История России. Краткий курс сквозь призму сатиры.

Мы публикуем полную расшифровку лекции известного российского сатирика, драматурга, публициста Виктора Шендеровича, которая состоялась 15 сентября во Львове в галерее "Дзыга" в рамках Национального стенда "Книги России" на XIX Форуме издателей. 

Шендерович: Это не системная лекция для студентов. Плотного системного знания по предмету у меня нет, но есть некоторые соображения. Есть взгляд на историю. Я буду говорить о русской истории через призму сатиры. 
Начну с личной истории. Когда я начинал что-то писать, и пытался писать смешно, был семинар (это было лет 25 назад, под Москвой) «Сатира и молодые писатели», который вел классик советской фельетонистики Леонид Лиходеев, человек, вернувший в русский язык жанр фельетона. 30 лет не было, после Зощенко, фельетона - по понятным причинам. С конца 20-х фельетона не было. Он появился в конце 50-х, уже после ХХ съезда. И возрождение русского фельетона связано как раз с блистательным именем Леонида Лиходеева. Мне посчастливилось уже в конце 80-х застать этого человека. Один день я у него был в обучении. И вынес оттуда одну историю, очень короткую. Я что-то читал, а очень жесткие условия: сидят люди, ты читаешь, они либо смеются, либо не смеются. Если они не рассмеялись, то невозможно потом сказать, что это было смешно. Ну не смеются, что ты будешь делать, что-то не так. И потом Лиходеев сказал: «Дайте, пожалуйста, Ваши листочки». Я дал. Он сказал: «Вот над этим смеялись, а вот над этим – нет, и над этим не очень. А вот над этим смеялись. Почему?» А я не знал, почему. Что-то интуитивно писал. И он дал гениальную простую формулировку. Он сказал: «Смотрите, Виктор, потому что это правда, а это – нет. А смешно то, что правда». И это грандиозная формулировка: «Смешно то, что правда». Мы смеемся над шаржем, когда он похож. Художник что-то поймал, и мы рассмеялись. Если мы не рассмеялись, значит, не похож. И это очень точная вещь. В смешном всегда есть правда, парадоксальная, неожиданная, под каким-то углом, именно парадоксальная, но непременно правда. А если правды нет, шутка не состоялась. В шутке всегда есть правда. Шутка – это такая заостренная разновидность правды. Шутка – это правда, но под каким-то странным углом, заставляющая встряхнуться, задуматься и сказать: «Надо же, ну действительно!» Узнавание, эффект узнавания. В этом смысле, сатира как заточенная, острая разновидность правды, правды политической. 
Сатира, разумеется, является совершенно несовместимой с любым авторитарным режимом. И первое, что делает любой авторитарный режим, - начинает охотиться на шутку про себя. Потому что шутка – это диагноз. И если люди рассмеялись, это значит, что они массово признали правоту этого диагноза. Причем, шутка – это такая радиация, против нее нет оружия, потому что в суде можно засудить, в тюрьму можно посадить, но не дать рассмеяться невозможно. Анекдот мгновенно облетает общество и как бы фокусирует диагноз. Политик, дождавшийся хорошего анекдота про себя, он приговорен, по большому счету. Про него сформулировали, все остальное – вопрос истории. Когда, как, каким образом - просто погонят в результате выборов, повесят за ноги у бензоколонки, как Муссолини, это уже подробности. Но как только появилась точная шутка про него, шутка, которая принята всем обществом, и все ее повторяют, и смеются, смехом подтверждая схожесть, все, это некоторая фиксация исторического этапа. 
Статус сатирика в обществе указывает на степень развития этого общества. Недавно был опрос в Америке, самым влиятельным мужчиной в Америке был признан Джон Стюарт, сатирик канала АBC. Я время от времени, раз в пару-тройку лет, приезжаю в Америку. Когда бы я ни приехал в последние 15 лет, я включаю телевизор, там в prime time Джон Стюарт. Он вытирал ноги о Буша-старшего, вытирал ноги о Буша-младшего, и сейчас он вытирает ноги об Обаму. И будет вытирать ноги, уже будет Роуни, будет вытирать ноги о Роуни. Они будут меняться, а Джон Стюарт будет в prime time над ними шутить. И поэтому президент Обама в конце второй десятки в списке самых влиятельных мужчин Америки, а Стюарт – на первом месте. Это – нормальное положение вещей. Джон Стюарт влиятельнее Обамы, потому что он несменяем, потому что он самый талантливый. И против этого лома нет приема. И никто не может с этим, в Америке, по крайней мере, ничего сделать. Джон Стюарт, пока его шутки смешны, и пока Америка над ними смеется, он будет в prime time на главном канале, а Обамы не будет через какое-то время. Сейчас или через четыре года, неважно, это уже подробности. Это статус американского сатирика. 

Я имел честь лично недолго общаться с ведущим иранским сатириком Ибрагимом Набави, совершенно блистательным человеком. Общались мы с ним под Миланом, а живет он в Брюсселе. Где еще может жить главный иранский сатирик? Главный иранский сатирик не может жить в Тегеране, он был бы там повешен, разумеется. Поэтому главный иранский сатирик, блистательный автор совершенно жестких текстов, блестящих злых текстов про президента Ахмадинеджада, живет в Бельгии. И встречаться с ним можно не в Тегеране, а ближе к Милану. Эта пропорция – место, статус сатирика в обществе прямо указывает на развитие общества. Знаем ли мы фамилию главного северокорейского сатирика? Нет, мы не можем ее знать, потому что последний человек, который мог вслух пошутить над династией Кимов, он, разумеется, расстрелян вместе с семьей лет 50 назад. Остались только те, кто не шутят. В живых остались только те, кто забыли, как улыбаться. Где-то иногда, может, наверное, какие-то анекдоты ходят. Но имени этого человека мы не знаем, его знает северокорейская безопасность, а если она знает это имя, то этого человека нет в живых. Вот как выглядит соотношение места сатиры в обществе. Это как лакмусовая бумажка немедленно указывает на развитие, на уровень, на котором находится это общество. 
В русской традиции власть от Бога, а сатира – это потрясающий способ десакрализации любой власти. Потому что тот, над кем рассмеялись, уже не Бог. Над Богом нельзя смеяться, не то, что нельзя, невозможно. Если ты над кем-то рассмеялся, усмехнулся в чей-то адрес, он немедля теряет статус Бога, это фиксация того, что он не Бог. Поэтому ясно, что взаимоотношения сатиры с русской властью складывались очень своеобразно. 
Ахматова называла тот период, в котором она жила: «Догутенберговский период русской литературы». Лучшие тексты ходили в списках, самые смешные, самые замечательные, самые блистательные русские тексты ходили в списках. «Горе от ума» ходило в списках 40 лет. Кстати, хождение в списках, как вы понимаете, это такая русская традиция, потом списки превратились в магнитофонные ленты с развитием техники, и так далее. Вплоть до Бродского, и дальше - Высоцкий, Галич и т.д. Я из того поколения, которое выросло на самиздате. Когда ты в метро видел человека, который читает книгу, обложка которой завернута в газету «Труд» или «Известия», то можно было так туда заглянуть, с большой вероятностью это «Ардис» или «Посев», это какая-то антисоветская литература. 
Отвлекусь, расскажу про это байку, мой друг, питерский поэт Вадим Жук, замечательный, блистательный поэт рассказывает, в 70-е годы он едет в метро в Ленинграде, и видит девушку, которая читает книжку, обложка замотана, он смотрит, бумага такая подозрительно белая. И он так через плечо этой девушке заглядывает, и даже не удивляется, когда первое, на что падает его глаз, это что какую-то девушку перевели в лагерь к политическим. И он поразился смелости этой девушки, которая в ленинградском метро читает такую литературу почти в открытую, он поразился ее мужеству, восхитился, заглянул еще раз в текст, это было «Воскресение» Льва Толстого, речь шла о Кате Масловой. Девушка, которую перевели к политическим, была Катя Маслова.
«Горе от ума» впервые было издано через 10 лет после написания – история любит такие шутки – в типографии при императорской медико-хирургической академии. Это была в буквальном смысле бенкендорфовская живодерня, потому что текст был исполосован так, что вы бы сегодня просто не узнали комедии. Выбрасывались самые безобидные вещи: 
Чины людьми даются, 
А люди могут обмануться. 
Не было в первом варианте. 
Кричали женщины: ура! 
И в воздух чепчики бросали! 
Не было! 40 лет до публикации «Горя от ума» в 1862 году после отмены крепостного права уже в реформенной России от читателя скрывали, что Скалозуб – полковник. Правильно, полковников обижать не надо, это и сегодня в России довольно актуальная вещь. Не надо обижать полковников. Он был просто какой-то тупица с некоторыми приметами военного, но то, что это полковник, то есть довольно высокий чин, скрывали. 40 лет Скалозуб не был полковником. 
На всякий случай, выбрасывались не только смыслы, но и просто слова. В комедии «Горе от ума» 40 лет не было слов «вольность», «бунт», «власть», «министр» и «Его величество». Вообще не было этих слов, выбрасывались, вымарывались. Иногда терялся ритм, но это ничего страшного. Просто посередине стиха вдруг цезура, и ты сам должен догадаться. Цезурой блистательно пользовались эпиграмматисты, я уже просто к слову. У Безыменского, советского комсомольского поэта, были неплохие эпиграммы. Он талантливый человек, кстати говоря, это он перевел с французского «Все хорошо, прекрасная маркиза», это стихи Безыменского, если кто не знает. Так вот, у него была такая эпиграмма на Горького, звучала так: «Клим Самгин – неплохая штука, но, боже мой…». И вот эта цезура, когда ты сам произносишь репризу, - так было опубликовано «Горе от ума». Просто полстрочки, полторы строчки вдруг куда-то девались – ни рифмы, ни размера, ничего. 
По поводу выбрасывания слов. В 1983 году в редакции «Литературной газеты» зав. редакцией шестнадцатой полосы Павел Хмара сказал мне строго, прочитав очередной мой текст: «Виктор, в нашей газете ни в каком контексте не могут появляться слова «Андропов», «ЦК КПСС», «тюрьма». А я говорю: «А если я похвалю?» Он: «Нельзя, все равно, никак. Вообще, этих слов просто нет. Слов «Андропов», «ЦК» и «тюрьма» нет». Выбрасывались слова, на всякий случай. 
Первое полное издание «Горе от ума», 1862-й год, - в России. А впервые оно появилось, разумеется, за границей в 1858 году. И это тоже родимое пятно русской литературы, когда русский текст классика русской литературы впервые появляется за рубежом. 58-й год ничего вам не напоминает? «Доктор Живаго», только век спустя, ровнехонько за век до «Доктора Живаго» опубликовано впервые «Горе от ума» - в Берлине, главном месте русской вольницы за рубежом. А в России - 1862-й год, уже после реформы, через 40 лет после написания. 40 лет - совершенно не предельный срок для русской литературы. Те, кто вспомнит имена Платонова, Булгакова, Шаламова, Мандельштама, поймут и посчитают, что ждали гораздо дольше – 50, 60 лет, иногда 70 лет русский классик ждет первой публикации в России своего текста. Но не только цензурирование текста, арест за текст – это тоже совершенно банальная вещь для русской традиции, от Чаадаева до Солженицына. Это тоже своеобразная русская норма. За тексты садились, и это было, в каком-то смысле, тоже классикой русской традиции. В моем скромном случае до заключения не дошло, но шесть ходок у меня было. Но это отдельная история. 
Вернемся, собственно, к сатире. Мне приятно это цитировать во Львове, потому что это был человек, который в значительной мере сформировал мое подростковое чувство юмора… Мне повезло, в 1972 году, когда мне было 14 лет, в России впервые издали «Непричесанные мысли» Станислава Ежи Леца, уроженца города Львова, великого польского афориста и философа. И «Непричесанные мысли» Ежи Леца совершенно перевернули мою юную голову. Умение сформулировать буквально в двух-трех словах... Лец вернул афоризм на какие-то небывалые высоты, я думаю, что превысить его показатели невозможно, можно к ним только подтягиваться в смысле соотношения количества затраченного материала к количеству смыслов. Потому что три слова «Неграмотные вынуждены диктовать». И ты сидишь, пораженный, как можно в эти три слова запихнуть такой… или «Из нулей легко сделать цепь». У Ежи Леца есть и подлиннее, поизысканнее фразы, он весь абсолютно классичен.  Так вот, у Ежи Леца сказано: «Сатира никогда не пройдет по конкурсу, в жюри сидят ее объекты». Разумеется, сатира никогда не пройдет по конкурсу, и крыловская мартышка категорически отказывается себя узнавать в этом зеркале. У Ежи Леца тоже сказано «Сатирик, к сожалению, всегда прав», такое печальное. Понятно, почему, к сожалению, потому что сатирик говорит неприятные вещи, для приятных есть другие жанры. А сатирик говорит неприятные вещи, и, к сожалению, он, чаще всего, по крайней мере, оказывается, прав. Я вам сейчас прочту рецензию на один текст сатирический: «Поверхностное знакомство с историей русского народа, неясность позиции автора, старание позабавить читателя во что бы то ни стало, отсутствие всякой руководящей идеи, глумление над народом». С трех раз, про что это?
Голос из зала: Алексей Константинович Толстой 
Шендерович: Алексей Константинович Толстой. Первая версия
Голос из зала: «Город Глупов»
Шендерович: Именно, «Город Глупов», это рецензия на Салтыкова-Щедрина «Поверхностное знакомство… глумление над народом». Самое печальное то, что Салтыков-Щедрин, вице-губернатор, классик, уже немолодой человек, объяснялся, извинялся, бил в себя грудь, рвал рубаху, писал: «Что касается вообще неясности некоторых моих сочинений, то она обусловливается, во-первых, характером их, во-вторых, и тою обстановкой, которая до сего дня окружает русскую литературу. Я полагаю, что Вы так же, как и я, очень мало убеждены в возможности писать свободно». Он извинялся, он говорил: «Я же вынужден…» Салтыков-Щедрин извинялся перед некоторым Пыпиным, фамилию которого мы вспоминаем только потому, что он нагадил на голову Салтыкову-Щедрину. Пыпин Пыпиным, а Салтыков-Щедрин оправдывался. Сатирик всегда оказывается в положении оправдывающегося, потому что на него набрасываются патриоты. А патриоты - это такие люди, которые ничего плохого не хотят слышать о своей Родине. С патриотами объяснялся Свифт. Патриоты хорошо рифмуются с идиотами, честно говоря. Человек категорически не хочет ничего плохого слышать. Его это оскорбляет, оскорбляет его слух и взгляд, зачем Вы оскорбляете меня? И я по этому поводу упоминал часто, что если не подходить к зеркалу, то вообще будешь о себе очень хорошего впечатления. Я, если не подхожу к зеркалу, я до сих пор считаю, что я стройненький и черноволосый. Как-то я лет 30 назад для себя это установил, зачем мне себя огорчать? Значит, надо не подходить к зеркалу, и все будет очень хорошо, и ты будешь стройный. У Губермана сказано: «Вот женщина, она грустит, что зеркало ее толстит». 
Из Салтыкова-Щедрина, из этого же письма: «Скажите мне, возможна ли такая история, которой содержанием был бы непрерывный бесконечный испуг?», и что-то про русскую историю. Этот непрерывный бесконечный испуг и русская литература, которая существовала в привычном состоянии этого испуга, время от времени озаряясь рефлексиями по поводу самоцензуры. И вот, про цензуру замечательные шутки, у кого о чем болит, у русской литературы болела цензура, и лучшие шутки про цензуру… Дмитрий Минаев, малоизвестный поэт XIX века, но вошедший, на мой вкус, совершенно в историю русской литературы одной эпиграммой: 
Здесь со статьями совершают 
вдвойне убийственный обряд: 
как православных их крестят, 
и как евреев, обрезают. 
Это середина позапрошлого теперь уже века. Может быть, именно эти условия привычного цензурного глухого давления с психушками и тюрьмами, и высылкой для авторов. Именно поэтому, когда на короткое время русская литература распрямилась, и вдруг оказалось, можно разговаривать, то результаты были совершенно блестящие. 
Русская литература вековой давности, фельетонистика, имена Аверченко, Дорошевича, сатириконцев - это стремительный огромный взлет. У Довлатова спустя еще почти век было замечательно: «…что может быть прекраснее неожиданного освобождения речи». С русской литературой случилось это «внезапное освобождение речи». И фельетоны Аверченко и Дорошевича начала прошлого века – это очередная абсолютная вершина, до которой тянуться и тянуться. 
Аверченко, фельетон «История болезни Иванова». Описана политическая эволюция человека в терминах болезни. Одна фраза оттуда: «Иванов сидел в кресле, мрачный, небритый, и на глазах у всех левел». Как говорится, написать такую фразу, и можно умирать. Весь фельетон написан, как история болезни, заканчивается тем, что он лежит неподвижно на кровати, плачущие родственники вокруг, руки на груди. И входит пристав вместо священника, вздохнув, говорит: - Доспел, - садится и выписывает ему подорожную в Сибирь. Трехстраничный рассказ Аверченко, запишите себе «История болезни Иванова», 1909 год, всего лишь. 
Власий Дорошевич, Одесса, совершенная вершина - «Дело о людоедстве», история о том, как задержан казачьим патрулем купец Семипудов, который похвалялся, что ел пирог с околоточным надзирателем. И задержан по подозрению в людоедстве. И дальше, естественно, до Сибири. Дико смешно, гомерически смешно, страшно и смешно. Это сочетание, страшно и смешно, это очень характерное сочетание для русской сатиры, мрачной и гомерически смешной. 
Вообще, есть несколько замечательных формулировок, определений сатиры. И одно из них принадлежит Искандеру, который сказал, что сатира – это оскорбленная любовь. Это очень точное и тонкое замечание. Всегда в основе лежит сильное чувство, сильное лирическое чувство, личное чувство, только, как замечательно сказал тот же Лиходеев: «Вы думаете, что сатирик смеется? Он ревет белугой». Просто устройство горла такое, что этот рев, этот плач выходит наружу смехом, но он ревет, он ревет белугой, он рыдает. И русская сатира, русская литература вообще вся на этой слезе. Совершенно беспрецедентно, это именно русская интонация. Может быть, в английской… Свифт последний, такого масштаба человек, который рыдал тоже. В русской литературе это рыдание сопровождает, это Гоголь, это Салтыков-Щедрин, это Дорошевич, это Булгаков и до Жванецкого включительно, Горин. Этот надрыв, это рыдание, этот смех действительно сквозь слезы, это, конечно, очень русская интонация. Недолго музыка играла, сатириконцы, это все продолжалось десятилетие всего лишь. В этом фельетоне великом, о котором я говорил, «Дело о людоедстве», Влас Дорошевич писал: «Либеральная газета «Вечность» просуществовала три дня». Как в воду глядел. Газета «Вечность» просуществовала три дня, первое, что сделали коммунисты, когда пришли к власти, они прекратили свободную прессу. Это первое, что сделал Ленин, это первое, что сделал Гитлер, и дальше по алфавиту или не по алфавиту. Первое, что они делают, это прекращают свободную прессу, и, прежде всего, сатиру, как самую заостренную, самую отравленную, боевую часть свободы слова. Первое, что сделал Совнарком, это запретил свободную печать, было легче, телевидения не было, Интернета не было, надо было запретить газеты, что и было сделано немедленно. Уже «Собачье сердце» выходит, разумеется, в 1924 году оно уже выходит в Берлине, матери русской свободы слова, там же, где «Горе от ума», кстати говоря. И, как сказано у Салтыкова-Щедрина, история прекратила течение свое. На какое-то время история русской сатиры прекратила течение свое, значит, сейчас снова по Ахматовой, догутенберговский период, снова начались списки. Судьбы двух великих сатириков-фельетонистов сатириконовского периода, хотя Дорошевич не был сатириконовцем, я говорю об историческом периоде… 
Голос из зала: Дон Аминадо
Шендерович: Дон Аминадо, там их было много замечательных. Я называю просто субъективно, для себя, вершины, по своему вкусу, хотя, конечно, Дон Аминадо и Бухов, и Лохвицкая, это безусловно. Аверченко успел уехать в Прагу, где и умер, успев написать «Двенадцать ножей в спину революции». Дорошевич остался в России и умер в 1922 году. Но бывает молчание, которое красноречивее любого текста. Дорошевич с 1918 года не написал ничего. Он замолчал. Нет, что-то он, наверное, писал, я имею в виду, никакого, ни одного фельетона, ничего, молчание. Молчание, прервавшееся смертью. Это молчание тоже, вдруг замолчание огромного таланта – это тоже родимое пятно наше, чуть позже – о фигуре Николая Робертовича Эрдмана, лучшего драматурга ХХ века. 
Исчезла вольная сатира сатириконовская, появилась советская сатира, такая девушка по вызову из администрации. Помните, «Покровские ворота», фильм замечательный? Велюров, персонаж, блистательно сыгранный Броневым, с политическими куплетами «Эйзенхауэр болен войной». Советская сатира шутила, про что скажут. Статья в сегодняшней газете «Правда» указывала на темы для сатиры, и советские сатирики… С бюрократией – с бюрократией, с тунеядцами – с тунеядцами, со стилягами, с Эйзенхауэром, с блоком НАТО. Куда партия скажет, туда устремлялся бойкий отряд этих девушек по вызову. К сатире это, конечно, не имело никакого отношения, потому что как Мандельштам сформулировал про поэзию, и это имеет прямое отношение к сатире. «Кармен» пела: «Любовь – дитя свободы». В неволе не размножается. Поэзия не размножается в неволе, сатира не размножается в неволе. И Мандельштам, одно из блистательных определений поэзии, называл поэзию «ворованным воздухом». Это то, что без разрешения, то, что само. Человек вдыхает, потому что ему надо вдохнуть, а не потому, что ему пришла разнарядка на сколько-то кубометров воздуха. Надо вдохнуть, и вот так же и сатира. Мандельштам писал, что за разрешенные стихи надобно сечь. Разрешенные стихи – это самая огромная пошлость, стихи, написанные либо по заказу, либо потому, что можно их писать. Поэт, который пишет, твердо знает, что это напечатают. Так сейчас можно, так рифмовать можно. Это, конечно, чудовищная пошлость, по отношению к сатире такого же объема пошлость, эта разрешенная сатира. И есть большие умельцы идти по самому краю, но с этой стороны, с разрешенной стороны. Я не буду называть имена, более или менее все это понятно. Люди, которые точно знают, за что сегодня, у них какие-то есть информаторы в верхах, и они знают завтрашнюю газету, не сегодняшнюю газету, а завтрашнюю газету. И шутят точно по линии, по той линии, за которую часть публики поразится твоему свободомыслию, но тебе не отрежут руки-ноги ржавой ножовкой при этом. Точно по этой линии. Такие умельцы есть. Конечно, страх – это профнепригодность, я не помню, кто это сформулировал, но это сформулировано давно и абсолютно точно. Для писателя страх – это профессиональная непригодность. Писатель не свободный – это писатель профнепригодный, он ничего просто хорошего не напишет. Эта несвобода, как арабская пословица, которая гласит, «трусливый несовершенен в любви». Видимо, какая-то связь есть, хотя неочевидная. Любовь, сатира, стихи, требуют абсолютной свободы. Тогда это может быть совершенным. Несвободный несовершенен. 
В этой несвободе, правда, были свои профессиональные вершины. Был карикатурист Борис Ефимов, человек совершенно блистательного таланта карикатурного. Но нравственная цена, этическая цена этому была пять копеек. Поэтому почему-то было не смешно, хотя это было сделано совершенно блестяще. Мое детство прошло, как и детство тех, кто постарше, тех, кому за 50, прошло под эти карикатуры. Кукрыниксы, Борис Ефимов, блок НАТО, тянущий ко мне свои скрюченные пальцы, и так далее, «Эйзенхауэр болен войною». Иногда это было очень талантливо сделано, но смешно-то не было, потому что это была разрешенная сатира, и по определению это было пошло. Истинная сатира ушла в подземные реки. 
Несколько случаев о сатире свободной, сатире как риске для жизни. Случай Эрдмана. В середине 30-х годов на даче у Сталина был день рождения, чуть ли не Иосифа Виссарионовича, и была приглашена элита художественная, в том числе, Василий Иванович Качалов. И взяв на грудь немножко больше, чем нужно даже народному артисту, Василий Иванович начал читать басни Эрдмана за столом у Сталина. Обстановка была вольная, просто он веселил почтенную публику, читал басни Эрдмана, и выпив еще, он прочел такую: «Однажды ГПУ пришло к Эзопу и хвать его за жопу. Смысл этой басни ясен – не надо басен». Сталин смеялся. Через неделю арестовали Эрдмана, арестовали его на съемках картины «Веселые ребята», - он был автором сценария этой картины, - прямо в Гаграх. Когда вы в следующий раз будете смотреть на Леонида Осиповича Утесова и прекрасную Любовь Орлову, между их песнями, между всем этим блеском, вы должны знать, что где-то между этими кадрами пришли и забрали Николая Робертовича Эрдмана. Он чудом выжил, это была история в полном смысле романтическая, романическая, у него был роман с Ангелиной Степановой, актрисой МХАТа. И актерам МХАТа в 1941 году, когда он был уже тяжело больной на земляных работах во время войны, удалось его вытащить. Эрдман выжил, прожил еще почти 30 лет, он умер в 1970 году, не написав близко ничего похожего на пьесу, которую он написал, когда ему было 25 лет, пьеса «Самоубийца», лучшая комедия ХХ века. Так, как Эрдман, не начинал никто, Гоголь так не начинал. В 25 лет написана совершенно блистательная великая русская комедия «Самоубийца». Эрдман прожил еще, повторяю, после освобождения 30 лет, писал какие-то сценарии к научно-популярным фильмам, кормился, к мультфильмам какие-то тексты сочинял, близко не подойдя к тому, с чего начинал двадцатипятилетним человеком. Умер в 1970 году. Одну историю позднего Эрдмана, который сохранил весь свой интеллект, но просто замолчал навсегда, слишком сильный был опыт. Это рассказ Татьяны Александровны Гердт, вдовы Зиновия Ефимовича, она рассказывает, что она сидела на даче в Пахре у себя, это был конец 60-х годов. Она составляла печальный список людей, уехавших в эмиграцию, и за этим занятием ее застал Николай Робертович, который жил по соседству, и, узнав, чем она занята, сказал ей: «Таня, никогда не составляйте никаких списков, однажды, - сказал Эрдман, - я решил составить список, кто придет на мои похороны. Потом подумал и решил составить другой, кто придет на мои похороны в дождливую погоду». «И потом, Таня,  - сказал он, - я ничего не смог объяснить следователю». Это был случай Эрдмана. 
Случай Акимова. Николай Павлович Акимов, блистательный петербургский, ленинградский в ту пору, разумеется, театральный режиссер, театральный художник и карикатурист. Он обладал поразительным даром художника-карикатуриста, первый постановщик пьесы «Дракон». Ленинградский театр комедии, сейчас он имени Акимова. В конце 90-х годов я оказался в доме у вдовы Николая Павловича, Елена Владимировна Югер, ей было уже за 90 лет. В 1935 году она играла Виолу в спектакле «Двенадцатая ночь». Она была уже тогда звездой, я ее увидел, она уже плоховато видела, невероятной красоты женщина, то есть, это все оставалось на ней. И, уходя уже, я увидел в коридоре карикатуру на Сталина, огромную, два на полтора метра, это не клочок бумаги, это висела картина, писаная маслом. Стоял Сталин с пузиком, с трубочкой, рябое лицо, и паранойя, он как-то косил, страшная такая, то есть, абсолютный приговор художнику. Я подошел, и увидел дату – 1951-й год. Прошу оценить дату, не 1956-й, не 1958-й, не 1961-й. 1951-й год. Было ясно, что автор этой картины должен быть расстрелян просто немедленно по обнаружению этой картины. Я спросил Елену Владимировну: - А где висела эта картина до ХХ съезда? Она сказала: - Здесь, в квартире, но за ширмочкой, в кладовочке. Я спросил: - А кто-нибудь ее видел? Она сказала: - Да, мы друзьям показывали. И я хочу сказать, просто оцените, каков был круг друзей. Акимов остался на свободе, никто не стукнул. А эта грандиозная картина висела сколько-то лет за ширмочкой, карикатура, которая не оставляла автору карикатуры шансов остаться в живых, если бы персонажу стало известно об этом. По-разному играли с цензурой, и самые бойкие умом, по-настоящему парадоксальные люди, умудрялись использовать как в дзюдо энергию противника, и побеждать за счет энергии противника. 
Случай Шварца. В 1943 году Евгений Шварц пишет пьесу «Дракон», надеюсь, известную всем сидящим здесь. Что делает он, написав пьесу «Дракон»? Он идет в Главлит литовать эту пьесу, он отдает пьесу цензору на цензуру, пьесу «Дракон». А дальше после паузы скажу: пьеса проходит цензуру без единого замечания. А еще немного напрягшись, вы поймете, почему. Потому что он отнес пьесу нескольким цензорам сразу, и каждый из цензоров понимал, что если он выразит какое-то серьезное замечание по пьесе «Дракон», если он там увидит Сталина, если он там увидит советский тоталитаризм, то автор спросит его: «Простите, а где Вы его видите… Действие происходит в Германии, немецкий город, Ланцелот, Зигфрид, немецкая легенда, 1943-й год, фашизм на пороге, антифашистская пьеса. Вы о чем подумали?» Это будет мысль цензора, а не Шварца. И цензор, точно зная, что ему, если он скажет, ему скажут: «Простите, а что вы имеете в виду, собственно говоря?» 
Об этом был замечательный анекдот послевоенный: "Какой-то советский офицер в ресторане просит то, другое, ничего нет, голод. Он говорит: «До чего страну довел черт усатый». Его руки к лопаткам, к Берии, к Сталину, по анекдоту. И Сталин говорит: - Кого Вы имели в виду, товарищ капитан, когда говорили «черт усатый»? – Гитлера, товарищ верховный! – Хорошо. А Вы кого имели в виду, товарищ Берия?" Понятный ход. 

Ни один из цензоров не посмел увидеть в пьесе «Дракон» ничего антисоветского, и пьеса была залитована. Другое дело, что когда она была поставлена в театре Акимова, она сошла через три представления, с конной милицией. Был скандал, каждый раз она сходила, она появлялась, она так и не была толком поставлена, она появлялась и сходила с репертуара. И первым легализовал «Дракона» уже Марк Захаров в фильме 88-го года по сценарию Горина. До этого «Дракон» публиковался, но он не ставился. А по поводу этого хода, которым воспользовался Шварц, это напоминает замечательный французский анекдот, как идет женщина вечером по улице, вдруг слышит шаги, ей снится, что она идет поздно вечером по улице, слышит шаги, оборачивается, какой-то мужчина, она прибавляет шагу, он прибавляет шаг тоже, она переходит на бег, он за ней, она за угол, он за ней, она врывается в свой подъезд, по лестнице и слышит его дыхание за спиной, не успевает открыть, он ее догоняет. Она поворачивается и говорит: «Что вы собираетесь сделать?». Он говорит: «Не знаю, мадам, это же Ваш сон». Этим ходом и воспользовался Шварц и обошел цензуру блистательно. 
Случай Булгакова гораздо более печальный, как вы знаете. Булгаков пытался сделать вид, что пьеса «Мольер» это об ужасах царизма, но ему не удалось этого сделать, пьеса «Мольер» слишком очевидно кричала об ужасе самого Булгакова, о его личной ненависти к цензуре, к государю. И ничего хорошего для Булгакова из пьесы «Мольер», разумеется, не вышло, она так и не была поставлена, не удалось убедить, что это про французское самодержавие. Спустя много лет это самое самодержавие замечательно аукнулось в гораздо более циничной истории. Ее рассказывал Игорь Владимирович Кваша, уже, к сожалению, покойный. Спектакль назывался «Балалайкин и компания» по Салтыкову-Щедрину, по современной идиллии Салтыкова-Щедрина, 72-й год, постановщик Георгий Товстоногов. Спектакль, я его не просто видел, я был студийцем табаковской студии в начале 70-х, я не вылезал, какие-то реплики оттуда до сих пор звучат в моих ушах. Вообще, Салтыкова-Щедрина, конечно, можно разобрать на цитаты. Вот из современной идиллии, из того, что я помню по спектаклю. «А ты не вникай» - говорит один персонаж другому. «Вот у меня приятель был, он не вникал, благоденствовал, вмиг удавился. Вот такой спектакль идет в 72-м году в театре «Современник», - совершенно антисоветский. В главных ролях Гафт и Кваша. Про двух запуганных интеллигентов, которые пытаются остаться интеллигентами в условиях абсолютно зверского полицейского режима. Для 72-го года, для Москвы это было невероятно актуально и болезненно. Отсюда начинается история. Писать инсценировку позвали Сергея Владимировича Михалкова. Товстоногов был хитрым человеком. Никаких усилий от Михалкова не требовалось, театр сделал инсценировку своими силами. Требовалось от Михалкова, как вы понимаете, дать свое краснознаменное имя на обложку в качестве охранной грамоты. Михалков, страшно любивший авторские отчисления, на это согласился, но, как выяснилось, несколько опрометчиво. На сдачу спектакля он пришел в полном иконостасе, звезды до живота, герой соцтруда, всякое такое. Товстоногов основательно подготовился к встрече с комиссией. Над зеркалом сцены было метровыми буквами написано «Без Салтыкова-Щедрина невозможно понять Россию второй половины XIX века. Максим Горький». Никаких вопросов к современности. Но вопросы возникли у комиссии, там были тертые калачи в зале. И по ходу просмотра вопросы начали переходить в ответы, потом в оргвыводы, потом просмотр завершился, в зале полупустом зажегся свет. «Ммм… - после паузы сказал один из экзекуторов, - может быть, автор хочет что-нибудь сказать?». За неимением в зале Салтыкова-Щедрина, все повернулись к Михалкову. А герой соцтруда сидел в полном иконостасе, но по всему выходило, что звездочки последние уже, других не будет. Сергей Владимирович, - обратился к автору пьесы один из комиссии, - что вы думаете по поводу увиденного? И Михалков сказал: «Да, такой пощечины царизм еще не получал». 
Сатира ушла в анекдоты, в том числе, в анекдоты про советскую свободу слова. Вот я разных времен анекдоты про нашу свободу слова. В 70-е годы, анекдот, я датирую просто тем временем, когда я услышал впервые, может быть, он появлялся и раньше, но это какие-то 70-е годы. Брежнев и Наполеон стоят на Мавзолее во время парада. И Брежнев говорит Наполеону: «Если бы у меня была Ваша гвардия, я бы завоевал весь мир». На что Наполеон отвечает: «Если бы у меня была Ваша пресса, никто бы не узнал про Ватерлоо». Это 70-е годы. Чуть раньше был анекдот про Хрущева и Кеннеди. Якобы Хрущев и Кеннеди побились об заклад, кто первым добежит к финишу. Побежали, и потом советская пресса сообщила об этом так, что Хрущев прибежал вторым, а Кеннеди предпоследним. И уже андроповских времен анекдот. Андроповские анекдоты, кстати, начали детонировать снова и стали путинскими. Те же самые анекдоты появились в первые годы Путина, что очень симптоматично. А в оригинале это звучало так: «Появились яблоки «андроповка», вяжут не только рот, но и руки». И было замечательно. Это вы, наверное, знаете, как спорят русский с американцем о свободе слова, и американец говорит: - Я могу выйти перед Белым домом и крикнуть Рейгану: - Негодяй! Наш говорит: - Я тоже могу выйти на Красную площадь, и крикнуть: - Рейган – негодяй! 
Первая карикатура на ныне действующего президента страны появилась в 1988-м году в газете «Московские новости», автор Михаил Златковский, блистательный карикатурист, кстати, те, кто интересуется просто предметом, запишите, Михаил Златковский, это настоящий огромный художник-карикатурист, победитель всех мыслимых-немыслимых конкурсов политической карикатуры. Карикатура была такая: Горбачев лежит на льдине, которая уже расколота по границам, льдина очертаниями с Советский союз точно как. И она уже трескается по границам союзных республик. И он так вот лежит, и руками ногами пытается эту льдину удержать. Это был 88-й год. Когда я увидел это в газете «Московские новости», я похолодел, я уже был знаком со Златковским, я позвонил Златковскому, убедился, что он снимает трубку. Снова развернул газету, это было совершенно, сейчас это невозможно даже представить, какой это был разрыв головы, увидеть президента страны, нарисованного на смешной, обидной карикатуре. Через какое-то время я понял, что действительно времена изменились необратимо. Точно так же, как первым признаком завинчивания гаек, первым признаком авторитарного режима становится исчезновение сатиры, так первым признаком по-настоящему неотвратимости возвращения в новые правила игры является появление такого рода политической карикатуры. Дальше оно пошло-поехало довольно быстро. 
Про программу «Куклы». С ней было несколько тоже историй, связанных с цензурой, историй, более или менее смешных. Какую-нибудь одну расскажу. Чтобы не рассказывать об этом идиотизме с допросами, это все довольно скучно, я расскажу про первую попытку цензуры в программе «Куклы». В конце 1994 она появилась, а уже летом 1995, 15 июня было заведено первое уголовное дело. А в промежутке была первая попытка цензуры, она сегодня выглядит очень смешной. Программа, посвященная визиту Черномырдина, он был у вас послом замечательным. Первая попытка цензуры связана вот с чем. Премьер Черномырдин поехал в Арабские Эмираты на оружейную выставку, и сценка с участием соответствующей куклы начиналась таким нехитрым стишком: «Вот однажды из Дубай приезжает краснобай». Ничего особенного. Краснобая попросили заменить на что-нибудь. Проблем нет заменить краснобая, проблема в том, что программа написана стихами, а Дубай, ключевое слово для понимания того, что дальше происходит. И мы все приступаем к поискам альтернативной рифмы к слову «Дубай». Это довольно непродолжительный поиск, как вы понимаете, вот однажды из Дубай приезжает… это как минимум. Я в этом поиске не участвовал, я этот путь тупиковый прошел при написании программы. Я уже к тому времени точно знал, что краснобай – самое тихое, что есть в русском языке к слову Дубай. Поэтому я пытаюсь обмануть судьбу и убрать Дубай из рифмы. Из Дубая как-то раз приезжает… Не лучше. И мы мучаемся, не можем начать озвучание программы, полный ступор, наконец, кому-то из наших приходит в голову гениальное решение - мы посылаем факс руководству телекомпании НТВ: «Согласен на любую рифму к слову «Дубай», которую нам предложат». Теперь начали рифмовать там, они минут десять рифмовали, и потом позвонили и сказали: «Оставляйте краснобая». Так оно и пошло. А перечень страхов очень точно описывает политическую ситуацию. 
Я когда узнал потом, что в каких-то там американских университетах по «Куклам» проходят новейшую российскую историю, я даже не удивился, потому что действительно, скажи мне, что было смешным на этой неделе, что было острым, и можно конструировать, что на самом деле было. Не по передовицам газет, а по тому, над чем смеялись на этой неделе, чего боялись на этой неделе. В этом смысле, политологам будет очень интересно узнать зафиксированное мной, у нас уже была кукла Ельцина, мы уже решились на куклу президента, тоже не сразу, но еще три месяца не было куклы Коржакова, главного охранника президента, главы опричнины нашей. То есть, президента России не боялись обидеть своей шуткой, а опричника, первого охранника, боялись обидеть своей шуткой. И приурочили появление куклы Коржакова к визиту Клинтона в Россию, решив, что при Клинтоне нас не убьют, а пока Клинтон в Москве, мы успеем договориться. И вот, когда Клинтон приехал, мы выпустили программу с Коржаковым, ушли в подполье и начали там договариваться. В общем, пока Клинтон был здесь, нам удалось с руководством уладить вопрос, чтоб нас не убивали. Вот так. Но очень важно, что президента не боялись, а боялись опричника, охранника, это очень характерная вещь. Потом было уже веселее, потому что было уголовное дело, и это уголовное дело, и реакция на него публики помогло нам очень сильно, потому что политикам объяснили, что появление в программе «Куклы» - это свидетельство популярности, что карикатура - это свидетельство популярности. Это то, что понимают западные лидеры как дважды два. Говорят, что де Голль, когда на него не появлялась карикатура очень долго, собирал своих политологов, и начинал их дрючить: что-то случилось, я вышел из фокуса. Как женщина, которая обижается, что ее не замечают. Как, что это такое, на меня нет карикатуры. Давайте сделаем что-нибудь, чтоб на меня появилась карикатура, чтоб обо мне вспомнили. Это логика западного лидера - не выходить из фокуса. Логика авторитарного лидера - какие могут быть шутки. «Что за смешки в реконструктивный период?», как писали Ильф и Петров. Что за шуточки? 
Последняя моя ходка серьезная, я должен об этом упомянуть, это очень лестно для меня, потому что я чуть не сел в тюрьму за Джонатана Свифта. Один наш депутат, жириновец, подал на меня в суд, я его назвал животным йеху. Животные йеху – это из четвертой части «Путешествия Гулливера». И должен сказать, что Свифт называл животными йеху депутатов английского парламента. 300 с лишним лет назад Свифт обидел депутатов английского парламента, и тоже многие обижались. Но это был первый случай в мировой истории, когда человек в суде хотел удостоверить официально, что он не йеху. Когда депутат в суд пошел, чтобы доказать, что он не йеху, я, конечно, был счастлив. Я сказал: «Конечно, давайте выясним этот важный вопрос, животное ли Вы?» Это надо выяснить в суде, конечно, только. И мы в суде выясняли, животное ли он. Выяснили, что животное, потому что я на свободе, а к его имени «животное Абельцев» прикрепилось намертво. И уже его собственные адвокаты столько раз цитировали «животное Абельцев», они столько раз цитировали меня, что в какой-то момент сказал: «Мой подзащитный животное Абельцев». То есть, это уже на языке было, в итоге выяснили, что он таки животное. Чтоб вам было понятней вся степень иронии истории, я должен сказать, что весь этот процесс происходил в Пресненском суде на Зоологической улице. Это тоже, как говорится, поди придумай. 

Потом наступил путинский период в развитии свободы слова в России, то есть, история опять временно прекратила течение свое. Какие этапы совершенно очевидные? Первый этап – запугивание. Потом вслед за запугиванием начинается… сначала уничтожаются те, кто все-таки настаивают на том, что он будет говорить свободно, уничтожается в случае с нами не физически, а просто изымаются из медиа-пространства. А у остальных наступает замечательный очень трогательный этап самоцензуры. Та самая унтер-офицерская вдова, которая таки сама себя уже сечет. Про это я расскажу одну поучительную историю. Несколько лет назад в ответ на книгу Елены Трегубовой о том, как на самом деле устроена работа пресс-службы Кремля, очень жесткая книга, на лестничной площадке у Елены Трегубовой взорвали шумовую гранату в назидание. Лена Трегубова уехала в Лондон жить, а для остального населения Российской Федерации было принято решение сделать фильм про настоящую открытую прекрасную работу демократическую пресс-службы Кремля. И был сделан фильм телекомпанией НТВ, уже к тому времени кастрированной многократно о том, как замечательно работает пресс-служба Кремля. Этот фильм, сделанный на телекомпании НТВ повезли в Кремль визировать. Это вообще карикатура, которую везут завизировать. Можно мы это покажем? Повезли. И пресс-служба Кремля дала, исправив, сделав несколько замечаний мелких, дала разрешение на показ этого фильма. После чего, уже перед самым эфиром главный редактор телекомпании НТВ, в прошлом замечательный журналист еще какие-то вещи оттуда убрала, на всякий случай. И когда автор фильма спросил: - Зачем, они же уже это видели? Они это уже разрешили. Она ответила: - А вдруг они не заметили? Вот то, к чему последовательно приводит такая ситуация. Уже не надо поэтому говорить сейчас какие-то черные списки, сейчас уже ничего не надо, сейчас уже остались в живых только те, кто не просто знают, как надо, а еще на полметра ниже залягут. Чтобы на всякий случай пройти под планкой. Знаете, прыгуны стараются над планкой, а они стараются под планкой, чтоб не задеть даже и снизу. Поэтому сейчас уже никому ни о чем не надо беспокоиться. 
Как я уже говорил, естественным образом по закону Ломоносова-Лавуазье энергия куда-то девается. Либо энергия смеха (а смех – это такая разновидность протеста, веселая разновидность протеста) выходит в Джона Стюарта, в карикатуры, в буйство западной прессы, и потом, как следствие, в изменение общественного пейзажа, и перевыборы. В авторитарном государстве, где все закатано, энергия уходит в подземные реки, в анекдоты, и вот здесь, сейчас самая сладкая часть моей лекции, это уже новейшая история, анекдоты путинского и не только путинского времени. 
Я вам говорил про анекдоты хрущевско-брежневские, и даже сталинские. Ельцин. Весь политический путь Бориса Николаевича Ельцина, если совсем коротко, можно описать двумя анекдотами. Анекдот 90-го года про Ельцина и анекдот 98-го про Ельцина. Анекдот 90-го года: «Верховный совет, еще тогда СССР, на съезд входит группа в масках с автоматами, говорят: - Ельцин здесь? Все говорят: - Вот он! Они говорят: - Борис Николаевич, пригнитесь!» Анекдот 90-го года. Пафос понятен, к черту всех покрошить, этого оставить, на этого есть какая-то надежда, пригнитесь. 8 лет прошло, анекдот 98-го года: «Выходит Ельцин из церкви, какая-то бабушка говорит: - Подай, Борис Николаевич! Он говорит: - Как я тебе подам, бабка? У меня ни мяча, ни ракетки». И, собственно говоря, можно ставить точку. Разочарование, брезгливость, если описывать словами пытаться. Вот там была надежда, здесь через 8 лет, неадекватный, не о чем говорить, ни мяча, ни ракетки. Вообще, не понимает, о чем речь, не врубается, не «въезжает». Вот весь Ельцин. А дальше уже есть подробности, но это все подробности. Вот оценка, то, что Пушкин называл «мнение народное». Вот оно так изменилось, и дальше уже все, дальше уже мы ждем, каким образом человек уходит из политики, так или иначе, более или менее кроваво, более или менее драматично кончается история, но она закончена, когда есть этот анекдот. 
С тем большим интересом я начал прислушиваться к анекдотам про Путина. Здесь произошла интересная вещь. Первое время вообще не было никаких анекдотов, присматривались. Потом с 2004 года, 2003 год, первый приговор Ходорковскому. И Петр Иванович сказал: - Э… Люди как-то поняли, с кем имеют дело. И примерно с 2004 года я зафиксировал первые порции анекдотов про Путина, частично, я уже говорил, это была перелицовка анекдотов про Андропова, что само по себе чрезвычайно симптоматично. Анекдот про яблоки, которые вяжут не только рот, но и руки, тут же появился про водку «Путинку», которая вяжет не только рот, но и руки. Причем настоящая водка «Путинка» появилась позже этого анекдота. Это кому-то навели на мысль, видимо. Но через какое-то время появились оригинальные анекдоты. Все оригинальные анекдоты про Путина первого четырехлетия, то есть первого четырехлетия анекдотов, это был уже второй срок Путина, с 2003 по 2008 год, условно говоря, все эти анекдоты ложились твердо в три кучки. Это были анекдоты про вернувшийся страх, это были анекдоты про нарастающую убогость и это были анекдоты про коррупцию. Про страх, как пример, человек приходит в отдел кадров. - Откуда вы? Сразу говорит: - Я из Петербурга. Кадровик говорит: - Зачем же сразу пугать? Это первое. Второе – Путин с товарищами, тогда это были Фрадков, Кудрин, но это неважно, потом это заменилось на другие имена: «Путин с группой своих в ресторане. Официант: - Что будете? Рыбу или мясо? – Мясо. - А овощи? – Овощи тоже будут мясо». Обратите внимание, эти анекдоты были комплиментарные по отношению к самому Путину. То есть, вокруг овощи, он какой-то такой все-таки, мясо. 2007-й год. Тема преемника. Еще тогда не было Медведева, не было ясно, кто преемник, поэтому в анекдоте, я почему датирую точно 2007 –м годом, потому что еще не было Медведева, в анекдоте звучало слово «преемник». Анекдот звучал так: Путин тестирует преемника, говорит: - Сколько будет дважды два? – Он говорит, как всегда, один - мне, три – Вам. Когда появляется такой анекдот,  все уже ясно. Я говорил, про Ельцина при всем раздражении от Ельцина, анекдотов про коррупцию не было, потому что не было этой темы. Вы смеетесь, вы подтверждаете правоту этого. При Ельцине не было темы коррупции, и не могло такого быть анекдота. 
Анекдот всегда прав, в отличие от аналитической статьи, которая может быть и точной, и неточной, правота анекдота подтверждается смехом. Рассмеялись – правда, потому что если было бы неправда, вы бы не рассмеялись. Очень простая логика – смех нельзя симулировать. Это такая живая человеческая реакция. Так вот, по 2008 год включительно много было анекдотов, но все они раскладываются в эти кучки – страх, убогость, коррупция, коррупция, убогость, страх, все три анекдота, так или иначе, были об одном и том же. В 2010 году задолго до всякой Болотной площади, проспекта Сахарова, задолго до того, как на улицы начали выходить люди десятками тысяч, я услышал анекдот и действительно сказал, как Бобчинский, я сказал: - Э… Потому что это было что-то уже совершенно новое по интонации. Анекдот 2010 года до всякой Болотной, звучит так: ходит мужик в пробке, стучится в окна, говорит: - Вы знаете, террористы захватили Владимира Владимировича, требуют выкуп 10 миллионов, иначе грозят облить бензином и поджечь, вот мы тут ходим по машинам, собираем, кто сколько даст. Водитель говорит: - Литров пять дам. И уже после этого все, раздражение зафиксировано. И на Путина, конкретно, не вообще какие-то Фрадков, овощи, страх. Раздражение. Зафиксировано. От этого анекдота до Болотной площади прошел год, то есть, щелчок по историческим меркам. Была какая-то надежда, что каким-то образом этот нарыв вскроется, и мы перейдем в какой-то другой исторический период, эта надежда тихонечко умерла, по крайней мере, ничего скорого не случилось. Все продолжается. И месяц назад или полтора месяца назад я услышал следующий анекдот, он плюс восемнадцать, как у нас сейчас говорят, детей нет? Хорошо. Звучит анекдот так: Путин и Медведев в аптеке подходят к кассе говорят: - Два гондона, кассирша говорит: - Вижу, брать что будете? Я надеюсь, это записывается. Я надеюсь это увидеть. Это конец эпохи, после этого какое-то время еще они могут сучить лапками, что-то теребунькать, что-то говорить, летать с журавлями, нырять за амфорами, но приговор произнесен. Они названы словом. А про слово у Гоголя сказано, про словцо: «Назовет словцом, и словцо прилепится, и уже все». Словцо прилепилось, поэтому дальше все остальное – это вопрос в историческом плане уже решенный. Дальше, к сожалению, важный вопрос заключается в том, до какой степени бескровно, эволюционно, более или менее болезненно произойдет эта смена. Но то, что никакого Путина, того, который пришел вначале, к которому три года присматривались, тоже с надеждой, пришел какой-то, своими ногами ходит, по-немецки говорит. Как крокодил у Чуковского, какой-то такой вроде, и своими ногами и непьющий. Лучше бы он пил. Это счастье, конечно, как сказано у Довлатова, Какая незаслуженная милость: я знаю русский алфавит! Потому что в периоды свободы так начинает детонировать. Хорошая шутка рождается только на свободе. Это же мне известно, они собирали КВНщиков, кремлевские, креатив, давайте что-нибудь придумать веселое. Ничего веселого не может появиться, когда собирается штаб. Веселое может придти в чью-то голову само, и приходит, и когда на Болотной площади я вижу… Сначала я увидел это на трибуне, я просто зашел на трибуну в Петербурге, и увидел транспарант, от которого я просто потерял дыхание. После выборов, которые были фальсифицированы, на транспаранте было написано: «Вы нас даже не представляете». Какое счастье – русский язык, попробуй переведи это иностранцу, убьешься. А на Болотной площади стояла девочка милая, и держала транспарантик, на котором было написано: Владимир Владимирович, мы знаем, что Вы хотите в третий раз, но у нас голова болит. Все. На это не может быть возражений, голова болит. Юмор действительно снимает напряжение, и он определяет словом, он определяет словом так, что уже никакие штабы уже ничего не сделают. Дальше некоторые подробности, они могут быть, к сожалению, довольно печальными, иногда они бывают и кровавыми, но по большому историческому счету вопрос решен. После анекдота с аптекой история закончена. Весь опыт… те, кто постарше помнят, какую дату обрушения Советского союза мы можем назвать задним числом. Горбачев и 1991-й год – это уже юридическое оформление произошедшего распада. Когда закончилась советская власть? Советская власть закончилась, когда анекдоты про Брежнева стали рассказывать вслух. Перестали бояться, когда произошло это внутреннее освобождение, все. Невозможно к этому относиться серьезно, Брежнев стал персонажем анекдотов в конце 70-х годов, это началось трупное разложение. После этого, да, 15-20 лет для истории это все в пределах вариации, к сожалению. Поэтому как я писал, пытаясь подражать Ежи Лецу, в зазор между двумя эпохами может провалиться несколько поколений. К сожалению, может провалиться несколько поколений, и это уже важный вопрос, но другой. Слово произнесено, исторический период закончился, я думаю, что в каком-то смысле можем констатировать завершение в России ныне текущего исторического периода. Я не знаю, как на Украине обстоит с анекдотами про Виктора Федоровича…
Голос из зала: Нормально. 
Юлия Каденко: Это тема отдельной лекции. 
Шендерович: Значит, процесс пошел, хорошо. Я могу чего-нибудь почитать из последнего. 
Каденко: И мы без вопросов обойдемся?
Шендерович: Какие могут быть вопросы? Я сейчас прочту вот что: поскольку речь идет о новейших временах, о сатире, это история с предысторией. В 90-м году я написал рассказ «Лужа», этот рассказ какое-то время читал Геннадий Хазанов в начале 90-х. Это такое подражание Салтыкову-Щедрину, где-то на задворках города Глупова есть город Почесалов, и живут в нем почесаловцы, и вот, история города Почесалов от Екатерины до Ельцина, поскольку это писалось в 90-м году, то это было до ельцинских времен. История города, посреди которого лежит огромная лужа, которую все время пытались осушить и Павел, и Александр, и это, и при коммунистах, и все пытаются осушить ту лужу, а все она становится больше, все больше воняло. История города Почесалова и его лужи. Я написал это в 90-м году, Хазанов это читал какое-то время, потом перестал читать. В 2010 году он мне позвонил и сказал: - Витя, еще 20 лет прошло, напиши вторую часть «Лужи», как жил город Почесалов эти 20 лет, с 90-го по 2010 год. И осенью 2010 года я написал вторую часть «Лужи» и показал ее Геннадию Хазанову, Хазанову страшно понравилось. И с этих пор он эту вторую часть «Лужи» читает по телефону друзьям. Что мне кажется очень смешным...
Хорошо, кусочек из второй части «Лужи». Как раз 2000-е. 
 
Новая эпоха началась невзрачно. Ближе к сроку городской голова вывел с собой за ручку из палаты небольшого человека незапоминающейся внешности.
— Этого, — сказал, — оставляю за себя.
— Этого? — переспросили почесаловцы, не поверив то ли ушам, то ли глазам.
— Этого, этого, — заверил городской голова.
— А это кто? — уточнили почесаловцы.
— А вот увидите, — пообещал городской голова.
— Так ить выборы… — напомнили почесаловцы.
— А вот его и выберете, — успокоил голова, видевший будущее насквозь.
— Может, не надо? — ляпнул один бестактный почесаловец. Человек незапоминающейся внешности повернул голову и ласково на него посмотрел, что-то запоминая. Позднее выяснилось, что память ему тренировали в специальном месте, там же учили пить, не пьянея, поддерживать приятную беседу и пускать иглы под ногти.
Наутро на дом к сомневающемуся пришли восемнадцать человек, частично в масках. Первые восемь были из прокуратуры, остальные из налоговой полиции, пожарной инспекции, наркоконтроля и общества защиты животных. Последним подоспел чувачок из санэпидемстанции со своими тараканами.
Сомневающегося с заломленными руками провели через город, и с тех пор в Почесалове никто ни в чем не сомневался.
Лицо человека с незапоминающейся внешностью почесаловцам пришлось впоследствии запомнить очень хорошо — восемь лет напролет, дрожа от счастья, они вышивали это лицо крестиком, выливали в чугуне и лепили из пластилина. Малые дети писали по его имени прописи, ткачихи прилюдно кончали от звука негромкого голоса, художественная интеллигенция занимала очередь, чтобы постирать благодетелю носки после отбоя. Как это все получилось, никто потом объяснить не мог.
Психиатры склонялись к гипнозу, философы кивали на недоступную уму почесаловскую ментальность, историки привычно валили все на татаро-монголов…
Но сверх того завелась в луже при новом начальнике говорящая щука, умевшая повышать цену за баррель. А баррель-батюшка был в тех краях единственным источником жизни (ничем рукодельным почесаловцы мир порадовать не могли по некоторым особенностям телосложения; тут написано руки у них росли не из того места), но это уже можно не читать.
А щука разговорилась: сегодня сорок долларов выкрикнет, завтра все восемьдесят… Короче, поперло. Года не прошло — наполнились почесаловские закрома золотом по самый верх. Новый начальник, ходя по трудовым коллективам, горстями раздавал излишки и бойко шутил; население отвечало ему обмороками благодарности.
Насчет лужи начальник оказался строг необычайно: «Сейчас, — сказал, — мы положим этой мерзости конец! Вот прямо сейчас». И выйдя на берег, посмотрел на лужу холодным внимательным взглядом. Лужа сразу усохла на полметра, по крайней мере, об этом сообщило почесаловское телевидение, а почесаловское телевидение — это вам не Си-эн-эн какое-нибудь: эти чего сказали — умри, но поверь!
И очень скоро почесаловцам открыли окончательную правду — это, оказывается, демократы во всем виноваты! Это они совратили народ с пути истинного, начальстволюбивого, и в лихую годину безвластия ссали в лужу по заданию ЦРУ.
Демократов в Почесалове было много, человек пять. Уже несколько веков они начинали утро с покаяния, а тут, по высочайшей отмашке, болезных начали гонять по пейзажу, с улюлюканьем и посвистом. Дегтя и перьев истрачено было немерено, но уж и радости населению случилось — давно такой не было!
На глазах у перепуганного мира Почесалов вставал с колен.
Излишек средств пробудил в горожанах фантазии, доселе невиданные. Всякий честный почесаловец сделал себе карпатский евроремонт, элита перешла с онучей на версачей и взяла в кредит по джипу с кенгурятником… Каждый третий с Лазуркой, каждый второй с мигалкой, и все такие гламурные, что хоть не мойся.
Про элиту следует уточнить отдельно. Это раньше, в лихие годы безвластия, почесаловской элитой были всякие бесчестные абрамычи, чуть не погубившие среднерусскую возвышенность; теперь к власти пришли, наконец, настоящие патриоты: свояки и двоюродные нового начальника, друзья его юности, товарищи по кооперативу и коллеги по пыточной. Все они переехали в Почесалов и переделили промеж себя все, что лежало плохо или просто неправильно.
Отныне почесаловцы могли вздохнуть с облегчением: на Родине все было под полным контролем; приступили к окрестностям.
Окрестности давно и настоятельно требовали мордобоя. Замечено было, что те, которые обитают вокруг, Почесалов не любят. То есть буквально в кого ни плюнь — не рады встрече, уроды неблагодарные! Ну, что сказать, не повезло почесаловцам с человечеством.
Мордобой так мордобой. Это дело почесаловцы любили, имея в запасе на всякую дипломатическую ноту по паре ядреных боеголовок. С холодных времен в большом бункере под лужей пупырилась взаперти большая красная кнопка — рядом с картой мира, иконой и надписью старославянской вязью «Так не доставайся же ты никому»…
Завели, короче, под Пасху такой православный обычай: чуть кто плохо про Почесалов отзовется — сразу в рыло ему! И пока лежит без сознания — отрезать, чтобы не выросло. Начальник во вкус вошел, раздухарился, по глобусу разъезжать начал, козью морду человечеству делать. Старожилы удивлялись: как он, такой крутой, беспощадный полвека прожил тише воды, ниже травы?
Борьба с лужей тем временем вошла в решающую фазу, фазу освоения бюджета. Череда блестящих нацпроектов по осушению позволила передовой группе родных и близких лидера нации решительно войти в первую сотню списка «Форбс», выбросив оттуда два десятка зазевавшихся старожилов. В честь этой победы в Почесалове был объявлен дополнительный выходной.
Чистая формальность был тот выходной — не затем они вообще вставали с колен, чтобы работать! Для этого теперь были узбеки.
На краю лужи пришвартовалась белоснежная яхта патриотически заточенного олигарха; на ней и гуляли, пока не выпал снег. Начальник же, в чьем организме скручена была пружина, не позволявшая подолгу сидеть на одном месте, слетал мухою на экватор и подарил каждому туземцу по набору матрешек, фаршированных черной икрой. Благодарные туземцы постановили за это провести в Почесалове зимние Игры на деньги ООН.
В предвкушении новых спортивных побед, совмещенных с халявой, почесаловцы чуть не умерли от гордости и перепоя. Голые, разрисовав себя разноцветными кольцами, они прыгали в лужу и, сколько могли, праздновали прямо там.
Когда, прямо посреди праздника, пришло время выбирать нового начальника, начались суициды — никого другого над собой почесаловцы и представить уже не могли. А тот, по личной скромности своей, кочевряжиться начал: закон есть закон, говорит. Я, говорит, немею перед законом. Уйду, говорит, вот прям щас уйду, держите меня семеро.
Еле уговорили.
Специально обученная ткачиха рыдала на плече, деятели культуры привычно ели землю, группа ученых вышла к общественности с чертежами и доказала, что ежели начальник уйдет, земля разверзнется и поглотит Почесалов…
В общем, как ни измучен был служением народу лидер нации, а раз такое дело — пообещал мучиться дальше, не бросил несчастных на произвол судьбы! А чтобы враги закулисные языки свои поганые прикусили, пересел понарошку из главного кресла в соседнее, а в свое посадил одного совсем маленького, без цвета, запаха и биографии — чисто подержать место.
На инаугурацию в луже соорудили фонтаны, причем назло Женеве, из принципа, дали струю на метр выше.
Гулянье было в самом разгаре, когда специальный человек на яхте отозвал в сторонку другого специального человека и что-то шепнул ему в самое ухо.
— Не может быть, — сказал тот.
— Может, — ответил первый.
Второй помрачнел и, подойдя к банкетному столу, долго глядел в мертвые глаза рыбе, лежавшей на блюде. Тут и остальные помаленьку перестали бродить по периметру и собрались вокруг рыбьего костяка с головой. И шепот пролетел по зале…
Да, это была щука.
Задние две трети ее были уже съедены благодарными почесаловцами, и ничего хорошего сказать им она больше не могла...
Наутро цена за баррель стала, какая была до щучьего веления.
Кризис почесаловцы вынесли стойко: в список «Форбс» вошли напоследок еще несколько родных и близких лидера нации; остальные закочумали своими силами. Яхта ушла на Антибы, а лужа осталась. По весне она всякий раз выходила из берегов, затапливая пустынные огороды и замершие строительные площадки; несколько раз бесследно смывало окрестные деревеньки, но население при вести об этом душевного равновесия не теряло, а продолжало стоически кочумать, не моргнув глазом.
А чего зря моргать?! Жизнь в здешних широтах всегда стоила копейку. Твердо ориентируясь на эту цену, почесаловцы считали себя потомками римлян и всем видам дорог предпочитали Аппиеву.
Рим Римом, однако ж на третью осень без халявы в Почесалове начался разброд. Заговорили… Сначала те, которые подальше, и шепотом, а потом вслух, среди бела дня да на каждом углу! Почесаловцы и ушам не поверили: с тех пор как через город провели с заломленными руками того сомневающегося, никто тут сам по себе не разговаривал. Спросит чего начальство — отвечали по утвержденному сценарию. Не спросит – молчали в тряпочку.
А тут зашелестело по городу и про то, и про сё, причем особенно про сё! И насчет блестящих нацпроектов все вдруг разом заметили, что бюджет исчез, а лужа осталась. Хотя первоначально планировалось ровно наоборот.
И незнакомым тревожным взглядом почесаловцы стали поглядывать на лидера нации, в ногах у которого еще давеча ели грунт.
Лидер, уже заметно постаревший на своих галерах, из последних сил делал для нации все, что мог: ездил на драндулете, пел под караоке, доставал со дна лужи древнегреческие амфоры, кормил с руки белочек, целовал в пузико детей и фотографировался голым в бандане и черных очках. Это было написано до амфор и журавлей.
В прошлые годы все это очень помогало, но на восьмой раз фотографа наконец стошнило, и хотя его, конечно, казнили, но выводы сделали, и благодетелю мягко заметили, что с топлесом пора завязывать. И детишек прочь убрали, от греха подальше…
Белочки в звании лейтенантов тоже получили полное атанде.
А чиновный почесаловский люд, отличавшийся поразительной метеорологической чувствительностью (в смысле понимания, откуда ветер дует), зачастил к маленькому, которого пару лет назад, для отвода глаз, в руководящее стуло посадили…
А маленький расти стал не по-детски. Еще, кажется, вчера до пола ножками не доставал, а тут вдруг доел тертое яблочко, встал и самостоятельно проковылял от стула до кроватки, что-то гулькая.
Что он там гулькает, охрана сначала не расслышала, а расслышав, чуть не врезала коллективного дуба по месту службы.
— Свобода лучше, чем несвобода! - щебетал маленький и сам смеялся этой милой глупости. 
Когда слух об этой речи пролетел по Почесалову, из щелей наружу полезли демократы, все пять человек. Им поломали руки-ноги и оштрафовали за нарушение общественного порядка.
Новый гарант, тем временем, продолжал есть тертое яблочко и гулькать приятные слова. На звуки старушек он вообще не откликался. 
Рос новенький хорошо, кушал замечательно и гулькал все демократичнее, что привело к появлению международной доктрины о скорой перемене политического курса в Почесалове.
Откуда взялась сия доктрина, какой переломанной рукой была написана, так и осталось неизвестным. Жизнь текла по пейзажу своим чередом, отпетые римляне пробавлялись подножным кормом; летом выгорали дома, зимой замерзали несгоревшие… тому отбивали почки в околотке, этого ухайдакивали в казарме бравы ребятушки, иного поджидала костлявая в тюремном лазарете — но все, включая покойных, понимали теперь, что это только частность, пылинка на сияющем пути прогресса!
Прогресса почесаловцы ждали, как ждут автобуса: придет — поедем. А не придет, так и ладно. Всегда готовы были они пойти пешком, а скажут — так и лечь плашмя. Татаро-монголы действительно помогли прибрать из генов излишки гордости — спасибо товарищу Батыю за наше счастливое детство!
И затикало в Почесалове странное время... Непонятно было — то ли в самом деле прогресс, то ли просто дали подышать напоследок. Улицы опустели — кто спился, кто съехал по-тихому; иные учили впрок китайский…
Начальники ходили теперь вдвоем, старенький да маленький, каждый со своим репертуаром. Старенький мочил по сортирам, маленький — булькал про свободу. Бедные почесаловцы не знали, что и думать. А на вопрос «Что делаете?» отвечали, озираясь: «Ждем двенадцатого года».
Отчего-то казалось им, что в двенадцатом году что-то такое изменится само. Французов, что ли, ждали? Я признаться, так и не понял… 
 
Фото: Татьяна Давиденко (sumno.com) и Карина Геворкян (Полит.Ру)