Длинные волны российского конституционализма

Мы публикуем полный текст лекции известного российского юриста, политолога Владимира Пастухова, которая состоялась 20 марта 2013 г. в Киеве в рамках проекта "Публичные лекции Полiт.ua". 

Юля Каденко: Добрый вечер, дорогие друзья. Мы рады приветствовать сегодня нашего гостя из Лондона, Владимира Борисовича Пастухова. Он - один из наших любимых лекторов, и мы всегда его очень-очень ждем, поэтому я не буду долго говорить, а просто передам Владимиру Борисовичу микрофон. Формат у нас обычный: выступление лектора, потом ваши вопросы. 
Владимир Пастухов: Большое спасибо за приглашение, для меня каждое такое приглашение как подарок, все-таки приезжаю в родной город. 
Заранее прошу прощения за возможные стилистические погрешности, так как готовился я непосредственно в самолете по пути сюда. 
 
Я выбрал в качестве темы на сегодня нечто замысловато-мудреное: «Длинные волны российского конституционализма». 
 
Почему «длинные волны»? Потому что я буду говорить о времени, которое творит чудеса. Ведь бывают какие-то явления, которые в краткосрочной перспективе кажутся очень грустными, а если посмотреть на них в долгосрочной перспективе, то, наоборот, окажется, что все не так плохо, как могло бы быть. 
 
И это, в первую очередь, касается российского конституционализма. Потому что, если оценивать тенденцию его развития в перспективе десятилетий, то выводы выглядят очень пессимистичными. А если смотреть на него в перспективе столетий, то в оценках появляется изрядная доля оптимизма… 
 
Сразу оговорюсь, что в пределах данного выступления, когда я говорю о конституционализме, я полагаю, что он является в определенном смысле сущностью либерализма, и поэтому зачастую эти понятия в моем выступлении будут перекликаться. Это не значит, что я эти категории абсолютно смешиваю, но, по крайней мере, в пределах данного «технического задания», я их принимаю за «равные». 
 
В общем и целом, я попытаюсь сосредоточить ваше внимание сегодня на четырех вопросах: Во-первых, я вынужден буду с прискорбием констатировать, что в свете «коротких волн» российский конституционализм выглядит не лучшим образом и надо, видимо, признать, что происходит деградация конституционной практики. Во-вторых, я намерен показать, что это стало в значительной степени следствием проведения серии последовательных конституционных контрреформ, которые осуществлялись в последние полтора десятилетия. В-третьих, я обращу ваше внимание на то, что все это происходило на фоне парадоксального развития конституционной идеологии. В-четвертых, следствием одновременного развертывания этих двух процессов – деградации конституционной практики и развития конституционной идеологии - стало возникновение противоречия, разрешением которого, так или иначе, должна стать более или менее глубокая конституционная реформа. Это вкратце то, о чем я буду сегодня говорить.
Начну, как и было обещано, с того, что «под ногами», «на земле» – с конституционной практики. 
 
В последние десятилетия мы стали свидетелями плавного перехода от того, что я бы назвал «хаотичной демократией», к «демократии суверенной», и от нее - к «постановочной демократии». Этот процесс занял целиком десятилетие «девяностых», десятилетие «нулевых» и забегает уже сейчас краешком на «десятые» годы. И так совпало, что в каждом из этих десятилетий конституционализм имел свое лицо. 
 
Тот политический строй, который существовал в России в 90-е годы, я бы назвал «анархоконституционализмом». В указанное время были возведены какие-то «временные» конституционные конструкции, в воздухе витали абстрактные конституционные идеи, но все это не имело системного характера, разномастные практики и идеи сталкивались друг с другом, противоречили друг другу и, естественно, не были поэтому эффективными. То есть странным образом в разных политических отраслях - в судебной системе, в федеративном устройстве, в организации работы парламента – везде наблюдались какие-то элементы конституционализма. Но при этом общество в целом не было конституционным. Проследить какой-то вектор развития в этом стихийном движении было практически невозможно.
 
В нулевые годы начался процесс формирования хоть какой-то системы управления страной, начала выстраиваться пресловутая «вертикаль». И, когда эта система стала выстраиваться, стало очевидным, что она выстраивается отнюдь не на конституционных началах. Скорее, это было похоже на реставрационный процесс, в основе которого лежали алгоритмы, знакомые с советских времен. Но при этом, так или иначе, надо было что-то делать с конституционными обломками, свободными элементами конституционных идей и конституционных практик, которыми было перенасыщено общество 90-х. Они, понятно, сами по себе не работали, но и как-то иначе строить политическую жизнь мешали, поэтому куда-то их надо было утилизировать. Вот они и были в той или иной степени утилизированы в рамках концепции суверенной демократии, которая, по сути своей, являлась концепцией ограниченного конституционализма. 
 
То, что строил Владислав Сурков, было, конечно, неконституционной политической системой, но она по инерции включала в себя определенные конституционные практики, которые в той или иной степени допускались, и которые власть пыталась как-то интегрировать в единое целое с новыми неконституционными практиками. То есть это была такая переходная политическая система – ни «нашим», ни «вашим».
 
Тот хвостик «десятых», который мы уже прожили, вывел нас на следующий уровень «игры в конституцию». Теперь, когда система полностью сложилась, всем стало понятно, что очень трудно соединить бешеное с полоумным, и конституционное с неконституционным очень плохо уживаются. В результате, сложившаяся уже было половинчатая система стала выталкивать эти конституционные практики из себя, сводить их к формальному пустому словоблудию. Я бы сказал, что если «девяностые» годы были «конституционализмом без границ», в том смысле, что он был совершенно не оформлен и не структурирован; «нулевые» годы были временем «ограниченного конституционализма» по понятным причинам, то «десятые» годы – это образец «заграничного конституционализма», в том смысле, что он живет теперь только за границами России, конституционализм стал первым русским эмигрантом нового типа. Он не утонул, конечно, но он просто уехал. 
 
В итоге сформировалась весьма специфическая политическая система, реставрационная по своему духу, которая во всех своих основных параметрах, на практике, исключает из себя конституционализм как принцип. 
 
Если говорить о каких-то базовых ее характеристиках, которые надо отметить, я бы сказал для начала, что это система, в которой официально прописанным в конституции органам власти никакой власти на самом деле не принадлежит. Особенность нынешнего политического момента состоит в том, что ни один государственный институт, который, по логике вещей, должен осуществлять власть, эту власть не осуществляет, и это включает в себя и такой институт власти, как Президент Российской Федерации в том числе. 
 
Я глубоко убежден в том, что проблема российского общества вовсе не в том, что Путин им управляет не так, как этого хотелось бы его оппонентам, а в том, что этим обществом никто, в том числе и Путин, на сегодняшний день не управляет. Центры принятия политических решений, реальные центры власти, оказались расположены где-то во втором ряду партера . 
 
То есть в первом ряду, как полагается, расселись конституционные институты власти: президент, правительство, парламент, партии, суды. Но на самом деле оказалось, что власти в этом ряду нет, а за их спинами сидят какие-то туманные образования и какие-то сетевые сообщества, не имеющие четкого профиля, которые являются, по сути, центрами принятия решений. И, в конечном счете, баланс политических сил определяется в столкновении этих неформальных образований между собой. 
 
Другой проблемой сложившегося политического порядка вещей является то, что конституционный принцип разделения властей реально не действует. Власть монолитна, она транслируется сверху вниз единым потоком из неких «политических туманностей». И в рамках этого потока нет места ни для независимого и самодеятельного парламента, ни для независимого суда. Это приводит, естественно, и к деградации парламента, и к деградации суда. Потому что давно известно, что если какой-то орган в теле не функционирует, он начинает быстро деградировать. Если нога или рука не движутся, они усыхают. 
 
Понятно, что отсутствие властного смысла, реальной властной нагрузки на парламентскую и судебную системы приводит к деформации этих институтов. Если мы говорим о Государственной Думе и Совете Федераций, то они трансформируются в какое-то своеобразное НКО, которое функционирует только ради того, чтобы защищать свой корпоративный интерес. Что касается суда, то он постепенно трансформируется в некий департамент по делам суда, который является продолжением административной системы. Правосудие в России заменено правовым администрированием. 
 
То же самое можно сказать и о федерализме, потому что никаких элементов федеративных отношений реально не наблюдается. Они сведены и на практике, и в законодательстве к минимуму. И, с моей точки зрения, последний штрих в этом процессе «резекции федерализма (пусть и мнимого) был уход Шаймиева, он каким-то образом визуально отделил эпохи, и после его ухода система окончательно приняла допотопный унитарный характер. 
 
Чтобы на этом не останавливаться особенно долго, остановлюсь лишь еще на одном пункте, - последнем по счету, но не по значению, - государство теряет свой светский характер. Наблюдается процесс сращивания религиозных институтов и органов государственной власти, идет взаимопроникновение этих структур. 
 
Сам по себе это процесс неоднозначный, к нему нельзя отнестись с какой-то одной шкалой. И если говорить о религиозности, то в той же Великобритании взаимоотношения школы и церкви весьма и весьма сложны. В английской школе нормальным считается присутствие всех конфессий, и хорошим тоном является участие в религиозных службах, для которых отведено и время, и место. Но, тем не менее, официальный принцип - принцип отделенности церкви от государство – соблюдается, можно сказать, свято. В России сегодня происходит движение в прямо противоположную сторону.
 
Таким образом, хотим мы этого или не хотим, но мы должны признать , что на протяжении последних 12 лет происходило выдавливание конституционных практик из политической жизни страны. И, в общем, можно было бы на этом поставить точку и сказать, что, собственно, больше обсуждать нечего - мы шли-шли, и, наконец, пришли к какому-то состоянию, совершенно неконституционному, которое нас не удовлетворяет, но изменить которое мы в обозримой перспективе не можем.
 
Но точку поставить не удается, и, скорее всего, на этом месте окажется запятая, потому что одновременно с этим прискорбным процессом, как ни странно, параллельно в России шел процесс укрепления конституционной идеологии. Если практика была совершенно однозначно печальной, то в отношении идеологии я бы не был столь однозначен. Но для того, чтобы этот тренд заметить, придется отмотать пленку нашего исторического фильма не на 30 лет, а лет так на 200-250 назад, потому что здесь начинает работать закон больших цифр. 
 
Совершенно понятно, что Россия не была родиной конституционализма. И в то же самое время, нельзя сказать, что конституционализм не имел здесь почвы и был нам навязан, потому что Россия никогда не была завоеванной страной, и сюда просто невозможно было принести конституционализм на кончике чьего-то штыка. То есть, если бы не было внутренней потребности, то ничего бы не извне конституционного не приросло. А если уж и говорить о штыке, то существенные элементы конституционализма возвратились в Россию, скорее, прилипнув к русскому штыку, к штыку победителя, а не побежденного в наполеоновских войнах. 
 
То есть, к тому времени была уже какая-то внутренняя потребность, которая не могла в тех условиях быть реализована за счет внутренних идеологических, интеллектуальных ресурсов. И вот эта –то потребность была в какой-то степени удовлетворена за счет импорта. Но, как всегда бывает с импортом, он со временем рождает импортозамещающие технологии и производства. Довольно скоро в России появился и свой, можно сказать, доморощенный конституционализм, похожий на оригинал, как «Жигули» на «FIAT». 
 
Поскольку конституционализм был импортным продуктом, он с самого начала вызывал некое подозрение и очень тяжело приживался на новом идеологическом рынке. И тому были еще дополнительные причины, потому что конституционализм недаром не родился в России. Если поставить целью поискать наиболее безобразную почву для произрастания конституционализма, то далеко ходить не надо, потому что российская политическая культура такой именно почвой и является. Потому что до конца XVIII - начала XIX века весь основной тренд развития государственной идеологии в России сводился к сакрализации террора. 
 
В определенном смысле, русская политическая традиция – это оправдание государственного терроризма. В этом, возможно, сущность концепции самодержавия, которая не сводима ни к абсолютизму, ни к чему другому, что существует на Западе. Самодержавие и есть политическая концепция, оправдывающая и обосновывающая право государства на террор. 
 
И в таких условиях в России появляется этот импортный конституционный продукт, который к тому же востребован в определенных слоях общества. Но в целом он сразу попадает в среду, которая его отторгает. Если на Западе конституционализм развивался в достаточной степени органично, разлагая традиционную политическую философию и заменяя ее собой, то в России он столкнулся с ожесточенным сопротивлением и отторжением. Соответственно, если ты сталкиваешься с агрессией, то и в твоей собственной психике происходят внутренние перемены – на агрессию отвечают агрессией.
 
Российский дореволюционный конституционализм был очень однобоким и больше чувственным, чем умственным. К сожалению, огромная энергия уходила не на то, чтобы усваивать истины конституционализма и содержательно развиваться, а на то, чтобы отстоять свое право на существование. Внутреннее содержание конституционализма выхолащивалось в какой-то степени. На самом деле, он был очень бедный, он был очень ученический, он повторял какие-то заученные, стандартные формулы, не вдумываясь в их содержание. Но зато он был крайне агрессивен, очень эмоционален, очень радикален, потому что ему нужно было переломить эту систему, заточенную на террор. 
 
Итог, с моей точки зрения, состоял в том, что в этой борьбе конституционализм свелся к форме и пропитался духом народничества. Он выварился в народничестве. И, когда в 1916-18 годах произошел переворот, на волне этого переворота победил уже совершенно своеобразный «советский конституционализм». Он был совершенно уникальным явлением, которое признавало конституцию и конституционное государство, но только формально. Россия была объявлена конституционным государством, но сделано это было в особо извращенной форме, или, если хотите, с особым цинизмом. Потому что написанная большевиками конституция диктатуры пролетариата отвергала абсолютно все принципы реального конституционализма и заменяла их какими-то живодерскими принципами террористического государства (заметьте, оставаясь в рамках русской политической традиции в этом смысле). 
 
Наверное, о советском конституционализме можно было бы забыть, и он бы не сыграл никакой роли в последующем ходе истории, в том числе интеллектуальной истории России, если бы лет через 50 за него не зацепилось правозащитное движение. Потому что оно-то как раз и уловило это противоречие между буквой, формой и содержанием советского конституционализма. Оно попыталось в это противоречие, в эту узкую щелочку влезть, потому что полагало, что, если в СССР есть хоть какая-никакая конституция, то надо наполнять ее пустые формы содержанием, а за это надо бороться. И вот правозащитное движение, по сути, все оказалось выстроено вокруг идеи «соблюдения советской конституции». Оно стало раскачивать советскую политическую лодку, требуя блюсти все то, что написано, и за что глаз в конституции цепляется. Все правозащитники были жуткими буквоедами, и благодаря их въедливости через два десятилетия мы получили совершенно новое явление – правозащитный конституционализм, как промежуточную форму между советским и посткоммунистическим конституционализмом. 
 
Содержание «правозащитного конституционализма» сводилось к идее наполнения пустых советских конституционных форм соответствующим конкретным буржуазным содержанием. Это была правильная идея и движение в совершенно правильном направлении. Плохо было то, что повторилась та же история, что и 150 лет назад. Поскольку движение формировалось в острой борьбе, в ожесточении, под дамокловым мечом террора, то оно, опять-таки, было больше эмоциональным, чем умственным. В результате мы пришли в 90-е годы с правозащитным багажом, где самое главное было провозгласить права, заявить о свободе, или лучше – прокричать о ней. 
 
С точки зрения провозглашения прав, текст российской конституции 93-го года, я считаю, является уникальным. Я думаю, что ни одна конституция мира не собрала воедино такую энциклопедию всех мыслимых и немыслимых прав, и, в общем, это огромная заслуга правозащитников. Проблема состоит в том, что в этой борьбе за права и принципы они забыли о том, что в конституционализме, с моей точки зрения, является главным. А главным в конституционализме является механизм реализации этих прав и свобод, собственно говоря, механизм сдерживания государства.
 
Поэтому все, что находится за пределами первой и второй глав конституции, которые у нас чрезвычайно подробные и обстоятельные, представляет собой какой-то поток сознания. Все, что касается организации власти - это третья глава и дальше - это просто какой-то детский сад конституционализма, в котором ни одного реального механизма сдерживания не было заложено. 
 
Вот в таком состоянии мы подошли к постсоветскому конституционализму. К нему можно как угодно скептически относиться и можно даже вообще отрицать его существование. Но, если мы оглянемся далеко назад, то мы поймем, что прошли очень длинную дорогу от полного отрицания конституционализма как идеи к признанию идеи, но отрицанию ее базовых принципов, и, наконец, к формальному признанию этих принципов при отсутствии малейшего представления о механизмах их реализации. 
 
То есть, если мы посмотрим на развитие конституционализма на этом длинном лаге, за эти 200-250 лет, то мы увидим, что, как ни странно, движение было поступательным. 
 
И, если уж говорить о специфике российского конституционализма, то следует признать, что это такой «мерцающий конституционализм», который соответствует, видимо, духу нашей цивилизации. Он сначала вспыхивает, потом гаснет, потом вспыхивает заново, но уже на другом уровне. И таким странным образом мы движемся, в общем-то, в нужную сторону. 
 
У нас очевидно есть некий идеологический прогресс, видный сквозь призму больших исторических чисел, и есть некий частный практический регресс последних десятилетий. Регресс даже по сравнению с теми уровнями, которые существовали 20-30 лет назад. Должен сразу сказать, что этот практический регресс российского конституционализма совершенно не случаен, он не с потолка свалился, а является следствием внедрения в жизнь определенных антиконституционных практик. Я воспользуюсь здесь не своим термином, а термином, который ввела в научный оборот Тамара Георгиевна Морщакова, которая первая сказала о конституционных контрреформах. Но, в отличие от Тамары Георгиевны, я понимаю этот термин несколько шире. Мне кажется, что речь должна идти, фактически, обо всем периоде, начиная с 1999 года по сегодняшний момент. И я сейчас очень пунктирно обозначу этапы этого большого пути. 
 
С моей точки зрения, самой первой, а, может быть, и самой значимой, самой существенной конституционной контрреформой, тем самым condicia sine qua non, без которого бы все последующее выдавливание конституционализма было бы невозможно, была судебная конституционная контрреформа, известная в народе под названием «судебная реформа Козака». Вообще в России, видимо, любая контрреформа осуществляется в форме реформы, а любая реформа возможна только в форме контрреформы. Это, полагаю, одна из наших национальных черт. 
 
Так вот, ничто не нанесло судебной системе России такого урона, как проводимая под флагом модернизации судебной системы реформа 1999-2001 годов. Собственно, к чему эта контрреформа свелась? 
 
Во-первых, ее главным достижением было то, что управление судебной системой было сосредоточено политически исключительно в руках администрации президента Российской Федерации. До 1999 года оно было децентрализованным. Суды у нас никогда не были независимыми, они не были независимыми тысячелетиями. Но в 90-е годы они были специфически независимыми, в том смысле, что управляли ими все, кому было не лень. И самое существенное влияние на суды оказывали местные власти: губернаторы, мэры и так далее. Конечно, нельзя забывать и про олигархов всех типов и уровней. Так вот эта реформа покончила с судебной пугачевщиной, и все перешло под управление администрации президента, где было воссоздано то, что, если я правильно помню, раньше называлось судебно-административным отделом ЦК КПСС. 
 
Вторым существенным элементом судебной контрреформы стало выстраивание системы, при которой судьи оказались в полной зависимости от председателей судов. То есть, «бытовая» ежедневная жизнь судьи стала от начала и до конца зависеть от того, какие у него отношения с председателем. От этих отношений зависит продвижение по службе, от них зависят квартиры, которые судья получает, от них зависят поощрения. То есть, председатель, таким образом, стал полностью управляемым администрацией президента, а судья стал полностью управляемым председателем суда. Вот и вышла вертикаль.
 
Наконец, следующим очень важным моментом стала «процессуальная лоботомия», когда из гражданско-процессуального, арбитражно-процессуального и, тем более, из уголовно-процессуального кодексов были аккуратно изъяты все те нормы, которые обеспечивают состязательность процесса. Конкретные нормы с конкретными ограничениями были заменены нормами общего содержания, а потом эти нормы общего содержания были интерпретированы, как это и положено, в направлении ограничения прав защиты и ограничения прав сторон. И, конечно, последний по значимости, но не последний по значению вопрос - резко упало значение судебного акта как некого объективного документа, являющегося лакмусовой бумагой законности всего процесса. 
 
Следующим очень значимым этапом конституционной контрреформы является, если можно так выразиться, «медийная контрреформа» 2000- 2003 годов, которую как конституционную контрреформу практически никто не воспринимает, но от этого она не стала менее значимой. Для широкой публики она ознаменовалась «телевизионными войнами», в смысле - войнами за НТВ, «первую» и «шестую» кнопки, и так далее. Но смысл этой медийной реформы, естественно, состоял в переподчинении основных средств массовой информации государству, не только телевидения, конечно, но и основных печатных изданий. 
 
Механизм этого переподчинения был очень простой. По сути, не будь кризиса 1998 года, не было бы и этой медийной контрреформы. Кризис 1998 года практически всю прессу, и тем более телевидение, сделал банкротами, и государство воспользовалось этой ситуацией. Тут еще случился одновременно взлет Газпрома очень кстати. Именно консолидация доходов от газового и нефтяного экспорта позволили государству практически во всех основных средствах массовой информации стать прямо или косвенно собственником. А уж вступив в свои права в качестве собственника, государство очень быстро «размыло» и так очень неясные правила взаимоотношений между собственником и редакцией. По сути, редакции были поставлены на колени, ни о какой независимости редакторов и их защищенности перед собственником сегодня в России не может быть и речи. Вы видите это каждый день на практике - любой собственник может выгнать любого редактора.


Ю.К.: У нас в Украине с этим еще веселее.
 
В.П.: Я думаю, что процессы-то, на самом деле, параллельно идут. Но уж, если Вы заговорили об Украине, то я вижу существенные различия в этих процессах вот в чем - у вас нет Газпрома… И именно поэтому - у вас нет тех свободных средств, которые необходимы для такой «контрреволюции». У вас бы все было абсолютно так же, как в России, один в один, если бы у вас был Газпром. Но у вас нет Газпрома, и это создает определенные ограничения для украинской политики. 
 
Потому что, прежде всего, если отвлечься от нашей основной темы, чтобы ответить на Вашу реплику, современная политическая система Российской Федерации - это проекция в политической плоскости вышки «Газпрома», которая строится в Петербурге. Русская политика – это тень реального «Газпрома», украинская политика – это тень несуществующая «Газпрома», как от вампира… 
 
Но, возвращаясь к теме «медийной контрреформы», следует отметить, что, когда опосредствованный контроль над редакционными кадрами был восстановлен, была восстановлена и мягкая цензура. Потому что были восстановлены практически в своем первоначальном виде идеологические отделы администрации президента. Ведь то, что мы скромно и мягко называем «пресс-службой», - это сегодня на самом очень сложный механизм ежедневного торга со средствами массовой информации по поводу того, что и как должно быть озвучено в информационном пространстве, и, конечно, что не должно быть озвучено. Это огромная работа, к «информации и информированию» на самом деле отношения не имеющая, но зато имеющая прямое отношение к пропаганде.
 
Соответственно, эти две конституционные контрреформы подготовили вроде бы главную - политическую контрреформу. Не все же вам жаловаться на Россию, в конце концов, вы тоже делаете существенный вклад в наше политическое развитие. Вы так сильно в 2004 году напугали российскую элиту, в том числе и президента, что это спровоцировало раньше времени окончательный конституционный поворот, точнее - переворот. Я полагаю, что политические реформы 2004-2005 годов находятся в прямой связи с тем, какой у вас тут «кошмар» в то время происходил. То есть это вы «закошмарили» русскую политику, в результате чего неокрепшие авторитарные души не вынесли испытания страхом. Но на этой контрреформе я подробно останавливаться не буду, потому что основные изменения в конституционном законодательстве общеизвестны - была введена пропорциональная избирательная система, что в реальных условиях того времени означало отказ от выборов как таковых. В том числе, были отменены выборы губернаторов, фактически назначаемым стал Совет Федераций, формальностью стали выборы в Государственную думу и региональные законодательные собрания. В общем, была выстроена та пресловутая вертикаль власти, кризис которой мы сегодня наблюдаем с плохо скрываемым злорадством. 
 
Ну, и последним, консервативным элементом того, что я называю конституционной контрреформой, стали некие микрореформы 2008-2010 годов, которые были как раз наименее значимы, поскольку они носили консервативно-косметический характер и просто стабилизировали ситуацию.
 
Итог всех этих конституционных пертурбаций был очень интересный, потому что, если смотреть под этим углом, то все события конца 2011-го - начала 2012-го годов, все эти «болотные волнения и треволнения» могут быть интерпретированы и как конституционный кризис. Потому что возникла вилка между очень уж глубокой неконституционной практикой, которая стала следствием конституционных контрреформ, и вопреки ей развивающимся конституционным самосознанием и конституционной идеологией. Возник серьезный зазор между идеологическими процессами, которые развиваются в обществе, и политическими процессами, направленными на изгнание конституционных практик из жизни общества. 
 
Соответственно, можно предположить, что, так или иначе, это противоречие между конституционной теорией и конституционной практикой и сегодня никуда не делось. Оттого, что оно утонуло в болоте, оно не перестало существовать, и поэтому, рано или поздно, оно потребует своего разрешения. А если оно потребует разрешения, то оно будет разрешено в форме конституционной реформы. Совершенно понятно, что конституционная реформа - это скрытая пока, но, в конечном счете, самая главная политическая цель, к осознанию которой, в конце концов, придут обе стороны политического противостояния в России.
 
Как может быть разрешено это противоречие между неконституционными практиками и конституционной идеологией? Оно может быть разрешено двумя «крайними» способами. 
 
В одном случае - за счет полного тоталитарного подавления не только конституционных практик, но и конституционных идеологий, и установления какого-то откровенно антиконституционного режима. В этом случае Россия будет отброшена лет на 70 назад, а, может быть, и сиганет еще дальше, приблизительно в 80-е годы девятнадцатого века, в гости к предтече Проханова и Кургиняна – Победоносцеву, и нам всем откровенно скажут: ребята, конституционализм, демократия, либерализм - это полная ересь и даже «словей» таких больше употреблять нельзя, а кто употребил - тот враг народа, точнее - Отечества. И тогда мы заасфальтируем этот кризис до будущей войны и революции. 
 
Во втором случае, сценарий может быть прямо противоположный - все-таки осуществляется конституционная реформа, в рамках которой делается тот логический шаг, к которому Россия лет двести и идет. Какой был первый шаг? – Признать право конституции на существование. Какой был второй шаг? – Признать право на существование действительных конституционных принципов. Так давайте уже сделаем и третий шаг и признаем те общеизвестные механизмы реализации этих принципов, которые существуют во всем мире, то есть воплотим не на словах, а на деле и разделение властей, и сменяемости власти, и конкуренцию в политике и в экономике. Давайте сделаем этот последний шаг: найдем и воплотим в жизнь реальные механизмы ограничения власти. 
 
Какой из этих выходов более вероятен? Не считайте меня совсем уж оторвавшимся от жизни человеком, но все-таки я оптимист и полагаю, что, несмотря на все сумрачное состояние сегодняшнего конституционного духа, более вероятен в длительной исторической перспективе именно второй вариант. Постараюсь объяснить, почему. Я полагаю, что, как это ни парадоксально, в России существует скрытое конституционное большинство, и за этим конституционным большинством, с моей точки зрения, будущее. 
 
Сегодня мы имеем возможность наблюдать в России за тремя атавистическими точками политического роста. Одна такая точка - это реликтовый либерализм, то есть абсолютно безбашенный, яростный либерализм, похожий на философию бомбистов из ХІХ века. Вторая точка роста, я бы назвал ее «пенной» - это такой же реликтовый и такой же безбашенный традиционализм. Его апологеты сейчас у всех на виду, но они на виду только по одной простой причине – потому что их все время показывает наше «цензурированное» телевидение. Это в основном люди, повылезавшие из своих пещер, где они прятали до сих пор свое «допетровское самосознание», которые пытаются реализовать с помощью крика русскую утопию. И, наконец, третья точка такого атавистического политического роста - это сама наша реликтовая власть, которая, как птица феникс, собрала себя одновременно по лекалам советского и досоветского прошлого, которая находится вне времени и вне пространства и которая истерично ищет вне этого времени и пространства какую-то опору. 
 
Так вот, по моим ощущениям, которые я не могу, конечно, никому навязать и которые, как и любые ощущения, никакими социологическими выкладками проверить нельзя, каждая из этих атавистических точек роста имеет поддержку у групп, составляющих от 10% до 15% населения - не больше.
 
От этих людей, конечно, очень много шума, очень много криков, очень много комментариев в Интернете. И все это создает впечатление, что общество сошло с ума. Но в реальности все это не отражает целиком настроений в обществе. Обычный человек редко пишет комментарии в Интернете, он занят делом. Есть огромная масса людей, которая живет вне Интернета и в особенности не замечена в пристрастии оставлять следы-комментарии своего политического бытия. Эта масса молчит, но эта масса не нейтральна, она на самом деле конституционно заряжена, то есть ориентирована на вполне себе конституционные ценности.
 
Я, пожалуй, могу привести вам только одно доказательство. Когда затрагиваются реальные интересы этой массы, которая не смотрит новости ни от Екатерины Андреевой, ни Леонида Парфенова, она вдруг начинает действовать «инстинктивно-конституционно». Один раз власть попыталась навязать этим людям что-то, что для них было важно – это касалось их детей. Правительство предложило им выбрать курс «религиозного образования» в школе. И существенная часть выбрала совершенно нейтральный курс этики, и еще значительная часть - общий курс основ мировых религий. То есть основная масса населения выступила за светское государство и светское образование. 
 
Я полагаю, что сегодня основная часть населения настроена конституционно, и, между прочим, в этом большое отличие современной политической ситуации от политической ситуации начала ХХ века. Потому что тогда тоже был либеральный рывок и было традиционалистское сопротивление, но масса тогда была абсолютно не конституционна. И эта масса из себя выбросила большевизм как ответ на либеральный и традиционалистский вызов. А сегодня все наоборот, сегодня радикальные меньшинства пытаются навязать обществу в тех или иных формах разные версии большевизма: государственного, традиционалистского, либерального, в конце концов, - а общество его не принимает, потому что пропитано неким конституционным духом. 
 
Понимаете, внешне все вроде бы очень плохо, но, как ни странно, снимешь верхний слой «плохого», а там спрятались ростки нового и вполне здорового будущего. Поэтому я думаю, что проблема состоит сейчас в том, что конституционно заряженная масса пока не нашла своего лидера, не нашла свою точку роста. Потому что никакой спокойной либерально-конституционной толковой программы этому большинству еще не предложили, а всем этим кричащим людям она не очень доверяет, независимо от того, о чем они кричат – о свободе или о ее удушении.
 
Общество хоть «колебнулось» сильно в конце 2011 года, но очень быстро «схлынуло» обратно, потому что не нашло ничего, что бы его устроило, и затихло до поры. Но, рано или поздно, оно все-таки свой ответ найдет. И оно найдет его именно через конституционную реформу, я полагаю. 
 
Напоследок еще хочу сказать, что очень многие сегодня пишут и говорят о конституционной реформе. Особенно много пишут и говорят о ней те, кто загубил конституционный процесс в начале 90-х. Но почему-то они думают, что именно это участие в удушении конституционализма двадцать лет назад и является для них основанием претендовать на «вторую попытку» сейчас. Поэтому, зачастую, под конституционными реформами понимаются какие-то очень поверхностные вещи. Например, просто хотят отменить поправки к конституции, которые были приняты после 2008 года. Или, в крайнем случае, хотят отменить все те конституционные контрреформы, о которых я говорил. Но мне кажется, что этого недостаточно. Реальная конституционная реформа будет реформой, которая исправит не ошибки или злую волю Путина, - кому как нравится, - а ошибки того поколения, которое делало Перестройку и уходило от нее, которое ошиблось в 93-м году, когда писало Конституцию под грохот танковых орудий. Конституционная реформа должна не возвращать нас к Конституции 93-го года, а исправлять ее недостатки. И, если это произойдет, пусть через 5 лет, через 10 лет или даже через 15 лет, - для меня лично эти сроки, конечно, очень важны, но для истории они ничто, - то будет запущен совершенно новый механизм конституционного развития России, не имеющий ничего общего с тем, что мы наблюдали до сих пор. 
 
Это вкратце, наверное, все. Давайте попробуем перейти к вопросам. 
 
Ю.К.: Спасибо, Владимир Борисович. Действительно, какой-то оптимизм вы в нас вселили.
 
В.П.: Оптимизм через пессимизм.
 
Ю.К.: Да, хоть и в расчете на длинную волну, но тем не менее… 
 
Мы перейдем к вопросам. Прозвучало несколько терминов, которые меня страшно заинтересовали, особенно я бы хотела уточнить выражение «постановочная демократия» - прямо театр какой-то видится. 
 
В.П.: Так театр же и есть. Мы живем в совершенно новую эпоху. Раньше-то кто диктатуру осуществлял? Необразованные рабочие и крестьяне. Какое было образование у Леонида Ильича? Как ни верти, не очень высокое. У власти были самородки. А сейчас в этом смысле наступил прогресс. У власти люди с университетскими дипломами, юристы, опять-таки. Ведь в этом есть особый смак, когда уничтожением права занимается человек, обладающий квалификацией юриста. Поэтому естественно, что «интеллигентные» люди выбирают «интеллигентную» форму подавления и имеют склонность к театральным эффектам. Причем эта тенденция только усугубляется. В чем была особенность Суркова? В том, что он пытался интегрировать реальные конституционные элементы в неконституционную практику и создать на этой почве уникальный продукт, где любая отдельная деталь выглядит вполне конституционной, а машина в целом оказывается – ну, абсолютно неконституционная! То есть театр и жизнь еще были как-то между собой связаны. Теперь пришли люди более просто организованные, они говорят: «Зачем усложнять ? Давайте просто топором все лишнее срубим, чтобы было все от начала и до конца совершенно неконституционно, а сверху залакируем под конституцию». Теперь это просто театр, с жизнью никак не связанный. 
 
Что такое выборы? Политическое содержание их полностью выхолощено, но сохранились элементы телевизионного шоу, чего-то вроде «Последнего героя». Что такое парламент? Парламент сознательно подается телевидением как место сборища идиотов, чтобы вообще не хотелось на него смотреть. И поймите, самое главное, что это не случайно все происходит. Почему я говорю о «постановочной демократии»? Потому что, если бы они и в самом деле были идиотами, то это было бы полбеды - что сделаешь, такие родились. Но их так подают, закладывается некий ракурс, под которым общество должно смотреть на рудименты демократических институтов. Это очень важный момент.
 
Ю.К.: Спасибо. Коллеги, есть ли вопросы у вас? 
 
Свирид: Вы все же оцениваете все через российские реалии. Но, слушая вас, особенно о краске, топоре и главном сатрапе-юристе, я почему-то вижу украинскую действительность.
 
В.П.: На самом деле, вопрос очень серьезный. Потому что, с одной стороны, понятно, что Россия и Украина – это параллельные миры. Знаете, самый мой любимый биологический закон - это открытый Вавиловым закон гомологических рядов. Я, конечно, не биолог, но этот закон почему-то лег на душу – он о том, что в видах, которые принадлежат одному семейству, параллельно развиваются по-разному одни и те же процессы. То есть, совершенно понятно, с одной стороны, что Россия и Украина принадлежат одному православному семейству. И в то же самое время, для меня, может быть, потому, что я здесь родился и вырос, видится яснее, чем многим, кто вырос в Москве, что это все-таки две очень разные и самодостаточные культуры. И в них происходят параллельные процессы, но это именно параллельные, а не идентичные процессы. 
 
У нас есть один корень -православная политическая этика. И этот корень предполагает сопротивление импорту конституционализма, хотя, наверное, внутренне, и в России, и в Украине масса к нему созрела. Но есть, как я сказал, и существенная разница. Мне лично интересно смотреть не на то, что похоже, поскольку очевидно, что два народа, воспитанных в рамках общей традиции и внутри универсальной империи, будут между собой похожи, так или иначе. Мне интереснее сосредоточиться на том, что является разным.
 
Для меня разность определяется двумя факторами. Все-таки в Украине в существенной степени сильно влияние, как мне кажется, польской политической культуры, которая сильно отличается от русской политической культуры, в которой ориентир на центральную власть безусловен. Тяга к самостийности в Украине намного сильнее, чем в России на всех уровнях.
 
Сама культурная среда сопротивляется построению вертикали власти здесь сильнее, чем в России. 
 
Я могу поделиться таким странным, совершенно личным впечатлением. Так случилось, что большую часть своей жизни я провел в Киеве. Где-то 26 лет прошли здесь, 20 лет я провел в Москве, а последние 5 лет - в Англии. Я из Киева переехал в Москву, как раз когда начались процессы демократизации, и тут же попал в качестве консультанта на один из первых Съездов народных депутатов, тогда представлявших, конечно, огромный для всех, в том числе и для меня, интерес.
 
Ю.К.: В каком году? 
 
В.П.: В 1989 году, то есть буквально 89-й, 90-й, 91-й годы я провел в Москве, работая, в том числе, с депутатами этих съездов. И, если кто-то еще помнит, то съезды эти совершенно варварски проводились в парадных залах Кремля. Честно говоря, сегодня, когда мне уже не 20 с хвостиком лет, а гораздо больше, я смотрю на это с ужасом. Потому что в Грановитой палате сидели непонятно откуда взявшиеся люди и ели бутерброды, пили газировку и разбрасывали бумажки по полу. Это была дикость какая-то, честно сказать, граничащая со зрелищем революционных матросов, слоняющихся по Зимнему дворцу. Не хотел бы это увидеть еще раз. Но, в то же самое время, представьте: я-то приехал только что из Киева, я первый раз попал в эту Грановитую палату, в этот Георгиевский и Владимирский залы. Они ведь тогда еще не были изуродованы ремонтом Бородина и не были облицованы пластиком под малахит. Они несли на себе отпечаток той эпохи, когда там бродили великие и ужасные тени. У меня был шок, потому что я вдруг почувствовал, что я попал в цитадель властвования, где за каждым камнем прячется имперская тень, где все говорит о мощи государственной и вековой традиции давления власти на личность. Ничего подобного я, живя в Украине, никогда раньше не видел. Может, у меня было сильно развитое воображение, но я вдруг почувствовал, что Украине вовек не выработать такой вот культуры властвования и подавления, что это нельзя сделать искусственно, на бегу, что это вырастает исторически из этих стен. Другой вопрос – нужно ли?
 
Это одно отличие, второе отличие я уже озвучил. Понимаете, когда Путин пришел к власти в силу, может, и случайных обстоятельств, 90% которых находились вне зоны его личного контроля, он обнаружил себя слабеньким, голеньким и несчастным на фоне мощнейшей семибоярщины. Вокруг него находились люди, каждый из которых был готов сожрать его с потрохами, и, в общем-то, не сожрали только потому, что были настолько уверены в том, что могут сожрать в любой момент, что его можно отложить на десерт, что, в конце концов, пропустили момент. Он стал ядовитым. И я лично считаю, что человек, которому Путин обязан тем, что выжил в этой ситуации, вам хорошо известен. Это Черномырдин Виктор Степанович, который сохранил для него, выпестовал эту великую русскую монополию, которая единственная оказалась не приватизирована и сохранена для Путина - «Газпром». 
 
Это был единственный государственный ресурс, и Путин за него зацепился и благодаря ему выжил. И, освоив его, он стал первым среди олигархов, то есть получил колоссальный бюджет «Газпрома», которым заткнули и НТВ, и Первый канал, и всех остальных. Он получил кэш, который дал ему возможность разговаривать с всеми этими высокомерными людьми на равных. И только когда он освоил «Газпром», он начал на них реальное наступление. Роль «Газпрома», а точнее, газпромовских денег в становлении путинской диктатуры является ключевой – не поняв этого, нельзя адекватно рассуждать о том, что происходило и происходит в России. 
 
Мне говорят, что Виктор Федорович у вас тоже строит нечто похожее, и, в общем и целом, механика похожа на ту, которую я наблюдал в России в начале нулевых. Так же ускоренными темпами формируется слой «своих» олигархов, которые со временем должны нейтрализовать олигархов старой формации. Но проблема в том, что у Виктора Федоровича нет под рукой «Газпрома». А без «Газпрома» машинка не работает. 
 
Как написала в одном из своих романов Виктория Токарева: «Все метлы розданы». Или ближе к киноклассике – «все украдено до нас». Все, что можно было на Украине украсть, уже было украдено до этого, а ничего другого, равного по мощности российскому «Газпрому», не осталось. Я не очень верю в то, что при помощи каких-то сугубо тактических уловок Президент Украины создаст новый центр силы, способный совладать со «старыми деньгами» . Вот в этом, с моей точки зрения, и состоят естественные препятствия для превращения Украины в Россию «по Путину». 
 
Георгий Чижов, политолог: Хотел бы поблагодарить Владимира Борисовича за очень интересную лекцию. Масса вопросов, которые вы подняли, требует еще дополнительного осмысления. Я хотел позволить себе две реплики по ходу вашей лекции и один вопрос. Реплика первая касается медийной контрреформы и роли «Газпрома» во вхождении государства в СМИ и захвата. Дело здесь, как мне кажется, не только в кризисе 1998 года, но и в том, что государство очень сильно поменялось буквально с 1998 года по 2000-й. Как раз в 1998, еще до кризиса, ваш покорный слуга, тогда еще в роли одного из самых младших членов команды, участвовал в сочинении схемы «как защитить НТВ от государства». Прямой угрозы тогда не было, но опасения какие-то были, и тогда считалось очень удачной идеей отдать часть акций и часть влияний именно «Газпрому», который на тот момент был сильнее государства и фактически выступал гарантом того, что государство телеканал задавить не сможет. Таким образом, во многом руководство НТВ и Моста само себе выкопало яму, в которую провалилось очень быстро. Но еще раз повторюсь, в 1998 году даже искушенным людям такое не приходило в голову. 
 
Теперь по поводу политтехнологий. Я поскольку еще и политтехнолог, поэтому хотел сказать два слова в защиту. Все-таки, хотя в отношении политтехнологий сейчас очень принято применять какие-то негативные коннотации, но на самом деле, политтехнологии и технологии манипулирования - это не одно и то же. И изначально политтехнологии все-таки задумывались как некое средство реализации политиками своих предложений и своего видения. То есть, для того, чтобы докричаться до электората, как раз и нужны были политтехнологи. Политтехнологии превращаются в технологии манипулирования именно тогда, когда сама политика выхолащивается, а за ней выхолащиваются и политтехнологии. То есть, современные избирательные кампании в России политически пустые, но они пусты и технологически. Участие моих коллег в избирательных кампаниях является скорее даже декоративным. То есть, технологическая составляющая в кампаниях все меньше и меньше, и вообще она стремится к нулю в настоящее время. 
 
А вопрос у меня по поводу атавистического либерализма. Не могли бы вы раскрыть, почему либерализм является атавистическим, и существуют ли в современной России или, может быть, Украине какие-то другие формы либерализма, более адекватные реальности сегодняшнего дня. Спасибо. 
 
В.П.: Во-первых, я должен согласиться с обоими вашими замечаниями. Есть полемические вещи, которые легко сказать, и есть серьезные вопросы, на которые тяжелее ответить, когда дело доходит до более обстоятельного анализа. Действительность состоит в том, что НТВ имело все эти кредиты «Газпрома». Почему и как они были набраны, это спорный вопрос. Есть мнение, что другого выхода после кризиса 1998 года все-таки не было. И если бы кредиты не были получены, то агония НТВ могла случиться несколькими годами раньше, но уже по чисто экономическим причинам. Но и государство, конечно, поменялось, и поменялась вся среда. 
 
По поводу политтехнологов. Вы абсолютно правы, в нормальной политической системе нужны профессионалы, которые ее обслуживают, обеспечивают сервис, так сказать. Понятно, что вся британская политическая жизнь теми же политтехнологами управляется как инженерами человеческих душ. Но там есть не только форма, но и содержание, то есть сама политика, к которой они приставлены. Проблема России состоит в том, что у нас политтехнология возникла именно тогда, когда стала стремительно исчезать политика. А потом и политтехнологи поделились на две части. На людей, которые поняли, что рынок исчез, и поэтому ушли с этого рынка, и на людей, которые стали придумывать для себя этот рынок. И сегодня мы имеем десятки центров перспективной политики, центров ретроспективной политики, центров политики чего бы то ни было вообще - и все они оплачиваются из одного кармана. Я включаю телевизор и вижу одних директоров центров, но вообще не вижу научных сотрудников. Куда не кинь взгляд, всюду директор какого-то центра вещает, затыкает собой какую-то дыру. Это чистой воды профанация и пропаганда.
 
По поводу атавистического либерализма вопрос очень серьезный. Я, к сожалению, считаю, что либерализм был освоен в России, как бюджет, но не был усвоен. Либерализм должен включать в себя в качестве непременного элемента также и либеральные ценности. Человек должен не только научиться произносить правильные слова, но должен свою жизнь соответствующим образом выстраивать, сообразуясь с принципами, которые он провозглашает. К сожалению, у нас в вопросах либерализма продолжилась традиция знаменитого советского двоемыслия. Мы очень гордились своим двоемыслием в 70-е годы, мы говорили: мы совершенно разные на заседаниях парткома и у себя дома, потому что, конечно, на заседании парткома мы жутко все лжем, но когда мы приходим домой и садимся на кухне с женой и друзьями за плотно закрытыми дверьми, мы говорим всю правду, все, о чем думаем. Поэтому мы смелые и свободные. Но дальше случилось так, что с привычкой к этому двойному стандарту поведения, с привычкой к двоемыслию, мы вошли в эпоху победившего либерализма, и оказалось, что теперь эта привычка работает также и в обратную сторону. Теперь человек на публике крестится либеральным двуперстием или троеперстием, в зависимости от ситуации, а потом, при закрытых дверях, ведет себя как абсолютный варвар. 
 
Когда я говорю об «атавистическом либерализме», я имею ввиду либерализм, сведенный к одной только форме, к крикливой привычке бросаться либеральными фразами. Иногда эти люди совершают поступки, достойные восхищения, но проблема в том, что, когда такой человек оказывается у власти, он забывает о своем либерализме. Мы видели людей, которые сегодня являются знаменем либерального движения, у власти, и мы никак не можем найти, что же такого либерального они тогда сотворили. Более того, на поверку выходит, что самые длинные гвозди в гроб либерализма вбивали именно те люди, которые сегодня пытаются этот гроб из земли откопать. И у меня доверия к тому, что человек, живущий двоеверием, сможет реально что-то сделать стоящего, нет. Я жду более глубокого чувства и более глубокой усвоенной мысли. Для меня более глубокий либерализм - это тот либерализм, который переплавился в поведенческий аскетизм, в какие-то поведенческие ограничения, в чувство собственного достоинства, в то, о чем можно судить по плодам.
 
Меня всегда пугает одержимость. Одержимость во всем - одержимость во властвовании, одержимость в битье лбом о патриотическую православную икону, и точно так же - одержимость в битье лбом о какую-нибудь западническую либеральную икону. Этот момент в русской культуре очень развит: в Бога верить – значит, лбом биться, и в Бога не верить - тоже лбом биться. Вот это меня больше всего в русском либерализме и настораживает.
 
Елена Юркина, адвокат: Я ваша коллега. Спасибо большое за выступление. Тут как раз намедни мне довелось посмотреть вечерний выпуск новостей на Первом канале. Наверное, это лучшая иллюстрация к введенному вами термину «постановочная демократия», только актеры не очень хорошие. Но пугает, на самом деле, интенсивность запугивания граждан Америкой, террором, беспорядками, революцией. В чем все-таки ваша уверенность, что именно помешает российским гражданам отказаться даже от конституционной идеологии и не требовать реализации конституционных механизмов? Спасибо.
 
В.П.: Вы знаете, слово «уверенность» - это очень сильное слово. Я бы сказал так, что я рассматриваю разные возможные сценарии, но при этом пока на сегодняшний момент в долгосрочной перспективе отдаю предпочтение позитивному сценарию. При этом я не исключаю, к сожалению, и других сценариев, потому что, в конечном счете, общество управляется меньшинствами, которые могут навязывать ему свой курс, и в критических ситуациях, когда зашкаливает агрессия, когда происходят какие-то сбои в историческом процессе, может ведь произойти и то, что произошло в Германии. Понятно же, что нацизм не имманентен немецкой культуре, она все-таки достаточно богата. Поэтому я допускаю и сценарий исторического сбоя, при котором может так случиться, что какое-то агрессивное меньшинство в силу стечения десятка неблагоприятных обстоятельств, какого-нибудь политического Чернобыля, сможет навязать обществу на несколько лет, а, может быть, и десятилетий совершенно новую форму тоталитарного режима, но уже в национал-социалистской форме. Тем не менее, я вижу серьезные основания надеяться, что этого можно избежать именно потому, что, как я полагаю, основная масса населения не заражена этой бациллой. 
 
Борис Шавлов: По поводу так называемого конституционного большинства и его взаимодействия с текущей российской ситуацией. Вопрос такой: если не будет происходить никаких эксцессов, типа возможного прихода к власти правых или чего-нибудь в этом роде, с Вашей точки зрения, насколько устойчива такая структура, как долго может существовать это большинство (будем говорить, 60-70% общества, например), не меняя ничего в окружающем его государстве? Возможно ли стабильное параллельное существование режима и индифферентного в данном случае к нему большинства? 
 
В.П.: Есть две составляющие ответа на этот вопрос, обе очень важные. Первая – мы должны презумировать стабильность внешних экономических условий существования современной России. Спящее состояние конституционного большинства, которое спокойно уживается с неконституционными меньшинствами и при этом не пытается изменить соотношение сил и поменять политическую форму своего существования, во многом обусловлено стабильностью неких комфортных экономических условий, которая позволяют этот конфликт не обострять. 
 
Так вот, если мы все-таки полагаем, что экономические условия не меняются, условно говоря, речь идет не просто о том, что цены на нефть и газ стабильные, но еще и о том, что рынки сбыта даже при существующих ценах остаются по-прежнему доступными и не возникают сильные конкуренты, тогда мы должны перейти к следующей составляющей. Исторический опыт показывает, что имеется сила инерции политической формы и уже установившаяся политическая форма, основанная на ручном управлении, как ни парадоксально, оказывается достаточно стабильной, и срок ее жизни равен сроку жизни того, кто осуществляет это ручное управление. То есть, скорее всего, текущий политический режим в России при стабильных экономических условиях будет равен сроку жизни Владимира Владимировича Путина. При этом есть понимание того, что эта система ручного управления является очень неустойчивой, и напоминает положение шарика, который притаился вверху параболы. Все это время будет постоянно сохраняться угроза резонансного саморазрушения. Шарик-то нам представляется монолитным, но внутри него живут не любящие друг друга атомы. Они могут задергаться, и шарик внутри самого себя на сантиметр какой-то сдвинется, но дальше его уже будет не остановить, и он по параболе полетит вниз. Такая угроза будет все время существовать. Реализуется она или нет, я отвечу так: мы все знаем, что рота солдат, которая идет по мосту, может в определенных обстоятельствах войти в резонанс с этим мостом и рухнуть вниз, но мало кто из нас в жизни видел это наяву. 
 
Ю.К.: Спасибо за чудесную лекцию, Владимир Борисович.
 
В.П.: Вам спасибо большое.
(аплодисменты)
Для меня это редчайшая возможность и повод приехать сюда. Я наслаждаюсь сейчас самим ощущением, что я нахожусь в этом городе.