 году Берла Кацнельсона, никто из видных руководителей ишува не поддерживал постоянного диалога с представителями иерусалимской университетской профессуры, а среди руководителей Государства Израиль не было деятелей культуры – писателей, художников и музыкантов.

Во многих европейских странах в первой половине ХХ века к власти пришли именно яркие представители творческой интеллигенции: писатель и драматург Джордж Клемансо стал в 1906 году премьер-министром Франции, философ и социолог Томаш Масарик в 1918 году был избран президентом Чехословакии, пианист Игнац Падеревский возглавил в 1919 году правительство Польши и так далее. В Израиле некоторые ученые принимали активное участие в общественно-политической жизни, и четверо из них в разное время становились президентами страны: химик Хаим Вейцман (избран в 1949 году), историки Ицхак Бен-Цви (избран в 1952 году) и Залман Шазар (избран в 1963 году) и биохимик Эфраим Кацир (избран в 1973 году). Однако среди писателей, художников и музыкантов почти не было людей, приближенных к структурам власти, практически никто из них не занимал сколько-нибудь важных государственных постов, а руководители страны редко интересовались их мнением по вопросам, имевшим общественную значимость. Хотя Давид Бен-Гурион время от времени и встречался с писателями (так, 27 марта 1949 года он принял в своей канцелярии группу из тридцати пяти литераторов; еще одна подобная встреча состоялась 11 октября того же года), за исключением Натана Альтермана, Хаима Хазаза и С. Изхара (Изхара Смилянского), бывшего в 1949–1967 годах депутатом Кнессета от партии Труда и списка РАФИ, он не поддерживал сколько-нибудь регулярных контактов ни с кем из них. Его встречи с музыкантами, художниками и скульпторами были еще более редкими.

Подобное «отлучение» деятелей культуры от общественно-политической жизни было во многом вызвано близостью многих из них к радикальным движениям, находившимся в оппозиции к руководству страны. Как известно, Д. Бен-Гурион был в числе самых резких критиков З. Жаботинского и ведомого им так называемого «ревизионистского сионизма», однако один из наиболее выдающихся израильских поэтов Ури-Цви Гринберг не только был сторонником ревизионистского движения, но даже был избран депутатом Кнессета первого созыва от оппозиционной партии Херут [«Свобода»]. С другой стороны, Д. Бен-Гурион крайне критически относился к Советскому Союзу и меньше всего стремился превратить Израиль в одну из стран-сателлитов сталинской России, однако именно к радикальному марксистскому просоветскому движению Ха’шомер ха’цаир примкнул в 1939 году выдающийся поэт и переводчик Авраам Шлионский.

В просоветском лагере строителей социализма в 1930-е – 1950-е годы нашли себя и многие другие деятели формировавшейся израильской культуры, среди них – видный поэт и переводчик Александр Пэнн, вступивший после провозглашения независимости Израиля в Коммунистическую партию. Некоторые деятели культуры в разные периоды своей жизни успели побывать в обоих оппозиционных лагерях. Так, один из классиков так называемого «поколения ПАЛЬМАХа» писатель Моше Шамир был в 1950-х годах близок к левосоциалистической партии МАПАМ, но после Шестидневной войны стал одним из лидеров движения за неделимую Эрец-Исраэль, в 1977 году был избран депутатом Кнессета от блока Ликуд, а впоследствии, выступив против отдачи Египту Синайского полуострова в рамках заключения мирного договора между двумя странами, был одним из создателей праворадикальной партии Тхия [«Возрождение»]. Кроме того, Д. Бен-Гурион был в полном смысле этого слова еврейским национальным лидером, и космополитизм многих деятелей культуры, в частности, литературного критика Габриэля Мокеда и его коллег, создавших в 1959 году журнал «Ахшав» [«Сейчас»], не мог не отталкивать его. Не мог он принять и идеологию полного отторжения культурного опыта, накопленного в диаспоре, и создания вместо еврейского народа новой нации – «ивритян», к чему призывали Йонатан Ратош и другие проповедники ханаанейства. Д. Бен-Гурион боролся за создание независимого еврейского государства в Палестине/Эрец-Исраэль, а потому позиция И.Л. Магнеса, М. Бубера и других иерусалимских профессоров, призывавших создать единое арабско-еврейское политическое образование, рассматривалась им как прямая угроза реализации целей политического сионизма. 

В то время как среди писателей, публицистов и педагогов приверженность различным политическим идеологиям в целом не отличалась от степени распространенности этих идеологий в ишуве в целом, значительная часть профессорско-преподавательского состава гуманитарного и общественного факультетов Еврейского университета выступала за создание единой арабско-еврейской конфедерации в Палестине.

Сложилась парадоксальная ситуация: почти все известные гуманитарии единственного в ишуве университета, где существовали факультеты гуманитарных и общественных наук, придерживались политической программы, полностью отвергаемой подавляющим большинством жителей ишува. Такая ситуация привела к тому, что лидеры ишува, в том числе и те, кто с глубоким уважением относился к научному знанию (как, например, Берл Кацнельсон и Давид Бен-Гурион) не рассматривали Еврейский университет как часть национального проекта по воссозданию еврейской государственности, остро критикуя его академическое и административное руководство. В то время как лидеры политического сионизма (как представители рабочего движения, так и ревизионисты) видели главную цель сионизма в овладении возможно большим количеством земель и создании на них инфраструктуры будущего еврейского государства, связанные с миротворческой организацией «Брит шалом» (а с 1942 г. – с организацией «Ихуд») гуманитарии Еврейского университета в Иерусалиме видели воплощение в жизнь национальной идеи не столько в овладении землями, сколько в превращении Эрец-Исраэль в центр духовной жизни всего еврейского народа.

 

Несомненная приверженность иерусалимских профессоров идее создания еврейского национального дома в Эрец-Исраэль ни в коей мере не формировалась за счет отхода от либеральных неоромантических веяний, характерных для многих интеллектуалов стран Центральной Европы первой трети ХХ века. В своих многочисленных публичных выступлениях многолетний руководитель университета И.Л.Магнес постоянно подчеркивал космополитический характер научного знания, отмечая необходимость утверждения подобного подхода в стенах Еврейского университета в Иерусалиме. Несмотря на то, что пацифистская идеология существовавшей в 1925–1933 годах организации «Брит шалом» противоречила тем целям, которые ставили перед собой политические лидеры ишува, ратовавшие за создание независимого еврейского государства на возможно большей территории Палестины, в нее вошли и Эрнст Симон, и Гершом Шолем, и Шмуэль Бергман, и многие другие ученые. В первые годы деятельности организации ее возглавлял социолог и демограф Артур Руппин, а после ее воссоздания в августе 1942 года под названием «Ихуд» ее фактическими лидерами были И.Л. Магнес и прибывший в Палестину в 1938 г. философ Мартин Бубер. Все это свидетельствует о том, что еще в догосударственный период виднейшие мыслители еврейского ишува активно выражали свои социально-политические воззрения, даже и тогда, когда они находились в явном противоречии с доминантной идеологией политических лидеров рабочего движения. Иными словами, первый национальный университет осознанно дистанцировался от большинства учреждений ишува, так и не став «кузницей подготовки кадров» для органов власти будущего государства. 
В годы британского правления в Палестине в ишуве ощущалось существование трех центров политического и экономического влияния. Первым (и наиболее зависимым от других) был костяк национальных учреждений ишува, важнейшим из которых была Федерация профсоюзов, первым руководителем которой был будущий глава правительства независимого Государства Израиль Давид Бен-Гурион. Вторым центром влияния были органы власти мандата, сформированные в 1920 году и обладавшие всей полнотой законодательной и административной власти в Палестине. Третьим центром, чье влияние на происходившие в ишуве процессы было весьма велико, было мировое еврейство (прежде всего американское, английское и немецкое), в большинстве своем не разделявшее сионистского мировоззрения. Руководители ишува не могли не ощущать своей зависимости как от доброй воли мандатных властей (политика которых отличалась непостоянством), так и от помощи (финансовой и политической) со стороны евреев диаспоры. Существовавший между этими тремя центрами влияния баланс сил был очень хрупким, однако тенденция усиления органов власти ишува стала особенно очевидной во второй половине 30-х годов. Можно выделить три индикатора этого процесса. Во-первых, в 1935 г. представитель ишува (это был Д. Бен-Гурион) впервые возглавил Исполнительный комитет Еврейского агентства, влияние которого было весьма велико. Во-вторых, жесточайшие ограничения, наложенные на немецкое еврейство гитлеровским режимом, привело к перегруппировке сил в международных еврейских организациях. В-третьих, выдвинутый мандатными властями в 1937 г. план раздела (известный как план комиссии Пиля) впервые отчетливо обозначил перспективу создания независимого еврейского государства в Эрец-Исраэль.

В условиях жесткой конкуренции «центров влияния» для лидеров ишува было особенно важным признание руководимых ими структур (Федерации профсоюзов, исполкома Еврейского агентства, Собрания представителей и т. д.) в качестве единственных легитимных представителей еврейских жителей Палестины. Именно в подобной легитимации отказывали Д. Бен-Гуриону и его сподвижникам ведущие гуманитарии Еврейского университета, поддерживавшие самостоятельные отношения как с мандатными властями, так и с представителями зарубежных еврейских организаций сионистской и несионистской ориентации. Во многом именно подобное нежелание иерусалимской профессуры считаться с политическими интересами руководства ишува объясняет ту напряженность и даже отчуждение, которые существовали в отношениях между ними.

Курс Д. Бен-Гуриона всегда отличался прагматизмом, иначе было бы невозможным вести и успешно завершить переговоры о репарациях с Германией лишь менее чем семь лет спустя после Холокоста, равно как и проводить совместную с Великобританией военную операцию (против Египта) всего лишь через десять лет после того, как британский военно-морской флот задерживал суда с еврейскими беженцами, выжившими в годы Холокоста и пытавшимися добраться до Палестины/Эрец-Исраэль. Поэты, писатели, художники и музыканты, очарованные всевозможными радикальными идеологиями, но менее всего склонные к прагматизму, не без оснований не воспринимались Д. Бен-Гурионом как его естественные союзники и партнеры.

Необходимо отметить, что вопрос о том, насколько конструктивным и плодотворным является участие деятелей культуры, ученых и писателей в политической жизни, является очень и очень непростым, причем в этой связи высказываются диаметрально противоположные точки зрения. С одной стороны, часто утверждается, что именно участие во власти интеллигенции, якобы априори разделяющей либеральные и гуманистические ценности, способно удержать правителей от тоталитарных тенденций. Так, например, Джон Лукач в своей известной статье в «Таймс» вновь повторил утверждение о том, что заимствованное в Англии и Соединенных Штатах из русского языка около ста двадцати лет назад слово «интеллигенция» относится не просто к образованным людям, но к тем, чьи взгляды, по их собственному и всеобщему мнению, шире, необычнее, прогрессивнее и свободнее взглядов правительства и чиновников, независимо от уровня образованности последних.

Более того, Дж. Лукач отметил, что американские (и не только американские) интеллектуалы всегда отличались склонностью к либерализму и «гордились прогрессивностью своих взглядов». Именно с подобных позиций, кстати, объясняли иерусалимские профессора свое участие в общественной полемике в период так называемого «дела Лавона» в начале 1961 года: демократия в опасности, а раз так, то мы, чьи взгляды априори прогрессивнее и свободней, молчать не можем! Историк Яаков Кац, тогдашний декан факультета общественных наук Еврейского университета в Иерусалиме, отмечал, что гуманитарная интеллигенция обычно воздерживается от активного участия в политической жизни, но это происходит до тех пор, пока политические события не угрожают принципам свободы и демократии. По его словам, именно возникшая опасность попрания этих принципов собрала вместе участников группы протеста интеллигенции, ибо их цель была не заявить о себе как о новой политической силе, а привлечь внимание общества к угрозе чрезмерной концентрации власти в одних руках [т.е. в руках Бен-Гуриона] и вытекающей отсюда необходимости защиты демократии.

Используя ту же риторику «защиты демократии» выступали (и продолжают выступать) многие радикальные критики израильской государственной политики по арабскому вопросу, как, впрочем, и многочисленные интеллектуалы, живущие в США и странах Западной Европы, последовательно критиковавшие империализм, антикоммунизм, этническую сегрегацию, сионизм, войны в Корее, Алжире и Вьетнаме и т.д. С другой стороны, история показала, что едва ли не все наиболее кровавые диктаторы ХХ столетия были окружены значительным количеством поддерживающих их деятелей науки и культуры.

Преследования деятелей культуры в тоталитарных странах широко известны, однако фактом остается и то, что ученые и писатели, художники и композиторы в массовом порядке отдавали свой талант на службу коммунизму и национал-социализму в то самое время, когда произведения многих их коллег сжигались и предавались анафеме, а в концлагерях умирали миллионы людей – в том числе и деятели культуры. 

В поисках эфемерных утопий, в изобретении все новых «окон, зачаровывающих воображение», израильская интеллигенция не отставала от деятелей культуры Запада. Внимательный анализ идеологических воззрений ведущих деятелей израильской культуры показывает, что им не удалось избежать, пожалуй, ни одного из тех заблуждений, через которые прошли европейские и американские интеллектуалы 1920-х – 1960-х годов.

Как известно, к тридцатым годам ХХ века американские интеллектуалы, за исключением очень немногих, сосредоточились в левой части политического и идеологического спектра и в 1932 году в массовом порядке поддержали программу Коммунистической партии, получившей на выборах всего четверть процента голосов. В это же время многие яркие фигуры среди интеллектуалов Германии, Италии, Испании, Франции, Португалии и скандинавских стран нашли себя в радикальных националистических движениях консервативного толка. В Израиле среди мыслителей и деятелей культуры нашлись преданные сторонники обеих вышеназванных тоталитарных доктрин.

В декабре 1949 года левосоциалистическая партия МАПАМ провела два важных для себя собрания. Одно из них было посвящено семидесятилетию со дня рождения Сталина, которого партийная газета «Аль ха’мишмар» [«На страже»] назовет в некрологе «весной народов».

Второе было посвящено целям и задачам писателей – членов партии; в нем приняли участие Авраам Шлионский, Мати Мегед, Моше Шамир, Менахем Дорман и другие известные израильские литераторы. С основанным МАПАМ Центром прогрессивного искусства активно сотрудничало ведущее художественное объединение Израиля того времени – «Новые горизонты». Один из его лидеров, Йоханан Симон, стал автором официального первомайского плаката Федерации профсоюзов. Александр Пэнн, незаурядный поэт и спортсмен (он был инструктором по боксу и даже выступал на ринге), ставший в 1947 году редактором литературного приложения газеты Коммунистической партии «Коль ха’ам» [«Голос народа»],  писал: «Израиль, СССР – две родины моих», добавив впоследствии: «Я коммунист-еврей … и чем сильнее звучит во мне коммунист, тем выше взмывает во мне еврей». «Я красотой пожертвовал ради сути, – писал он, – и посвятил свою поэзию активной борьбе, служению делу социализма и мира во всем мире». Впоследствии многие писатели и университетские преподаватели вошли в созданное в 1961 году движение «Мин ха’есод» [«От истока»], требовавшее возвращения к идеологическим ценностям отцов-основателей израильского социализма. Даже Израиль 1950-х – 1960-х годов – едва ли не самое коллективистское из демократических государств – казался им чрезмерно индивидуалистическим обществом.

Прозападная ориентация Д. Бен-Гуриона казалась им ошибочной как с политической, так и с моральной точки зрения. Оглядываясь назад, можно лишь порадоваться тому, что призывы левых интеллектуалов остались невоплощенными, и соблазн сталинизма, бывший весьма и весьма серьезным искушением в тот период, все-таки обошел Израиль стороной.
 
 

С другой стороны, вопреки призывам Ури-Цви Гринберга, Исраэля Элдада, Йонатана Ратоша и других, идеология отказа от естественной исторической преемственности также не стали доминирующими в Государстве Израиль. Как созданный Исраэлем Элдадом в мае 1949 года журнал «Сулам» [«Лестница»], вокруг которого группировались противники светского демократического еврейского государства, призывавшие к восстановлению Израильского царства, в состав которого входила бы вся библейская территория Эрец-Исраэль, так и созданный Йонатаном Ратошем в ноябре 1948 года журнал «Алеф», ставший основной трибуной «ханаанейцев», противопоставлявших формирующуюся в Израиле «новую нацию» евреям стран рассеяния и искавших культурные истоки этой нации в цивилизации языческих племен, населявших Древний Восток до возникновения иудаизма, оставались маргинальными трибунами нетривиально мыслящих художников, не имевших реального политического влияния. Израиль продолжал оставаться преимущественно светским демократическим государством, ощущавшим неразрывную связь с еврейскими общинами стран диаспоры.
Будучи противником западной модели либеральной демократии, Ури-Цви Гринберг, один из создателей новой ивритской поэзии, категорически противился введению всеобщей избирательной системы и в одной из статей открыто провозгласил необходимость «диктатуры духовной элиты в зарождающейся еврейской жизни».
В 1961 году, когда возникла серьезная угроза кризиса израильской демократии, он призвал Д. Бен-Гуриона упразднить демократическое правление в государстве, распустить Кнессет и «учредить чрезвычайное национальное правительство, в котором жизненно важные решения будут приниматься не избранниками, но избранными, обладающими даром предвидения и способностью мыслить, а также готовностью к действию».
В противовес многочисленным выступлениям с критикой Бен-Гуриона в начале 1960-х годов, Ури-Цви Гринберг огласил свою полную и безусловную лояльность главе государства. Он призвал его «не снисходить до какого бы то ни было ответа на то, что пишут газетчики, писатели и дельцы и в особенности те, кто называют себя «гуманитариями», сочиняющие «воззвания» со своих олимпийских позиций. Они, витающие в облаках, знают приличия в каких угодно низменных владениях, но не знают никаких приличий в отношении того, кто стоит во главе еврейских владений».
 

Преданность Ури-Цви Гринберга главе израильского правительства носила безусловный характер даже тогда, когда тот действовал явно вопреки позициям ревизионистской партии, в частности, в ходе дебатов и голосования по поводу принятия конституции.

Подобная позиция Ури Цви Гринберга являлась прямым следствием разделяемой им идеи эстетизации политики, которая проходила красной нитью через многие его стихотворения и поэмы. Как пишет Ханан Хавер, «вместо моральных и прагматических соображений У.-Ц. Гринберг клал в основу политической деятельности ограничения и мотивы, носящие исключительно эстетический характер».
Отсюда, как пишет Ханан Хавер, «националистическая, антидемократическая позиция Ури Цви Гринберга, которая предлагала в панацеи от всех конфликтов эстетическую деятельность поэта, призванного формировать политические реалии». 

Следует заметить, что эстетический подход к политической деятельности, столь ярко выразившийся в творчестве и мировоззрении Ури Цви Гринберга, был чрезвычайно популярен среди интеллектуалов и людей искусства того времени в различных странах мира, прежде всего, в фашистской Италии, Германии и Испании. Подобно им, Ури-Цви Гринберг воспринимал будущее нации не как результат долгого и кропотливого труда, но как некий прыжок из одного мира в другой. Нация, равно как и государство, не являлась для него чем-то, что требовалось создавать поэтапно путем земных, человеческих усилий. В его представлении она была некой идеей, которая должна была осуществиться внезапно, как чудесное откровение, ниспосланное Богом, в тот момент, когда еврейский народ окончательно созреет для этого. Как пишет Ханан Хавер, «в противовес идеалу постепенного продвижения к намеченной цели («дунам за дунамом»), характерному для мировоззрения Рабочего движения, Ури-Цви Гринберг предлагал мессианское решение. … Призывы к сдержанности и терпению в надежде на избавление в будущем, являлись характерной особенностью тех литературных кругов, которые выступали в поддержку Рабочего движения». Однако Ури-Цви Гринберг в пылу мессианства категорически отказывался следовать этому сомнительному принципу, придав своему отказу политическую окраску».

Будучи противником доминировавшей в ишуве социал-демократической модели сионизма, он был ярко выраженным сторонником националистической парадигмы, которая представлялась ему исполненной духовного величия. 

В целом ряде аналитических статей, написанных историками, философами и социологами, утверждается, что без сознательного отдаления от власти и даже известного противостояния ей интеллектуалы не могут выполнить свою общественную миссию. Показательно в этой связи утверждение Дж. Лакса о том, что «задача мыслящих людей заключается в том, чтобы расшатывать государство и институциональный порядок, вместо того, чтобы стараться его сохранить».

При всей диссидентской привлекательности данного тезиса нельзя, однако, не сказать о том, что подобное отчуждение интеллектуалов от государства и большинства общества приводит также и к едва ли желательным последствиям, в частности – к дезориентации широкого слоя критически мыслящей интеллигенции. Работая учителями и врачами, юристами и экономистами, архитекторами и дизайнерами, они не могут и не хотят «расшатывать государство и институциональный порядок», что не может не привести к углублению пропасти между ними (интеллигенцией) и их университетскими учителями (интеллектуалами). Как результат, интеллектуалы начинают «вещать в пустоту», создавая критически ориентированный дискурс, в котором они становятся не только создателями идей, но и их единственными читателями и слушателями. Парадоксальным образом все это ведет не к усилению, а к размыванию независимого от государства гражданского общества, ибо широкие слои интеллигенции лишаются нравственных и интеллектуальных кумиров, за которыми они могли бы реально следовать, а интеллектуальная элита превращается в «вещь в себе», замыкаясь в чрезвычайно узких группах и клубах, влияние которых на происходящее сравнительно невелико. Именно этот процесс произошел, как мне представляется, в Израиле, где боязнь социальных мыслителей быть причисленными к лагерю «трубадуров режима» привела, в конечном счете, к их замыканию в малочисленных интеллектуальных группах, существующих в отрыве от широких слоев образованных людей. Более того, вполне естественное желание израильских ученых добиться профессионального признания в мировом масштабе обусловило тот парадоксальный факт, что большинство работ, посвященных израильскому обществу и его истории, пишутся израильскими исследователями на английском языке. Подобная ситуация еще более сужает возможности израильских ученых реально влиять на формирование интеллектуального климата в обществе. 

На всем протяжении израильской истории университетские интеллектуалы сохранили свою исследовательскую и политическую независимость. Во время своих встреч с политическими руководителями страны, в книгах, статьях и публичных выступлениях многие из израильских историков, философов, социологов и политологов излагали свои собственные, весьма отличные от общепринятых, мнения по основным вопросам внутренней и внешней политики.
Так было в 1953 году, когда профессор Иешаяу Лейбович выступил с резкой критикой израильской военной операции в арабской деревне Кибие.
Так было и в 1954 году, во время голодовки Амнона Зихрони, требовавшего освобождения от воинской службы, противоречившей его пацифистскому мировоззрению – тогда Мартин Бубер, Шмуэль Бергман и Акива Эрнст Симон подписали обращение с призывом законодательно признать право на свободу совести и его приоритет над воинской повинностью.
Так было и в 1958 году, когда Мартин Бубер и Эрнст Симон выступили в защиту историка-арабиста и общественного деятеля Аарона Коэна, арестованного властями по обвинению в несанкционированных контактах с советскими представителями.
Так было и в 1958-1966 годах, когда десятки профессоров (среди них Эрнст Симон, Дан Патинкин, Эфраим Урбах, Моши Авнимелах и другие) подписали различные декларации и меморандумы с призывом отменить существовавший в отношении арабских граждан Израиля режим военных комендатур.
Так было и в январе-феврале 1961 года, когда в ходе дискуссии вокруг так называемого «дела Лавона» виднейшие профессора Еврейского университета (среди них Яков Кац, Натан Ротенштрейх, Яков Тальмон, Иегошуа Ариэли и другие) выступили с категорическим неприятием ультиматума Бен-Гуриона, утверждая, что судьба израильской демократии не может зависеть от воли и прихоти одного человека, пусть и являющегося премьер-министром страны.
Так было и в 1960-1961 годах, когда вопреки мнению Бен-Гуриона о том, что проводимый в Иерусалиме процесс по делу Эйхмана должен стать краеугольным камнем формировавшейся коллективной памяти о Катастрофе, профессора Мартин Бубер, Шмуэль Хуго Бергман, Норман Бентвич и Гершом Шолем призвали предать Эйхмана суду международного трибунала в Гааге.
Так было и после Шестидневной войны, когда историки Яков Тальмон и Иегошуа Ариэли выступили с предостережением о том, что военный контроль над тысячами квадратных километров территорий, населенных палестинскими арабами, не принесет Израилю ни мира, ни безопасности.
Так было и в 1971 году, когда профессора Шмуэль Эттингер, Амнон Рубинштейн, Йонатан Шапиро, Шмуэль-Ноах Эйзенштадт, Ашер Ариан и другие обратились к Голде Меир с призывом внимательно изучить мирные инициативы Г. Ярринга и У. Роджерса, касавшиеся израильско-египетского мирного урегулирования – инициативы, отвергнутые правительством. 
Политическая активность профессоров еще более возросла после победы блока Ликуд на всеобщих выборах 1977 года, в особенности в связи с начавшейся в июне 1982 г. Ливанской войной. Критическая ориентация большинства ученых-гуманитариев не ослабла со временем, скорее наоборот: в 90-е годы произошла резкая радикализация во взглядах многих израильских социологов и историков, а также усиление позиций так называемых «новых историков» и «критических социологов» в университетах страны.
Вместе с тем ни тогда, ни теперь профессора не стали лидерами или идеологами сколько нибудь массовых движений политического протеста; их голоса, за редким исключением, оставались голосами вопиющих в пустыне.
В этой связи особняком стоит массовая вовлеченность интеллигенции и многих представителей академической элиты страны в движениях протеста, возникших после Войны Судного дня. Первые заседания руководства Движения за перемены проходили в кампусе Тель-Авивского университета при активном участии профессоров Амнона Рубинштейна, Йонатана Шапиро и других. Позднее именно это движение составило костяк партии ДАШ, метеором ворвавшейся на израильскую политическую арену, получив 15 мандатов на выборах 1977 года. Лидерами ДАШ были профессор археологии, бывший начальник Генерального штаба ЦАХАЛа Игаль Ядин и профессор конституционного права Амнон Рубинштейн. Однако путь ДАШ был на редкость коротким: раскол, произошедший вскоре после выборов по поводу присоединения к правительству М. Бегина, привел к резкому снижению популярности партии, получившей на следующих выборах лишь два депутатских мандата. 
 

Феномен активного участия академической элиты в политике – участия, не имевшего практически никакого влияния ни на динамику развития политических событий, по отношению к которым они считали необходимым публично определить свою позицию, ни на формирование круга критически мыслящей интеллигенции – еще ждет своего исследователя. Представляется, что одной из причин такого положения дел была практика прямых контактов между интеллектуалами и власть имущими. В то время как большая часть контактов гражданского общества и власти происходит опосредованно, преимущественно через средства массовой коммуникации, желавшие выразить свое мнение по политическим вопросам представители интеллектуальной элиты страны, как правило, делали это не через газеты, а в ходе личных встреч с руководителями государства. Интеллектуалы вели диалог непосредственно с первыми лицами государства, фактически не заботясь о том, чтобы воздействовать на них путем формирования сочувствующего общественного мнения. Вероятно, они полагали, и не без оснований, что для того, чтобы повлиять на события, достаточно убедить в правоте своей позиции Д. Бен-Гуриона (и тех, кто возглавлял исполнительную власть в стране впоследствии); в случае же, если убедить Д. Бен-Гуриона не удавалось, воздействие на него через газеты и общественное давление казалось им делом совершенно бесперспективным. Представляется, что выстроенная интеллектуалами модель гражданского участия в общественной жизни была адекватна той политической ситуации, которая существовала в Израиле в те годы, когда централизация власти достигла своего апогея.
Вместе с тем подобная форма взаимоотношений профессуры и власти способствовала фактическому отчуждению интеллектуальной элиты от подавляющего большинства общества. Иными словами, израильскую профессуру отличала очень критическая позиция по отношению к государственной власти, однако приватный характер выражения этой позиции обусловил тот факт, что профессура оказала лишь небольшое влияние на развитие независимого гражданского общества в стране.
В 1960-е – 1970-е годы общественно-политическое влияние университетских профессоров, и без того не особенно значительное, еще более уменьшилось. Можно выделить семь факторов, повлиявших на этот процесс, причем если первые четыре практически никак не зависели от самих ученых, то три последних были результатом изменившихся форм их собственной деятельности в университетах и за их пределами.
Во-первых, кардинальные социальные, демографические и политические изменения, вызванные созданием Государства Израиль и итогами Войны за независимость, сделали заведомо невозможным воплощение политической программы профессоров, состоявших в организациях «Брит шалом» и «Ихуд» и выступавших за создание единого двунационального государства на всей территории Палестины. Тот факт, что их политическая программа стала абсолютно утопичной, не мог не повлиять на снижение уровня влияния университетской элиты: если в сороковые годы представители движения «Ихуд» доктор И.Л. Магнес и профессор М. Бубер излагали свои предложения различным международным комиссиям, вырабатывавшим предложения о будущем Палестины после окончания срока британского мандата, то впоследствии международные организации значительно меньше интересовались мнением иерусалимских гуманитариев.

Во-вторых, изменился политический климат в стране. На смену Берлу Кацнельсону, Давиду Бен-Гуриону, Ицхаку Бен-Цви, Залману Шазару, Моше Шарету – политикам, не только уважавшим научные исследования и тех, кто в них участвуют, но и занимавшихся историей и литературно-публицистическим творчеством, – пришли прагматичные бюрократы, для которых духовная жизнь была значительно менее значимой. Двери не только правительственного кабинета, но и дома Бен-Гуриона были всегда открыты для Бубера, Шолема, Бергмана, Симона и Ротенштрейха, но когда в декабре 1971 г. группа из тридцати пяти университетских профессоров обратилась к Голде Меир с просьбой о встрече для обсуждения мирных инициатив Г. Ярринга и У. Роджерса, глава правительства ответила им отказом. 
В-третьих, значительно изменились условия функционирования средств массовой коммуникации. В 70-е годы телевидение и радио значительно потеснили газеты и журналы, что не могло не привести к изменению правил игры, принятых в информационном поле. Хотя бы потому, что думающим людям нужно время, чтобы сформулировать свои мысли, и место, где бы они могли их изложить, не будучи прерываемыми ни рекламой, ни бестактными вторжениями других участников программы, способность интеллектуалов отстаивать свою точку зрения в печати, как правило, выше, чем в электронных средствах информации. Кроме того, зачастую профессора заметно проигрывают в телевизионных дебатах тем, чьи аргументы значительно слабее их собственных. Как результат, общее снижение значимости газет и журналов привело к дальнейшему ослаблению вовлеченности интеллектуалов в общественно-политическую жизнь в стране.
В-четвертых, после 1977 года политическая система Израиля отличается крайним «постоянством нестабильности»: после отставки М. Бегина ни одному из глав правительства не удалось выиграть всеобщие выборы и сохранить свое место на вершине пирамиды исполнительной власти страны на протяжении более чем одной каденции: после выборов 1984 г. премьер-министром стал Ш. Перес, 1988 г. – И. Шамир, 1992 г. – И. Рабин, 1996 г. – Б. Нетаниягу, 1999 г. – Э. Барак, 2001 г. – А. Шарон. И дело здесь не только в смене власти как таковой: на протяжении последних двадцати лет партия, выигравшая всеобщие выборы, проигрывала следующие, из-за чего смена главы правительства сопровождалась и сменой всего кабинета. Нельзя не отметить и тот факт, что каденция трех глав правительства была прервана досрочно: И. Рабин был убит, а Б. Нетаниягу и Э. Барак были вынуждены назначить досрочные выборы, которые и проиграли. В этих условиях государственная власть не столько инициирует и руководит происходящими в обществе процессами, сколько пытается лишь более или менее успешно реагировать на них. В результате власть не заинтересована в составлении долгосрочных программ и фундаментальных планов, так как при частой смене власти шансы на то, что они смогут быть воплощены в жизнь, весьма невелики. В этих условиях власть не заинтересована в стратегическом видении ученых, в лучшем случае, предлагая им участие в органах управления в качестве «пожарных»: тушить то, что уже горит. С этой ролью ученые далеко не всегда справляются безукоризненно, ибо навыки практической работы не всегда являются сильной стороной их дарования. Как результат, власть разочаровывается в ученых, а они – во власти, и пропасть между ними лишь увеличивается.
Влияние ученых на четыре вышеперечисленных фактора представляется крайне ограниченным: не они решили исход войны 1948-1949 годов, не они выбирали руководителей Рабочей партии, сменивших Д. Бен-Гуриона и людей его поколения, не они определяли формы работы СМИ и не они виновны в той политической чехарде, которая происходит в Израиле в последние двадцать лет. Вместе с тем на ряд факторов, объясняющих заметное снижение их политического веса, они имели то или иное влияние.
В этой связи, прежде всего, нужно сказать о том, что после провала на выборах 1969 года списка, ассоциировавшегося с созданным профессором Иегошуа Ариэли при поддержке профессора Якова Тальмона Движением за мир и безопасность, политическая маргинальность интеллектуалов стала настолько очевидной, что властям уже не было смысла сомневаться в ней. Ни руководимая А. Руппином ассоциация «Брит шалом», ни возглавляемое И.Л. Магнесом и М. Бубером движение «Ихуд», ни вдохновляемая Н. Ротенштрейхом группа «Мин ха-йесод» никогда не участвовали во всеобщих выборах, и хотя во время «дела Лавона» генеральный секретарь Рабочей партии Йосеф Альмоги оценил электоральный вес интеллектуалов в «половину барачного поселка», доказательств его правоты еще не было. В 1969 году, когда на выборах в Кнессет седьмого созыва список членов Движения за мир и безопасность (первым номером в списке был молодой преподаватель Гад Яцив, ныне – декан кафедры журналистики Академического колледжа в Нетании и преподаватель Иерусалимского университета) получил лишь 0.37% голосов избирателей, уничижительная правота слов Й. Альмоги стала очевидной. Как следствие, пренебрежение мнением интеллектуальной элиты со стороны властей лишь усилилось.
Во-вторых, потеря Еврейским университетом сохранявшейся на протяжении тридцати лет монополии в области гуманитарных и общественных исследований (первым эту монополию разрушил открытый в 1955 г. университет Бар-Илан) привела, среди прочего, к плюрализации общественно-политических взглядов академического сообщества. Как уже отмечалось, в таких леворадикальных (с точки зрения планов урегулирования арабо-израильского конфликта) политических организациях как «Брит шалом» и «Ихуд» состояли многие профессора и преподаватели гуманитарных кафедр Еврейского университета, что давало основания считать крайнюю левизну неотъемлемой частью мировоззрения чуть ли не всех профессоров-гуманитариев. Появление профессоров – гуманитариев и обществоведов – центристской и правой ориентации способствовало осознанию обществом того весьма очевидного факта, что обладание солидным багажом знаний в области гуманитарных и общественных наук не ведет априорно к занятию определенной позиции по актуальным политическим вопросам. Участие в политических дебатах таких ученых, как профессора Биньямин Акцин (первый ректор Хайфского университета) и Барух Курцвайл (многолетний заведующий кафедрой ивритской литературы Бар-Иланского университета), взгляды которых (при всех различиях между ними) были очень далекими от воззрений их коллег из организаций «Брит шалом» и «Ихуд», парадоксальным образом способствовало снижению общественно-политического статуса интеллектуалов. В 70-е годы стало абсолютно очевидным, что, высказываясь по тем или иным актуальным политическим вопросам, интеллектуалы выражают свои личные мнения, которые не являются ни результатом их знаний, ни выводом, неизбежно вытекающим из проведенных ими исследований. 
Еще одной причиной падения статуса интеллектуалов в общественно-политической жизни была возросшая формализация академических трудов, в которых требования методологической беспристрастности и объективности превалируют над стремлением к выражению гражданской и человеческой позиции их авторов. В результате необходимость жесткого разграничения между научными и публицистическими сочинениями привела к значительному сокращению ценностно-ориентированных суждений в научных изданиях. Кроме того, растущая доминантность английского языка в израильской академической жизни привела к тому, что большинство трудов израильских ученых - гуманитариев и обществоведов издаются за рубежом, становясь фактически недоступными большинству потенциальных читателей в стране.
Совокупность вышеперечисленных факторов привела к тому, что интеллектуальная элита Израиля так и не смогла занять подобающее ей место в общественно-политической жизни страны. Профессура не стала ни катализатором, ни идейным наставником развивавшегося в стране независимого гражданского общества. Израильские ученые никогда не были «трубадурами режима», однако выражаемая ими критика имела весьма ограниченное влияние. Действительно, представители интеллигенции составляют костяк таких организаций как «Шалом ахшав» [«Мир – сегодня»] и «Профессора – за сильный Израиль», однако обе эти организации, существуя за рамками партийно-политической системы, обладают весьма ограниченным влиянием на происходящие в стране и обществе события. Более того, участвуя в работе организации «Шалом ахшав», начавшей свою деятельность в 1978 году с письма протеста 348 офицеров запаса тогдашнему главе правительства М. Бегину, представители интеллигенции выступают не в качестве социальных мыслителей, а в роли офицеров запаса, обеспокоенных отсутствием прогресса в мирных переговорах с арабскими странами и палестинцами. Деятельность же организации «Профессора – за сильный Израиль» значительно сократилась в конце 1990-х годов. В настоящее время в Израиле нет ни одной сколько-нибудь значимой и реально функционирующей общественной организации интеллектуалов и интеллигенции. В стране, созданной «народом книги», «люди книги» не имеют почти никакого общественно-политического влияния.
Обсуждение лекции:
Каденко: У нас по традиции еще первые вопросы от ведущих. Я Борису Шавлову предоставляю такое почетное право.
Шавлов: Алек, прежде всего, огромное спасибо за прекрасную лекцию. Вопрос такой. Из вашей лекции следует, что власть в целом интеллектуалов в Израиле не замечает. Могли бы, с вашей точки зрения, израильские интеллектуалы делать что-то для того, чтобы их заметили? И параллельно этому вопрос тот, который Вы не осветили в своей лекции, а он был в афишке: добиваются ли они, придя во власть, расцвета культуры общества. Получилось, что они во власть вроде как не пришли, а если бы пришли, добились бы?
Каденко: Спасибо.
Эпштейн: Я обожаю вопросы: «А что было бы, если бы Гитлер выиграл войну».
Ирма Крейн, Международный центр информационных технологий и систем, бывший Институт кибернетики, Академия наук Украины: два вопроса. Первый: откуда Вам известно, Оранжевой революции не было? И второй вопрос: Знакомы ли Вы с работой Владимира Лефевра «Алгебра совести»?
Эпштейн: Нет, не знаком.
Ирма Крейн: Тогда ответьте на первый, пожалуйста.
Эпштейн: Я был на Майдане в ноябре 2004 года. Мне очень повезло. Смотрите, революция имеет некие социологические определения, что считается революцией. Массовые выступления протеста против фальсификации Центральной избирательной комиссией итогов выборов, в ходе чего объявляется третий тур президентских выборов, социологически революцией не является.
Игорь Шевченко, Академия наук: Спасибо большое, очень было интересно. Скажите, пожалуйста, не думаете ли Вы, что именно этаблирование парламентской республики в Израиле сделало вообще весь этот проект жизнеспособным? Не думаете ли Вы, что даже президентская республика была бы менее успешной, не говоря уже о том, что любая форма авторитарных конструкций этого государства сделали бы описанные Вами противоречия губительными для страны? Спасибо.
Эпштейн: Игорь, я целиком с Вами согласен. Я думаю, что Вы абсолютно правы. Я думаю, что когда мы говорим о людях, приехавших из разных стран, с разными культурами, то возможность… Я Вам скажу больше, я думаю, что Израилю дико повезло с его электоральной системой. Мы имеем электоральную систему с самым низким в мире электоральным барьером, который до 92 года был всего 1%. Это способствовало тому, что люди шли не на митинги и не в непарламентские движения протеста, которые часто насильственны. А люди шли именно в институционализированные структуры, понимая, что через них они могут влиять. Я действительно думаю, что любая форма диктатуры, будь она в виде монархии, или будь она в виде сильной президентской власти,  де-факто является диктатурой. Я думаю, что Вы совершенно правы, это было бы куда хуже для израильской государственности как таковой. Я даже думаю, что число людей, которые хотели бы иммигрировать в такого рода государство было бы существенно меньше. У этого государства было бы куда меньше граждан. 
Владимир Еременко, движение «Праведность»: Не так давно я познакомился с работой Карла Мангейма «Идеология и утопия». И знаете, Вы все время проводили параллель Израиль-Украина. Хотелось бы услышать, что будет в Украине происходить, потому что Вы хорошо рассказали, что происходит в Израиле. Отсюда вопрос…
Эпштейн: Лучше Вы мне расскажете про Украину. 
Еременко: Я расскажу, я думаю, даст Бог, пообщаемся. Отсюда вопрос: Карл Мангейм сказал, что народы и нации, которые не знают утопии, теряют способность что-либо создавать. Израиль все-таки утопию сделал реальностью. Как Вы считаете, может ли что-то быть такой утопической реальностью для Украины, и не живет ли сегодня Украина в реальной, но утопии? Спасибо. 
Эпштейн: Вы опять про Украину. Я в Украине специалист маленький. Смотрите, я не поставил бы много денег на то, что Украина через полвека сохранится как единое государство. Я не знаю, что будет, но я думаю, что чешский сценарий для Украины вполне реальный. На наших глазах распалось довольно много стран и вполне мирным путем. Это не всегда происходит так, как в Югославии, а даже в Югославии не всегда это происходило, как это происходило с Боснией. С Хорватией это происходило более мирно. У нас есть примеры Эфиопии с Эритреей, примеры государств, которые распадаются. Теперь смотрите, я не знаю, я еще раз говорю, я не специалист по истории, по политике Украины, чтобы сказать, насколько это государство может существовать. Теперь в этой связи вопрос, который меня лично больше всего интересует, и на него Вы ответите, а не я, потому что Вы это знаете куда лучше, чем я. А именно, не эволюционирует ли режим Виктора Федоровича в режим Александра Григорьевича? Если режим Виктора Федоровича пойдет по белорусскому сценарию, после которого, собственно, эти выборы были последними, а больше выборов не будет, а если выборы будут, то кандидаты в этих выборах потом получат 5, 10 и больше лет тюрьмы, как мы видим сейчас в Белоруссии, то это один сценарий. Я все время обсуждаю это со своими российскими друзьями в оппозиции, которые говорят: «А вот, Ельцин – негодяй, именно с него начались проблемы в русской демократии, а не с Путина, потому что он нарисовал себе в 96-м году победу на выборах, которые он проиграл». Да, эти миллионные фальсификации, вбросы бюллетеней в пользу Ельцина против Зюганова, де-факто привели его к власти тогда, когда он должен был выборы проиграть. А вот надо было бы, чтобы пришел тот, кого хочет народ, чтобы мы, наконец, строили нормальную демократическую систему, где бы власть не навязывала себя людям. В этих рассуждениях есть много здравого. Один вопрос, который мне не дает покоя: уверены ли эти люди, что, придя к власти, Геннадий Андреевич Зюганов в 2000 году провел бы новые президентские выборы, где б его можно было переизбрать? И это вопрос, на который я не знаю ответа… Критический вопрос для Януковича: даст ли он возможность себя переизбрать. Если даст, то тогда, я не знаю, и вы не знаете, - в этом по факту фишка. Мы этого реально не знаем. 
Про то, что вы называете оранжевой революцией… Леонид Данилович не пустил танки, и он не устроил то, что Александр Григорьевич устроил 19 декабря в Минске. Он, да, устроил вам третий тур выборов, которые все понимали, как кончится, и он тоже понимал, как это кончится. Вопрос в этой связи: насколько режим способен к тому, чтобы, придя <к власти> по неким правилам, по этим правилам играть. Я все время вспоминаю Адольфа Алоизовича. Да, Гитлер ведь пришел к власти не сразу. Он не Муссолини, поход на Рим не устраивал, из Авроры не стрелял. Он пришел, выиграв выборы с пятой попытки в Рейхстаг. С пятой попытки, там выборы были каждые 9-12 месяцев. Но потом, когда пришел, больше выборов не было, было парочку референдумов, но выборов больше не было. В этой связи вопрос, который всегда интересует в таких переходных обществах, как Украина периода Януковича: будет ли у нас следующая возможность что-то изменить? И этого мы пока не знаем. Теперь вопрос, который мы имеем сегодня: мы имеем де-факто одну страну, которая не имеет единой гражданской идентичности. Я никогда не забуду, когда в 2003 году я приехал во Львов, и мне нужно было найти учреждение под названием «еврейское агентство», мне нужно было идти по Лермонтовской улице. И нет Лермонтовской улицы. Как выяснилось, улица Лермонтова называется во Львове «улица Джохара Дудаева». По крайней мере, так было в 2003 году. Не знаю, как сейчас, думаю, что так же и называется. Я в этой связи с трудом понимаю, может ли появиться улица Джохара Дудаева, например, в Донецке или в Харькове, мне это как-то не кажется. 
Теперь смотрите: мы имеем на Украине многих из нас беспокоящий рост партии «Свободы» Олега Тягнибока. Вопрос, насколько это приведет к какой-то реакции на востоке страны? Чтобы была некая гражданская идентичность, должно быть некое политической поле. Не может быть ситуация, что одна половина страны выбирает между Ющенко, Тимошенко и Тягнибоком, а другая половина страны выбирает между Литвином, Морозом, Януковичем и Симоненко, а все это одна страна. А ходят на выборы де-факто избиратели с совершенно разными политическими силами. И это вопрос, насколько эта ситуация, когда де-юре одна страна - де-факто живет две разные политические жизни? насколько она может продолжаться? Я не знаю, вы живете в этой стране и это вам решать, а не мне со стороны. Что меня совершенно потрясло в ходе событий 2004 года, реально потрясло, когда я провел на Майдане не час, не два и не 10. Это исключительная гражданская сознательность граждан. Не было ни одного разбитого стекла, ни одной разбитой витрины в Глобус-центре, и люди, которые заходили, температура была там в районе нуля градусов и даже минус, люди заходили в Глобус-центр погреться, и не было ни одного, - я не видел, - случая вандализма, ни одной разбитой витрины, ни одного разграбленного магазина, ничего. Это меня потрясло. Да, это удивительно для постсоветской славянской нации, которая устраивает такое… Когда мы сравниваем каждый раз, что там происходит в Бишкеке в ходе очередной революции, которая начинается с того, что грабится все, что можно разграбить. Это удивительная вещь, это удивительно зрелая гражданская нация, если она может мирно держать акцию протеста, притом, что этот вандализм был бы тогда в общем, совершенно, понятным, никому бы ничего бы за это не было бы. 
Теперь вопрос:  повторится ли это второй раз. Мы видели сейчас, что когда пытались в 2009 году раскрутить какую-то майдановскую карту, ее раскрутить никому не удалось. Народ уже ни на какие выборы не пошел. Теперь спрашивается, - и это интересует  российскую демократическую оппозицию: последние митинги с числом участников как минимум 10 тысяч человек были в Москве, когда разгоняли НТВ. 10 лет прошло. За эти 10 лет, что только ни произошло, как только Путин ни закрутил гайки. Ни разу ничего не привело хотя бы 10 тысяч человек к тому, чтобы ответить положительно на сформулированный Галичем вопрос: «Сможешь выйти на площадь? Смеешь выйти на площадь?». Ничего не происходит. И рядом происходят какие-то акции протеста, больше чем три тысячи не собирает никакая из них. Три тысячи это, знаете, не угроза режиму. И в этой связи вопрос, есть ли в целом в гражданском обществе запрос, например, на политические свободы. В 2004-м году значительному числу граждан Украины было важно сказать власти: «А мы не быдло». Сегодня есть такой запрос? Я в этом  не уверен. В России я в этом совсем  не уверен. Власть прошла по принципу престолонаследия, передала власть, кому хотела и, в общем, никого это не беспокоило. И в этом смысле израильская демократия крепче, потому что таких вещей у нас все-таки не проходит. Массовый митинг у нас собрать, в общем, плевое дело, и такие митинги собираются многократно по самым разным поводам, - от того, что после Сабры и Шатилы – это знаменитая демонстрация в 83-м году: 400 тысяч человек в живой цепи против выхода Израиля из Газы. Кирилл, дайте Мише руку. Я дам Мише руку, а мне даст сыночек руку - вот такая цепь - стояла от Сектора Газа до Иерусалима, - между прочим, 100 километров. То есть, то, что было здесь когда-то живая цепь Украины 20 с лишним лет назад, вы сейчас такого не соберете. В Израиле такое, да, можно собрать. Есть высокая степень ощущения того, что это наша страна, нам важно принять решение. Это снижается и в Израиле. Я не смотрел, каков процент участия граждан Украины в выборах 2009 года, но у нас процент граждан на выборах достаточно высок. Израильская статистика дает ложную картину, потому что в Израиле очень плохое законодательство, оно не позволяет голосовать нигде за пределами страны. Была ситуация в 2009-м году, когда я в качестве посланного государством преподавателя Национального университета, будучи за границей, работая и читая лекции, не мог проголосовать, находясь в Москве, в 2006-м году не мог проголосовать, находясь в Лондоне. Я был первый раз в Лондоне, потому что мои планы на преподавание сформировались до того, как Израиль в очередной раз объявил очередные досрочные выборы. Это же объявляют за два с половиной месяца, а ты планируешь куда как раньше. Государство может все сделать с бухты-барахты, а тебе нужно серьезно к делу подходить. И в этой ситуации, коллеги, вопрос. По факту, если взять тех, кто присутствовал в Израиле в день выборов, - у нас еще ни разу число участников выборов не было меньше 75% населения. Это много, а в лучшие времена достигало и 80-85%. Теперь вспомним, что каждый пятый израильский гражданин - это израильский араб, который ходит на выборы в не совсем своей стране. Он ходит на выборы в государстве, которое воспринимает как некий оккупационный режим. Это можно уподобить крымским татарам, которые бы ходили на выборы при Советской власти. И в этой связи, мне кажется, что израильское общество отличается большей степенью гражданской вовлеченности. Насколько это надолго - тоже не уверен, оно тоже снижается. 75% - это все-таки шаг назад. В эпоху Бен Гуриона процент участия в выборах среди тех, кто реально жил в стране, приближался к 90% каждый раз. Сейчас это 75%, а будет, наверное, и дальше ниже. Что касается выборов не израильских, а, например, муниципальных, там полная катастрофа, две трети народа на них не ходит. Когда были события Сабры и Шатилы, собрали митинг в 400 тысяч человек. А когда Израиль устроил мочиловку в Газе в конце 2008-го – начале 2009-го, 600 погибших в первые три дня, еще 600 погибших в следующие три недели, не собрался ни один митинг больше, чем в 100 участников. Было ощущение: «Так им и надо, гадам». Эта ситуация, она и в Израиле меняется. Мы все имеем сегодня некую эпоху, которую называем эпохой теледемократии. Реально мы имеем некую эпоху, когда общество любое, и украинское тоже, и израильское, лишилось единого информационного поля. У нас нет единого информационного пространства, нет никакого ресурса, который бы объединял страну, который бы читали все или который смотрели все. У нас в итоге каналов безумное количество, интернет-сайтов безумное количество, каждый выбирает себе ресурс по душе. В итоге нет того, что бы Ленин назвал организатором, пропагандистом, мобилизатором, чего хотите. Этого нет, и в итоге, мне кажется, что эта сегментация и дробление населения довольно удобно для власти, потому что каждый оказывается в своей песочнице. Если мы будем в 500 разных песочницах, это не то же самое, когда 500 человек соберутся в одной.
И поэтому я думаю, что так оно и будет развиваться. Чем больше мы будем дробиться и сегментироваться, тем труднее будет выработать единое гражданское сознание. Так же, как у вас страна поделена на Восток и Запад, у нас страна тоже поделена. Фактически мы имеем четыре очень важные группы населения. Мы имеем израильских арабов, которых я уже назвал, это каждый пятый; мы имеем религиозных ортодоксов, которым не нужна демократия, им нужны раввины. И эти религиозные ортодоксы составляют примерно 15% населения страны, может, чуть меньше сефардов и ашкеназов, им еще нужны разные раввины между собой. Мы имеем так называемых религиозных сионистов с их слоганом: «Отдай свою душу родине». И мы имеем… Назовем это секулярный еврейский социум, грубо говоря всех, кто не первый, не второй и не третий. Это люди и сектора населения с разными ориентациями на будущее, с разными ориентациями на настоящее, с разными моделями культуры, с разными моделями воспитания детей. 
Проблема Иерусалимского университета сегодня, - ему неоткуда брать студентов, потому что треть населения Иерусалима - арабы, которые туда почти не идут, треть населения Иерусалима - религиозные ортодоксы, которые в университет тоже почти не идут. Соответственно, когда вы берете город в 750 тысяч жителей, - какая красота, сколько у вас потенциальных студентов! Но при этом полмиллиона из этих 750 тысяч почти не дают вам потенциальных студентов. И это ситуация, которая очень подрывает единство Израиля. Отличие Израиля от Украины - у нас невозможно провести границу по Днепру, и сказать: «Эти хотят в Европу, а эти хотят совка». У нас они разделены в шахматном порядке. Но с точки зрения демографической структуры населения проблемы у нас те же. Я постараюсь отвечать покороче.
 
Максим: я  не представляю, к сожалению, никакое научно-исследовательское учреждение. Пришел на эту лекцию исключительно из любопытства. А вопрос будет следующий: Вы сказали нам о том, что роль интеллектуалов в государстве Израиль является незначительной. В то же время Вы упомянули, что большинство евреев живут за границами данного государства. Какую роль интеллектуалы играют именно в мировом еврействе?
Эпштейн: Я пытался выделить список самых знаменитых евреев - мыслителей в XX веке. Философы: Анри Бергсон, Вальтер Беньямин, Исайя Берлин, Жак Деррида, Джордж Стайнер, Ноам Хомский. Психологи: Зигмунд Фрейд, Альфред Адлер, Курт Левин, Эрих Фромм. Социологи: Эмиль Дюркгейм, Карл Мангейм, вами упомянутый. Антропологи: Марсель Мосс и Клод Леви-Стросс. Экономисты, нобелевские лауреаты Пол Самуэльсон и Милтон Фридман. Кинорежиссеры Сергей Эйзенштейн и Вуди Ален. Театральные режиссеры: Питер Брук, Анатолий Эфрос. Композиторы: Густав Малер, Арнольд Шенберг, Джордж Гершвин, Курт Вайль и так далее. Кого мы только ни назовем. Вклад евреев в духовную жизнь человечества огромен. Проблема состоит в том, что это не удалось повторить в Израиле. Тут сидит редактор журнала, который заказал у меня на эту тему статью, она вышла как раз в пятом номере только что. И вот смотрите: евреи получили 160 нобелевских премий: 49 раз по физиологии и медицине, 45 раз по физике, 29 по химии, 24 по экономике, 12 раз по литературе. Всего 160, из них израильтян пятеро. То есть, когда мы говорим, что евреи вообще в Израиле составляют примерно одну треть мирового еврейства, среди нобелиатов пять из 160 человек. Один писатель, три химика и один экономист. Еще двое это люди, которые в Израиле учились, а потом переселились в США: психолог-экономист Даниэль Кенеман и физик Дэвид Гросс. Теперь мы берем, скажем, лауреатов Филдсовской медали - это крупнейшая премия для математиков. Мы имеем сегодня 52 филдсовских лауреата за всю историю вручения этих премий, из них 13 классических евреев, евреев по матери. Мы берем так называемую Абелевскую премию крупнейшим математикам и премия Хольберга крупнейшим общественным мыслителям. Это норвежцы дают дополнения к нобелевским, что Нобель не оставил по завещанию. Среди лауреатов премии (ведущим математикам  их дают около 10 лет), но среди них ни одного израильтянина. Среди лауреатов премии Хольберга  один израильтянин, недавно скончавшийся Шмуэль Ной Эйзенштадт. Есть, например, медаль Тьюринга, <которая вручается> выдающимся  программистам, исследователям в области программирования. Из 55 ее лауреатов израильтян трое, а из лауреатов премии Курта Геделя за выдающиеся труды в области теории вычислительных систем из 47 лауреатов израильтян девять. То есть, можно сказать, что с точки зрения вычислительной математики, программирования, израильтяне добились больших успехов. Со всех остальных точек зрения успехи израильтян по сравнению с успехами евреев диаспоры очень и очень скромны. Это, наверное, постепенно будет меняться, потому что в Израиле уже больше университетов, они существуют много лет. Когда мы говорим про этих нобелевских лауреатов в области науки, в 2000-м году их вообще не было ни одного, а сейчас все-таки уже четверо. Три химика и один экономист. Вам нужно выработать какой-то капитал, какой-то социальный капитал, образовательный капитал, какую-то известность, и тогда вам будут вручать те премии, на которые вы рассчитываете. Но в целом… Как вас зовут, извините? Максим, но в целом ситуация с точки зрения духовного вклада в сокровищницу человечества евреев диаспоры и евреев-израильтян не сравнима.
Виктор, пенсионер: У меня к Вам два вопроса. Первый вопрос: как Вы видите Израиль, этот плавильный котел, к чему он приведет? И второе…
Эпштейн: Не понял вопрос. К чему он приведет, в каком смысле? 
Виктор: В том смысле, что все этносы, которые собрались с разных стран в этом плавильном котле. Как Вы видите его будущее?
Эпштейн: Как я вижу вообще будущее Израиля?
Виктор: Да.
Эпштейн: Мне уж проще ответить про будущее Украины.
Виктор: И тут же второй вопрос: каким образом вы видите Израиль, если прирост палестинского населения составляет 4,2, а израильского 3,6?
Эпштейн: Вы имеете в виду израильских арабов или палестинцев Западного берега и Газы?
Виктор: Палестинцев, я имею в виду
Эпштейн: А их-то что? Они не конкуренты.
Виктор: Подождите, может, некорректно я сформулировал, но, во всяком случае, не исчезнет ли государство Израиль в результате того, что прирост населения арабских, палестинских и других этносов будет больше и …?
Эпштейн: Виктор, я думаю, что не в нашей с вами жизни.
Виктор: О последних событиях, о требовании сделать два государства из Израиля? Это же катастрофа будет.
Эпштейн: Виктор, я не хочу вступать во внутриизраильские политические споры. Как Вы догадываетесь, я принадлежу к леволиберальной части израильского политического спектра. Я считаю, что будет не катастрофа, это правильный путь. А начинать тут внутриеврейскую полемику о том, что нам делать с арабами, бессмысленно: ни вас, ни меня не спрашивают. Что касается того, как я вижу будущее Израиля? Я считаю, что парадигма плавильного котла, к счастью, отошла в прошлое. Слава Богу, туда ей и дорога. Мы люди разные, и не надо меня смешивать с религиозным сионистом, религиозным ортодоксом, израильским арабом, выходцем из Эфиопии, выходцем из Соединенных Штатов и выходцем из Аргентины. Не надо меня с ними «плавильно котловать». Давайте, я останусь собой, и мой ребенок будет русским евреем, как его папа и его мама.
Я не мыслю так далеко, как вы. Вы мыслите тысячелетиями, а мне как бы день простоять и ночь продержаться, я как Голда Меир. Реально, я думаю, что этот мультикультурализм и мультилингвизм, который отличал еврейский социум в Израиле, - он отличал вообще еврейский социум на всем протяжении его истории. Евреи уже 2 тысячи лет не говорят на одном языке и не являются единым народом. Я считаю, что сионистский нарратив попытался, грубо говоря, всеми правдами и неправдами жить не по лжи, как говорил Солженицын. Всеми правдами и неправдами загнать нас в прокрустово ложе чего-то одного, - я считаю, что уже хватит. Мы разные и хорошо, что мы разные. У нас разное наследие. Виктор, если, грубо говоря, вы создадите единый израильский нарратив… Я вспоминаю свою бабушку, мир ее памяти, которой не стало восемь лет назад. Для моей бабушки быть еврейкой, да, это значило... У нее был ее Михоэлс, у нее был ее Эренбург, у нее был ее Маршак. 
Голос из зала: Шолом Алейхем?
Эпштейн: Да, Шолом Алейхем был давно, а вот с теми, с которыми она … у нее был ее Аркадий Райкин. Ни один из этих персонажей в израильском обществе никто и ничто. Спросите любого нерусскоязычного израильтянина, кто такой Эренбург, кто такой Аркадий Райкин, кто такой Шломо Михоэлс или Соломон Михоэлс, - как хотите, так и спросите, - кто такой Перец Маркиш, кто такой Самуил Яковлевич Маршак. Ни один человек не знает ни одного этого имени. И ваш плавильный котел, Виктор, ведет именно к этому, что у нас будет одна идентичность, грубо говоря, у всех у нас будет один Маймонид, Иуда Алеви, я уж не знаю, кто еще, а потом появится Хаим Нахман Бялик, а потом Амос Оз. Амос Оз – великий писатель, я ничего не хочу сказать, но я хочу иметь право на Пастернака, Мандельштама и Бродского. Пусть, что называется, один из них крестился, а другой писал, что тема «Доктора Живаго» - это мое христианство. Израильский социум не примет понятия «еврей-христианин». Для него еврей-христианин это немыслимо, это как для вас свинина молочная.
Арабы, Бог с ними, давайте с евреями разберемся. Прежде чем их обвинять, давайте сами с собой, нам всегда кто-то другой виноват. Давайте копнем внутрь себя. Я поэтому думаю, что тот путь, который вы нам предлагаете… путь плавильного котла до вас предлагал Бен Гурион, вы в хорошей компании… Я боюсь, что этот путь в общем, контрпродуктивный для сохранения еврейской истории  и аутентичной еврейской культуры. Я думаю, что правы российские этнографы, которые написали: «Евреи – это группа народов». Я думаю, что так оно и есть. Евреи – это иудаизм, это единая конфессия, и та не единая. У нас разные культуры, у нас нет единой культуры, у нас нет единой еврейской культуры. 
Виктор: И не будет?
Эпштейн: Я надеюсь, что не будет. Я надеюсь, что мы останемся разными. Понимаете, у нас слишком много веков разных позади, чтобы нам соединяться во что-то единое целое. Я не хотел бы этого единого целого, я хочу, чтобы в каждом мире сохранялся мультикультурализм, чтобы люди были разные, и чтобы каждый мог быть собой, и никто не ломал другого через колено.
Голос из зала: Если можно, вопрос. Вы сказали, что евреи – это народ книги…  Но я хочу сказать больше. Евреи – это народ Божий, по крайней мере, для меня. Так же как и каждый человек – творение Божье. Отсюда вопрос: я не думаю, что, вы считаете себя производной от человекообразной обезьяны. У нас в Украине написано в конституции, что мы осознаем свою ответственность перед Богом и собственной совестью и поколениями. Учитывают ли евреи именно Бога?
Голос из зала: Є абзац сьомий в преамбулі Конституції: «...усвідомлюючи відповідальність перед Богом, власною совістю, попередніми, нинішнім та прийдешніми поколіннями...». Почитайте Конституцію. Отсюда вопрос: как евреи видят Бога как творца, потому что японцы не учли Бога в своей экономике, и Фукусима и маленькое землетрясение показало, что…
Эпштейн: С моей точки зрения, Бога нет, не было и не будет. Я подозреваю, что большинство израильтян в этом смысле со мной не согласятся, я  плохой эксперт по данному поводу. Я последовательный атеист, и мне важно это сказать, что можно быть евреем, не будучи иудеем. Для меня это очень принципиальный вопрос. Он принципиален, потому что в языке… У нас ведь как бы даже есть проблема с языком. Вы можете по-русски сказать «еврей» и можете сказать «иудей», а на иврите Вы этого сказать не можете, по-английски сказать не можете, у вас будет одно “jew”. Мне крайне важна именно эта возможность разделения национального и конфессионального. 
Все эти разговоры в стиле «бесогон» Никиты Михалкова про то, что японцы не учли, и поэтому у них Фукусима, мне это кажется надругательством над здравым смыслом, прямо скажем. Поэтому мне очень важно, чтобы Израиль функционировал в некой рационалистической системе координат, а не рассказывал, что когда у нас будут проблемы с арабами, рука Господа нас защитит. Не защитит. Как не защитила в Холокост, так не защитит и ни в какую другую эпоху. Поэтому, мне кажется, нам нужно и очень важно... Я понимаю, что Израиль был создан там, где был создан, а не в Биробиджане, а не в каких-то других местах, где предполагалось. Именно, потому, что в мире есть некое большее уважение к Библии, чем к другим книгам. Это, видимо, самый успешно раскрученный бестселлер за всю историю человечества. Оттого, что он успешно раскрученный бестселлер,  не значит, что он должен мне нравиться. Самая популярная писательница России по тиражам - Дарья Донцова. Так что она должна быть моей самой любимой писательницей? Нет. Так и Библия - нет. Библия – это Донцова своего времени. В Израиле есть разные израильтяне, есть у нас раввины, у нас есть сегодня ультраортодоксы - члены правительства, и надо уважать их и ни в коем случае не делать то, что делали в 51 году, когда йеменским евреям насильно срезали пейсы, потому что у нас свободное демократическое государство…Что сегодня происходит во Франции, когда принимается закон, запрещающий носить хиджаб? Это вопрос. С одной стороны как к либеральному атеисту мне кажется, что хиджаб – это тюрьма женщины. С другой стороны, как сторонник мультикультурализма, я понимаю, что люди могут быть разными, иметь разные мировоззрения. И мы не можем навязывать им свое, как мы не хотим, чтобы они навязывали свое нам. В этом смысле в Израиле, как и в любой другой части общества, есть разные точки зрения, и хорошо, что они  разные.
Каденко: Спасибо, коллеги. Андрей Мокроусов хотел задать вопрос.
Мокроусов: У меня такой вопрос, можете ли вы привести позитивный пример не в прошлом, - Сократ, Платон, - а в настоящем времени, государства, в котором интеллектуалы играют значительную роль в формировании этого государства?
Эпштейн: Тот же Масарик, например в Чехии…
Мокроусов: Это прошлое. Я говорю сейчас.
Эпштейн: Это не Сократ, Платон, это все-таки сильно ближе.
Мокроусов: Хорошо, уже неплохо, но еще ближе, в XXI веке?
Эпштейн: Это хороший вопрос. Почему, более или менее, когда смотришь на людей, которых избирают, в общем, среди них интеллектуалов мало. Но все-таки, например, даже когда мы возьмем Ангелу Меркель. Это  профессиональный ученый - физик, она получала докторат не как все, типа табачники, а вполне цивилизованным путем. Действительно, мы сегодня не видим интеллектуалов во власти. Больше того, если мы возьмем интеллектуальный уровень самой  успешной демократии в Соединенных штатах - Альберта Гора против Джорджа Буша, или Джона Керри против Джорджа Буша. Вы видели, что оба раза Джордж Буш победил и того и другого? Каждый раз хотелось посыпать голову пеплом за американскую демократию и поменять в Америке народ. Но поменять народ невозможно не только в Израиле и в Украине, невозможно его поменять и в Америке. Я не думаю,  что этого не может быть в принципе. Например, мне реально кажется, что когда целый ряд интеллектуалов…  Например, у нас профессор Наоми Хазан баллотировалась в меры Иерусалима. Мне было смертельно жалко, что она выборы проиграла, получив аж целых 4% голосов. Я думаю, что она была бы лучшим мером, чем был Эхуд Ольмерт, а потом раввин Ури Луполянски. Общество не любит интеллектуалов, и оно не хочет за них голосовать. Это печально, но это правда, что можно поделать? Нигде, к сожалению, не происходит иначе. 
Юрий Романенко: Я хотел бы просто уточнить вопрос. То, что Вы говорили только что, это подходит с точки зрения паблисити? А вот с точки зрения полисимейкинга, реально влияние интеллектуалов на принятие решений?
Эпштейн: Вы все пытаетесь дать мне лесенку, чтобы я не нее залез и сказал: «А вот зато в области балета интеллектуалы очень влиятельны!». Все равно, нет! Когда смотришь форумы, которые принимают решения… У нас Ариэль Шарон создал… это  называлось…У нас страною руководил так называемый Форум фермы Хавата Шикмин. Шарон, вообще, по менталитету был скорее фермер, и он практически почти погиб из-за того, что даже в последний день перед аортокоронарным шунтированием не остался в Иерусалиме, а поехал на свою родную ферму, где ему нравилось гулять среди овец. Среди них находятся люди, которые все равно профессиональные политики, причем они могут быть публичными политиками в будущем, но все равно. Я думаю, что реально последний раз, когда интеллектуалы имели значимое влияние, это когда был процесс в Осло. Учитывая Йоси Бейлина, который был у нас замминистра иностранных дел. А замминистр в Израиле это не как в России, замминистров у нас ни в одном министерстве никогда за всю историю страны не было больше одного. Поэтому, замминистра – это фигура, в отличие от России, где замминистров там по 8-10. Я не знаю как у вас, думаю, что то же самое. Йоси Бейлин как замминистр иностранных дел, - при нем была группа интеллектуалов: Яир Гиршфельд, Рон Пундак – это все доктора наук, университетские преподаватели, политологи, востоковеды, которые фактически вели те тайные переговоры, из которых вырос потом процесс «Осло», потом  их от переговоров отстранили, их стали вести политики. 
Сегодня, я думаю, какой бы уровень анализа мы не взяли: и уровень публичной политики, и уровень форумов и ближайших консультантов, - среди них практически нет ученых ни по какому вопросу, даже в области государственного управления. Я об этом хочу написать книжку, - так всегда у меня, чем больше ты пишешь книжку, тем больше у тебя проблем, о чем писать следующую. Тем не остается. А так как это 12-я моя книжка про Израиль, то тем становится все меньше и меньше. Причем интересно, что первая вышла в Киеве, спасибо. Тут есть такое издательство замечательное «Дух и Литера». Леонид Кушелевич Финберг издал мою первую книжку. У меня тут есть один экземпляр, это было восемь лет назад, и сейчас вышла 12-я. И первая и последняя - обе вышли в Киеве. 
Что же касается… Ты смотришь уровень людей, принимающих решения в какой бы то ни было сфере, и ты интеллектуалов там практически не находишь. Причем, что интересно, у нас есть такой интересный феномен как следственные комиссии. По любому  проблемному вопросу у нас примерно раз в год создается следственная комиссия. И там обязательно назначают из трех-четырех членов какого-нибудь профессора. Была комиссия по расследованию Ливанской войны, там было четыре члена: два генерала, один судья и одна была профессор права, действительно одна из ярчайших израильских интеллектуалов Рут Габизон. У нас была проблема в отношениях с арабским меньшинством Израиля - комиссия Оро. Всегда комиссию возглавляет судья, членами там являются какой-нибудь генерал, какой-нибудь представитель властных органов, и опять же там был профессор Шимон Шамир,  видный профессор - востоковед. Дальше что происходит: комиссия пишет прекрасный отчет на 800 страниц в среднем, который никто никогда не читает, потому что в газету сливается краткое содержание на трех страничках - executive summary, после чего все начинают кричать, что комиссия была политизирована, комиссия вышла за пределы своего мандата и вообще пинком комиссию. И на этом, более или менее, все всегда и заканчивается. Но ни на каком, к сожалению, уровне, я думаю, что мы не можем сказать, что сегодня израильские интеллектуалы имеют влияние на выработку политического курса страны. Это может быть, когда какой-то ученый или интеллектуал является приятелем главы государства. Например, у Ариэля Шарона были очень близкие отношения с профессором-демографом Арноном Софером. Во многом, я думаю, именно Арнон Софер убедил Шарона, что надо уйти из Газа, потому что демография играет не в нашу пользу, еще несколько лет в сумме арабов будет больше, чем  евреев, как вы, Виктор, отметили, и мы станем государством апартеида. Чтобы нам не стать государством апартеида, чтобы этого избежать, нам нужно отделиться … И он сказал: «Замечательно, мы уйдем из Газа, уйдя из 2% территории, мы изменим демографию: соотношение 54:46 в соотношение 66:34 в свою пользу. Как хорошо. И кошмар государства-апартеида будет  очень далеко от нас». 
Опять же, это довольно редкий случай конкретных отношений Арнона Софера с Ариэлем Шароном. А дальше я приведу очень яркий пример: когда создавались «Шалом Ахшав» - это самое левое наше движение, в 78-м году, то в нем участвовали очень многие доктора наук, профессора, писатели, представители свободных профессий. Любопытно как они все подписали свое письмо Бегину. Они все требовали от Бегина подписать мирный договор с Египтом на его условиях, лишь бы подписать мирный договор. Они все подписались: капитан запаса, лейтенант запаса, сержант запаса, старший сержант запаса. И они все писали: «Вот мы проливали кровь за родину, мы все служили в армии, что не сложно, учитывая, что в стране обязательный призыв, и поэтому  в качестве лейтенантов, капитанов, майоров мы требуем от Вас, премьер-министр…». Никто не написал: «Мы как профессора, мыслители, интеллектуалы, разбирающиеся в международных отношениях, востоковедении, теоретической психологии требуем…». Нет. Они даже не использовали свой интеллектуальный статус для обретения политической легитимации. Мне кажется, это о многом говорит.
Андрей Мокроусов, «Критика»: Алек, я продолжу эту серию назойливых вопросов и подсовывания лесенки. Несколько вопросов. Я не призываю вас прочитать лекцию, но вы насколько возможно точно показали, как невелико было прямое влияние заметных израильских интеллектуалов, профессуры, ведущих писателей, публичных философов и так далее на принятие решений и на основные политические институты. В этом смысле Вы уже немного комментировали, отвечая на вопросы. Это, скорее всего, практически ничем не отличается от такого же невлияния интеллектуалов в любой другой демократической европейской, евро-американской стране. Может быть, кроме некоторых стран Центрально-восточной Европы в самом начале послекоммунистических изменений и Америки с ее системой think tanks и то сомнительно. Но есть же другой аспект влияния интеллектуалов, о котором вы в самом начале своей лекции говорили и оставили его, кажется, за рамками. То есть, то, что у поляков называлось органической работой – прямое задание интеллектуалов. Школа средняя и высшая, СМИ, собственно, формирование повседневной повестки формирования языка, дискурсивное влияние, формирование всех низовых повседневных идеологий. Кто-то управляет словами, кто-то создает слова.
Я понимаю, что это вопрос несколько риторический. Чем такое влияние израильских интеллектуалов и не только, условно говоря, сметанки, верхушки этих интеллектуалов, а и широких масс: школьных учителей, низовых журналистов, не титулованной преподавательской массы и так далее. Насколько он отличается от подобных же процессов в других демократических странах?
Эпштейн: Андрей, это очень сложный вопрос. Я скажу Вам вещь, которая касается системы образования. Есть книжка Натана Маерса на тему  «…а вот интеллектуал, историк Бенсион Бенур был министром образования в эпоху Бен Гуриона, и он формировал идеологический канон, и он invented новую историографическую традицию. Это все верно, но из всей 15-тилетней истории Бен Гуриона, он был министром образования четыре года. У нас действительно был один раз период, когда профессор истории был министром образования. Один раз. А были всякие другие люди, был Залман Шазар, был Давид Ремез и был Залман Аран и был генерал Игаль Алон, а потом пришел религиозный сионист... 
Мокроусов: Простите, я Вас прерву. Я, видимо, не очень точно высказался. Бог с ними, с институтами, с министрами и замминистрами, даже если они по одному. Я говорю о формировании повседневного дискурса, дискурса, который уходит в массы вне политических институций, а на своих местах рабочих.
Эпштейн: Андрей, но учителя школ – это не те интеллектуалы, о которых я говорю. Это все-таки интеллигенция. Это не интеллектуалы. Учителя школ не формируют идеологии. Им дают учебник, они по нему преподают. Учителя школ…
Мокроусов: Но учебник этот кто-то пишет.
Эпштейн: Да, но его пишут не учителя. Не будем это забывать. Сегодня мы с ребенком читали книгу на иврите. У нас как раз вчера уволили председателя методической комиссии по преподаванию граждановедения, который был профессором Барланского университета, - религиозный сионист, профессор Штерн. Он им показался  слишком левым. Сейчас у нас Гидеон Саар - министр образования, у него есть идея переписать граждановедение под себя, под свою идеологию и идеологию Ликуда, которую он представляет. Сегодня я говорил, что есть интеллектуальный плюрализм, можно найти профессора под любую идеологию Сегодня можно найти профессора, который будет отстаивать очень правые взгляды и очень левые взгляды, какие хотите. Когда мы начинаем говорить о низовых журналистах, об учителях, мы, Андрей, бесконечно размываем ту группу, которую мы описываем. На любой тезис можно будет найти пример. Когда Вы говорите о группе людей низовых журналистов, которых сотни, учителей, которых тысячи. Вы можете найти каких угодно, и тогда нельзя будет доказать вообще ничего. Я не думаю, что это правильно для анализа. Мне интересно с точки зрения формирования идеологии, и в этой связи я смотрю с точки зрения учебников. Есть ли школьные учебники истории, граждановедения, которые писали профессора. В основном, нет. И есть яркий пример, когда несколько докторов исторических наук написали… У меня ребенок очень любит читать учебник «Историю XX века». Мой ребенок в четвертом классе. Написали учебник для девятого, его не запретили, ему не дали гриф, сказали, что он слишком трудный и выражает не ту идеологию. Ему просто не дали гриф, так он и остался книжкой с тиражом 500 экземпляров. То есть,  гриф находится в руках так называемого  педагогического секретариата Министерства образования, где опять же сидят чиновники. Сейчас во главе его стоит чиновник чисто случайно с докторской степенью, но он совершенно не академический работник. Он когда-то по долгу службы защитил диссертацию. Он, конечно, чуть лучше, чем Табачник, но не сильно. И эта ситуация, когда мы имеем генерального директора Министерства образования, министра образования, главу педагогического правления Министерства образования. Именно они формируют тот дискурс, который потом идет в классы.
Мокроусов: Но их то кто-то формирует?
Эпштейн: А их формирует правительство. Это очень просто. Их формирует власть. 
Мокроусов: я не имею в виду, кто формирует комиссии, а кто формирует их головы.
Эпштейн: Что?
Мокроусов: Кто формирует их голову?
Эпштейн: Кто формирует голову каждого из нас? Вот придет коллега и скажет, что все от Бога и кто мы, чтобы с ним поспорить.
Мокроусов: Тем не менее, простите, я обещал, что будет несколько подвопросов. Вы сами говорили, и это очень заметно довольно сильное полевение израильского дискурса. Под чьим  влиянием это происходит? Это же не под влиянием секретарей и министров
Эпштейн: Ни в коем случае не интеллектуалов. Интеллектуалы у нас левеют, а общество у нас правеет, и в итоге интеллектуалы с обществом совсем не находят общего языка. 
Оно происходит под влиянием интифады, грубо говоря, - каждый взорванный в Иерусалиме автобус «правеет» израильское общество еще на 1%.
Каденко: Скорее, социальные факторы влияют больше на головы, чем…
Эпштейн: Да нет, по большому счету давайте скажем честно.
Израильское политическое мировоззрение формирует в динамике отношения с арабским миром. Каждый взорванный автобус, каждая сотня ракет, летящая из Сектора Газа или из Ливана, влияют на дискурс куда сильнее, чем любая книга, написанная любым интеллектуалом. Грубо говоря, у нас все ведущие писатели поддерживают партию «Мерец», что Давид Гроссман, что Амос Оз. Все крупнейшие писатели страны, а партия получает на выборах три мандата из 120. Поэтому понимаете, Андрей, эта вера, что совокупное усилие интеллектуалов, что они формируют голову министров, которые потом в свою очередь… Это приятно себе польстить, но это неправда.
Мокроусов: У меня нет иллюзии по поводу..
Каденко: Коллеги, к сожалению, время наше подошло к концу. Это последний вопрос.
Шавлов: У нас 10 минут ровно.
Голос из зала: На Украине нет дисциплины «граждановедение», у нас ее не преподают. Что такое «граждановедение»? Что такое израильское «граждановедение»? Оно каким-то образом влияет?
Эпштейн: Это простой вопрос, - то, что в Советском Союзе называлось «Основы Советского государства и права». … Там учишь основы парламентаризма, структуру органов власти, полномочия, когда выборы и сколько бюллетеней, какая конституция. Конституции у нас нет, поэтому и Бога нет, к счастью, но…   Нет конституции и никогда не было. У нас есть один из основных законов, который имеет конституционный статус, но в них, вроде, Бог не упоминается.
Вадим Дывнич, «Критика»: У меня сложилось впечатление, поправьте, если я не прав, что, говоря об интеллектуалах, вы, собственно говоря, отождествляете их с людьми левых, леводемократических убеждений и…
Эпштейн: Нет, что вы. Я же начал с того, что интеллектуалы придумали все идеологии, включая нацизм и фашизм, и говорил про Ури Цви Гринберга, который предлагал Бен Гуриону объявить в Израиле израильское царство, распустить Кнессет и объявить себя царем Израиля. Такие тоже были.
Вадим Дывнич: Вы сказали о том, что в Москве последний раз 10 тысяч человек собрало требование защиты НТВ.
Эпштейн: Именно так.
Вадим Дывнич: Последний раз 10 тысяч человек собирались на Манежной площади после убийства…
Эпштейн: Верно. После убийства Егора Свиридова. Это событие в декабре. Извините, как вы сказали вас зовут?
Вадим Дывнич: Вадим.
Эпштейн: Вадим, смотрите, нас всех очень заинтересовала эта Манежка. Вопрос состоит в том, насколько это явление было спонтанным. Это не митинг, на который кто-то кого-то целенаправленно собирал. Это все-таки разница. Манежка во многом была явлением спонтанным, и не понятно было ли там, кстати, 10 тысяч человек. Я думаю, что не было. Манежка столько не вместит. Там, извините, торговый центр с Церетелиевской хренотенью занимает большую часть площади. Но Ваше замечание верно, да.
Вадим Дывнич: Собственно говоря, что-то их собрало? Этих людей что-то собрало, и влияние интеллектуалов на общество… по поводу Менежки как раз может быть разное мнение…
Эпштейн: Да нет, возьмите правых ярких русских интеллектуалов, - Константина Крылова. Он кого-нибудь на Манежку привел? Никого. Опять же, у нас есть правые интеллектуалы в России – Егор Холмогоров. Он кого-нибудь привел на Манежку? Никого. Влияние интеллектуалов на события 11 декабря в Манежке равно абсолютному нулю, абсолютному. Ни один правый не влияет, у них есть правые русские интеллектуалы, но никак…
Вадим Дывнич: Мнения могут быть, по этому поводу разные, что, собственно говоря, по..
Эпштейн: Но вы сами считаете, что какой-то интеллектуал привел туда публику? Но скажите, кто тогда.
Вадим Дывнич: Я не знаю, я хотел спросить об этом. Насколько влияют правые интеллектуалы России на события?
Эпштейн: Я в России был раз 40 за последние 10 лет. Провел там, в сумме около трех лет. У меня сейчас книжка выходит про Россию в издательстве «Гилея». Сейчас могу показать обложку. Хорошая книжка. Сам себя не похвалишь, ходишь как оплеванный, я же уже говорил. 
Каденко: Да, мы с этого начали.
Эпштейн: Да, мы с этого начали, поэтому сейчас покажу, не помню просто, как называется, поэтому покажу. Когда книжек много, то не помнишь, как они называются. Где она книжка-то? 
Каденко: Она уже вышла или только готовится?
Эпштейн: Она выходит вот, вот, но ее еще нет, есть только текст. Книжка называется «Полиция мыслей. Власть эксперта и борьба с экстремизмом в современной России». Мы с моим близким другом ее вдвоем написали, и в апреле мы ее подали в издательство. Тут краткое содержание, если кто хочет посмотреть. Я прокручу быстренько в качестве ответа на ваш вопрос. Ну, вот, я вам отвечаю, а вы с Андреем беседуете, это свинство. Некошерный поступок. Как бы там ни было, смотрите. Что Вы говорите? Теперь смотрите. Относительно России, если всерьез. Ужасно интересный эксперимент года полтора назад затеял сайт OpenSpace – это такая «Критика» на русском языке. Они сделали опрос: «Назовите нам уважаемых вами публичных интеллектуалов современной России?». Назвать можно было аж 10 имен. Каждый мог назвать 10 человек. Меня интересует сейчас, не кто занял первое место, это тоже скажу. Вы, наверное, видели эти выводы? Если нет, я расскажу. Но что победитель победил с рейтингом 6%. В России не нашлось ни одного интеллектуала, которого бы уважала больше чем 1/17 мыслящего сообщества. OpenSpace – это не портал болельщиков Спартака. Теперь смотрите: первое место занял Виктор Олегович Пелевин. Прямо скажем, человек, который, с точки зрения общественной полемики, не особенно активен. Дальше в 10 попали Леонид Парфенов, который телеведущий, Гордон, который телеведущий, Михаил Борисович Ходорковский, который свободный интеллектуал в несвободном обществе, патриарх Кирилл, Константин Крылов как представитель правых, Эдуард Лимонов – нацболовский интеллектуал, и я не помню кто еще. И Аркадий Стругацкий занял 10-е место, завершал список, первый десяток. Там длинный список. Я смотрел академических интеллектуалов. Если я не вру, самое высокое место занял Вячеслав Всеволодович Иванов, и место это было 46. То есть, я к тому, что нам надо не переоценивать свое место в обществе. Даже мыслящее сообщество не нас, университетских интеллектуалов, считает своими интеллектуальными кумирами. В этой связи, то, что отсюда видно:
а) Что в России нет ни малейшего общего знаменателя. Я думаю, что последние три публичных интеллектуала России… Я могу назвать их имена, с моей точки зрения, это те, которые пользуются уважением. Это были Андрей Дмитриевич Сахаров, Александр Исаевич Солженицын и Дмитрий Сергеевич Лихачев, это были люди очень разные. Сахаров был западником, два других были славянофилы. Мировоззрения у них были очень разные, сферы деятельности у них были очень разные. Дмитрий Лихачев не делал атомную бомбу. Они все, так или иначе, пострадали от советской власти. И это были люди, которые… Вы тут упоминали слово «совесть», я вообще терпеть не могу это слово, но тут редкий случай. Это самое бессмысленное слово на свете, потому что, с одной стороны, в нем масса пафоса, а с другой, полностью отсутствует предметное содержание. Но эти люди воспринимались как некая совесть нации, так или иначе. Сегодня в России нет человека, который воспринимается как совесть нации. Нет никого. Вам может нравиться Виктор Пелевин, а может не нравиться Виктор Пелевин, может нравиться патриарх Кирилл, а может не нравиться, может нравиться Крылов или Холмогоров, а может нравиться Леонид Парфенов или Людмила Улицкая. Но нет человека, который бы воспринимался как нравственный трибун. И это, в общем, проблема. Я поэтому думаю, что в России ситуация еще более безрадостная, чем в Израиле. В Израиле-то мы хотя бы имеем людей, там Амос Оз. Амосу Озу хорошо за 70 с его 40-летним статусом ведущего национального писателя. В России же нет такого человека, нет сегодня в России первого русского писателя. Нет такого. Если взять первую пятерку по продаваемости, недавно нам сообщили, кто самый продаваемый писатель России. Все, кому не чужда русская речь - срочно бежать в магазины. Дарья Донцова - место номер один, Юлия Шилова – место номер два, Татьяна Полякова – место номер три. Маринина пятая. Не помню, кто четвертая. По-моему, четвертая…нет, Устинова третья, а четвертая Татьяна Полякова. Юлия Шилова, Татьяна Устинова, Александра Маринина, Дарья Донцова - это первая пятерка современной русской духовности.
Голос из зала: Почему одни женщины?
Эпштейн: А все - женщины, это феминизация.
Это говорит о том, что, действительно, ситуация, когда детектив был мужским делом, - Вайнер, Семенов, - эта ситуация отошла в прошлое. Женщины стрелялки пишут лучше. Интерес, почему все женщины – это очень легко, потому что, извините, читатели одни женщины. Потому что современные российские мужчины не читают книг, они смотрят футбол.
Сегодняшний читатель, мы знаем, кто сегодня в России читатель, вам это скажет любой маркетолог. Это женщина в общественном транспорте. Это единственный сегмент населения, который читает книги. Да здравствует женщина в общественном транспорте. Поэтому, смотрите, друзья, интеллектуалам надо себя недооценивать. Мы сегодня, друзья, нравится нам это или нет, но никакую интеллектуальную книгу, мы не можем издать на принципах самофинансирования за свой счет. Никакую. Вы ни с какой интеллектуальной книги не можете рассчитывать получить доход. О чем бы она ни была. Ни о чем, ни на русском, я думаю, ни на украинском языке тоже. Никакую я не вижу интеллектуальную книгу в «Академкниге» или в чем-то подобном, изданную хотя бы 10-тысячным тиражом. Я могу сказать, я много сейчас печатаюсь в журналах - «Новое литературное обозрение», «Неприкосновенный запас». У меня там в сумме вышло пять или шесть статей. Я как-то спросил у них: «Дорогие товарищи, у вас такое замечательное гуманитарное издательство, может быть, лучшее гуманитарное издательство страны. Ну, хоть какую-нибудь книгу за свои 15 лет…?». А деньги им дает Михаил Дмитриевич Прохоров, который родной младший брат владельца издательства - Ирины Дмитриевны Прохоровой. Чтоб она была жива и здорова и хранила русскую словесность еще долгие годы. Я спросил ее: «Скажите, хоть одну книгу Вы издали 10-тысячным тиражом?». «Нет, что ты, Алек, таким большим тиражом мы не издавали». Я говорю: «А какая у Вас самая пока продаваемая книга за все ваши годы?». Мне сказали: «Вы знаете, Алек, самая продаваемая книга у нас «Дендизм. История стиля». Я говорю: «Она же у вас довольно дорогая». Стоит около 600-700 рублей в разных местах, это 20-30 долларов. На что мне сказали: «Да, Алек, но это замечательный подарок, и девушки любят это дарить своим молодым людям. Поэтому эту книгу мы уже печатали трижды, и она у нас вышла 7-тысячным тиражом. А стандартный тираж научной библиотеки у нас 1000, а более массовым у нас считается 3000-е издание». Это не тиражи для Марининой и Донцовой. Тут надо понимать значит ли это, что нам надо переставать быть собой, перестать издавать «Критику» и идти печатать альманах Донцовой? Не значит. Но думать, что мы способны спасти человечество и перестроить мир, видимо, тоже уже нет. И поэт в Росси не больше, чем поэт и не меньше, чем поэт, он просто поэт, который бегает по фондам и ищет какие-нибудь 20 копеек, чтобы не умереть с голоду. Это, к сожалению, происходит и в Израиле и едва ли нас ждет что-то лучшее.
Каденко: И в Украине пожалуй… Нет, к, сожалению, у нас нет времени на последний вопрос. 
Эпштейн: Будет дискриминация у того, кто не успел спросить…
Каденко: У нас будут финансовые проблемы.
Эпштейн: Спасибо большое, что вы пробыли с нами два с половиной часа. Я очень это ценю. Мира, силы, радости Вам. Спасибо.
Каденко: Спасибо. Кто хочет, может прийти завтра в Киево-Могилянскую Академию и послушать еще одну лекцию Алека Эпштейна. 
Эпштейн: Две, из трех
Каденко: Пардон, две лекции. Приходите обязательно с трех до шести. А мы сообщаем, что мы переходим на более облегченный летний режим лекций.